Сестра

Сестра

Опять держу в руках большой чернобелый снимок с изображением дивы в балетной пачке, лифе с лебяжьими перьями, укрывающими грудь, в перьевом же белом уборе, так сильно контрастирующем с иссиня-черными волосами, черными бровями, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, повторяющий мах крыла…

Одетта в «Лебедином озере».

Наискосок фотоснимка — надпись пером, черными чернилами: «Александру Евсеевичу с моим приветом и лучеми пожеланиями. Тамара Туманова».

Этот снимок привез мне из Голливуда известный американский композитор.

Он появился на киностудии «Мосфильм» в 1965 году, когда интерес к нашему кино во всем мире возрос необычайно: все добивались чести работать совместно с русскими, пусть они и называют себя советскими.

— Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, — представился он, знакомясь со мною.

Я понял, что переводчица может отдыхать.

Через полчаса я знал достаточно для того, чтобы проникаться почтением к гостю из Америки. Было даже совестно, что ничего не знал о нем раньше…

В свое оправдание скажу лишь, что даже в двухтомном «Кинословаре» той поры Тёмкина не было.

Он родился в России на излете XIX века, окончил консерваторию и университет в Петербурге. Причин и обстоятельств, заставивших его покинуть родные берега, я не выяснял. Но тут, вероятно, ситуация была типовая.

С 1925 года Тёмкин жил в США. Он сочинил музыку к голливудским фильмам «Алиса в стране чудес», «Чемпион», «Ровно в полдень», «Высокий и могучий», «Старик и море». Музыка трех последних фильмов была удостоена Оскаров. Позднее имя композитора Тёмкина появилось в титрах кинокартин, которые с успехом шли у нас: «Золото Маккены», «Падение Римской империи». Вероятно, многим будет приятно узнать, что Дмитрию Зиновьевичу принадлежит и душевная мелодия песни «Зеленые поля» (Green fields), которую пели братья Форд, а им подпевал весь мир шестидесятых.

В Голливуде Тёмкин был известен не только как композитор, но и как удачливый продюсер. Именно его продюсерской инициативе мы обязаны появлением на экранах — в том числе советских, в самый канун второй мировой войны, — фильма «Большой вальс»: о жизни, творчестве и любовных приключениях композитора Иоганна Штрауса… Ах, что это была за картина, ах, как там пела «Сказки Венского леса» несравненная Милица Корьюс!..

Это обстоятельство приобретало особое значение в свете того, что Дмитрий Зиновьевич Тёмкин прибыл в Советский Союз, на «Мосфильм», с целью осуществить свою давнюю мечту: создать фильм о Петре Ильиче Чайковском.

Участие в этом проекте самого Тёмкина предполагалось весьма многогранным: автор музыкального оформления, дирижер, продюсер.

Это предложение уже получило поддержку в Госкино. Естественно, что и на «Мосфильме» к нему отнеслись благосклонно.

И теперь нам с Дмитрием Зиновьевичем предстояло провести в совместных трудах немало часов и дней.

Но прежде, чем начнутся дела, я сделаю попытку набросать его портрет. Ведь это очень трудная задача — живописать старика. Морщины, пигментные пятна на лице, потухшие глаза, редкая растительность на темени — всё это обычно нивелирует, де. лает очень похожими друг на друга стариковские лица, скрадывая именно то, чем они различались в молодые годы.

Между тем, в год нашего знакомства Дмитрий Зиновьевич Тёмкин был не так уж и стар: всего лишь 65 лет. Но это нынче для меня всего лишь, а тогда он показался мне очень старым. Маленький рост да еще стариковская сутулость, лицо в сетке морщин и накрапе родимых пятен, какие-то кустики седых волос над ушами…

Из его одежды мне запомнилось пальто на яркокрасной шелковой подкладке. Шинели на подобных подкладках носили царские генералы. А тут, право же, не знаю, зачем он выбрал себе пальто с таким революционным подбоем? В знак лояльности большевикам?..

Я обязан сделать еще одну оговорку, касающуюся его возраста.

Вероятно, он вовсе не был таким стариком, каким показался мне. Или же он не ощущал своего возраста (это бывает), поскольку прибыл в Москву не один, а в обществе миловидной блондинки, которая тоже присутствовала в кабинете гендиректора «Мосфильма», когда он, Владимир Николаевич Сурин, представлял мне гостей.

Ее звали Нина Апрелева. Она постоянно жила не в Америке, а во Франции, и Тёмкин прихватил ее с собою в поездку из Парижа. Она должна была выполнять обязанности его секретаря. Вполне возможно, что ее функции были и несколько шире, поскольку выяснилось, что Дмитрий Зиновьевич приехал в Россию без жены, так как его супруга давно и тяжело больна, неподвижна, лежит в клинике под капельницей и ее кормят через трубку.

Что же касается Ниночки Апрелевой, то она, повторю, была эффектной блондинкой, чем-то похожей на недавно усопшую Мерилин Монро: ресницы стрелами, с такою же тонкой талией, округлыми бедрами, стройными щиколотками… она была, право же, очень ничего.

Перехватив мои мимолетные взгляды на секретаршу Дмитрия Зиновьевича, ко мне направился присутствовавший в кабинете молодой человек в черном костюме, то ли из Комитета по кино, то ли из какого-нибудь другого комитета — и, улыбаясь, между делом, объяснил мне вполголоса, что этой белокурой Мерилин Монро — сто лет в обед; что вот так в парижских салонах красоты наловчились, сволочи, наводить марафет и поддерживать экстерьер; что она увязалась за Тёмкиным в Москву, имея деликатные поручения эмигрантского Общества памяти императора Николая Второго…

Нетрудно догадаться, что после этих доверительных объяснений я больше ни разу не взглянул на спутницу Дмитрия Зиновьевича, будто ее тут и не было.

(Реалии высокого искусства иногда причудливо пересекаются с реалиями сыска. Сколь ни насмешничай над повадками молодых искусствоведов в штатском, надо признать, что порою их остережения имеют под собою почву.

Так, много лет спустя после описываемой встречи на «Мосфильме», я вдруг прочел в одной книге, посвященной операциям советских спецслужб конца двадцатых годов, следующие строки:

«…Высший монархический совет направил в Харбин особую группу под командованием капитана 1-го ранга К. Шуберта, в которую входили капитан 2-го ранга Б. Апрелев, полковники Ю. Апрелев, Н. Федоров и ряд других офицеров….»

Понятно, что мое внимание здесь привлекла отнюдь не фамилия Шуберта).

Вообще, присутствие Нины Апрелевой, судя по всему, вызывало некоторую озабоченность у принимающей стороны. На всякий случай, ее разлучили с патроном, поместив в разные гостиницы: ему подороже, ей — попроще.

Когда же Тёмкин отправился ее проведать, ему в гостинице Дали отлуп: нельзя, нету, посторонних пускать не велено, вот сейчас вызовем милицию. Дмитрий Зиновьевич возмутился, вынул из кармана паспорт и заявил, что он — гражданин Соединенных Штатов Америки, что он не позволит!.. На это какие-то хмельные типы, околачивавшиеся подле регистратуры, доходчиво втолковали ему, что у нас судят не по паспорту, а по морде, а по морде сразу видно, кто он такой…

Тёмкин оскорбился и ушел.

В следующий раз он приехал в Москву уже без Нины Апрелевой.

Именно тогда, в тот следующий раз, мы, засучив рукава, взялись за дело.

Сурин рекомендовал Дмитрию Зиновьевичу посмотреть мосфильмовские новинки: «Войну и мир» Сергея Бондарчука, «Председателя» Алексея Салтыкова, «Дневные звезды» Игоря Таланкина, а также материал еще снимающихся фильмов.

Для этой цели был забронирован просмотровый зал, где американский гость мог, без помех, вкусить наслаждение от этих новых картин и поразмыслить о вариантах с режиссером и сценаристом.

Мне же, отправляясь на очередной просмотр, Тёмкин сунул в руки потрепанную книжицу, на обложке которой я мельком прочел: Нина Берберова, «Чайковский».

Тем летом я жил на берегу Пироговского водохранилища, где мы всей семьей, уже который год подряд, снимали дачу в деревне Подрезово — в благодатном месте Подмосковья, тогда еще тихом и не сильно загаженном.

На плесах водоема, повинуясь древним инстинктам, рыба упорно держалась старого русла речки Клязьмы, затопленного водохранилищем. Мне показали эти места, и я был удачлив в ловле на донку леща и густерки.

Мама, жена и дети собирали грибы в окрестных лесах.

По утрам за мною приезжала студийная «Волга», увозила в Москву, а вечером привозила обратно.

Здесь я и прочел книгу Нины Берберовой. Поначалу отнесся к ней настороженно: ведь это был «тамиздат» — парижское издание еще тридцатых годов. Но вскоре совковый мандраж улетучился. Меня покорил доверительный тон изложения, очевидное богатство материалов, источников, живых свидетельств, тот восхитительный такт, с которым писательница касалась запретной темы.

В ту пору, когда писалась книга, за рубежом, а именно во Франции, где жила Нина Берберова, отнюдь не наблюдался разгул вседозволенности в изображении сексуальных причуд. И уж во всяком случае, не было нынешней, преднамеренно подогреваемой моды на эту тему.

Особенно строгих правил на сей счет — я имею в виду печатный аспект проблемы, — придерживались люди русской эмиграции.

В предисловии к более позднему изданию книги Нина Берберова приводит детали своего разговора с Прасковьей Владимировной Чайковской, урожденной Коншиной, когда-то известной московской красавицей.

«…Сперва она не поверила, что я та самая, которая пишет биографию Петруши… Я, идя к ней, приготовилась к твердому ответу, если она будет требовать убрать некоторые намеки на его ранние отношения с Апухтиным (12-ти и 13-ти лет) и в дальнейшем интимных тем не касаться. Но вышло совсем по-другому: она попросила в будущем издании убрать тот факт, что, когда по ночам Петр Ильич работал — за письменным столом и роялем — Алёша (слуга) приносил ему перед сном рюмочку коньяку. Ее просьба сводилась к следующему: вы написали, что это случалось каждую ночь, напишите, что это случалось раз в неделю. А то подумают, что он был алкоголиком…»

Именно это предисловие заканчивается лаконичным, но категорическим утверждением:

«В 1966 г. совместными усилиями Совкино и Голливуда по моей книге был сделан фильм».

Речь идет, конечно же, о мосфильмовской ленте, хотя в советский прокат она вышла гораздо позже, в 70-м году. И в титрах фильма, во всяком случае — в русской версии, нет упоминания о книге Нины Берберовой.

Но я забегаю вперед.

Ведь сейчас еще нету не только фильма, но даже сценария.

Есть только ужаснейший скелетон, привезенный Дмитрием Зиновьевичем (меня продирал морозец по коже от этого словца!) да еще потрепанная книжица «тамиздата», которую я как раз закончил читать.

Уловив в моем взгляде теплое отношение к прочитанному, Тёмкин, понизив голос, сказал:

— Мы можем пригласить для работы над фильмом, в качестве консультанта, крупнейшего в Штатах специалиста по проблемам гомосексуализма. За счет американской стороны…

Едва сдерживаясь — ведь разговор шел в служебном кабинете, — я ответил ему:

— Дмитрий Зиновьевич, давайте договоримся: если вы еще раз заведете разговор об этом, я закрою проект. Никакого фильма не будет!

— Хорошо-хорошо, — замахал он руками, давая отбой.

И здесь я хочу заранее отмести любые возможные домыслы на сей счет, касающиеся самого Дмитрия Зиновьевича Тёмкина.

Я уверен, что все разговоры про это, которые он затевал иногда, возникали лишь потому, что они соответствовали подлинным обстоятельствам биографии нашего героя.

Я могу подтвердить свою точку зрения многими неоспоримыми доводами.

Во-первых, сугубо негативным отношением Дмитрия Зиновьевича к поэту Апухтину, который в ранней своей поре, обучаясь в младших классах училища Правоведения, очень дурно влиял на Петрушу (годы учебы в этом заведении вообще не вошли в фильм). Во-вторых, о безупречной ориентации композитора Тёмкина свидетельствовал приезд вместе с ним в Москву обворожительной парижанки Нины Апрелевой. В-третьих, общаясь с дамами, Тёмкин иногда задавал им вопросы, которые не оставляли сомнений в направленности его интересов, — примеры еще последуют…

А теперь продолжу изложение нашей беседы.

Выслушав мои протесты и остережения, Дмитрий Зиновьевич сам перешел в атаку:

— Послушайте, я посмотрел все фильмы, которые вы мне рекомендовали. «Война и мир» — это исключено! Разве там Пьер Безухов? Разве там Элен? Это — продавщица из парфюмерной лавки, а не Элен…

— Дальше, — сухо перебил я.

— Меня заинтересовал Таланкин, постановщик «Дневных звезд», и некоторые актеры из этого фильма. Я видел материал «Анны Карениной», там Бетси играет Майя Плисецкая — я восхищен ею! Но больше всего…

Тёмкин, выдержав торжественную паузу, поднял указательный палец:

— Но больше всего мне понравился фильм «Председатель»!

— Да, конечно, — обрадовался я тому, что у этой ленты появился еще один поклонник. — Но, видите ли, там изображен колхоз, сначала отстающий, а потом передовой. Это, пожалуй, далековато от нашей темы — музыкальной классики…

— Можем ли мы заказать сценарий Юрию Нагибину? — поставил вопрос ребром продюсер с американской стороны.

Я уже излагал историю создания фильма «Чайковский» в своей недавней повести «Кавалеры меняют дам», посвященной замечательному русскому писателю Юрию Нагибину, дружбой с которым меня одарила судьба.

Здесь повторю лишь то, что сопутствует легенде о Тамаре Тумановой.

И еще поведаю о неожиданном — подобном чуду! — продолжении, которое обрела эта легенда.

Дмитрий Зиновьевич Тёмкин часто рассказывал мне о своих именитых знакомцах в Америке.

— Я живу в Беверли Хиллс, — говорил он. — Вы знаете, что такое Беверли Хиллс?

— Слыхал. Это в окрестностях Голливуда, в Калифорнии.

— Да, это самое лучшее место в Голливуде! Там живут многие русские, очень известные люди. Моя соседка — Тамара Туманова, балерина. Она снималась у Джина Келли в фильме «Приглашение к танцу», там она играет и танцует вместе с ним… Вы видели этот фильм?

— Нет. Но у меня есть кадр из «Приглашения к танцу» с Тамарой Тумановой, я вырезал его из польского журнала…

— Значит, вы знаете о ней?

— Кое-что знаю. Дмитрий Зиновьевич, когда вы летите в Штаты?

— Через два дня. Но потом я опять вернусь в Москву.

— О’кэй, — сказал я.

Дома торопливо перебрал фотографии в старом бюваре мамы.

Где-то здесь, где-то здесь, обязательно должно найтись!.. Я очень хорошо помнил эти фотографии, помнил с младенческих лет.

И нашел.

Это были великолепные снимки, на которых мелким шрифтом было вытеснено имя мастера и адрес его ателье: Eichart, 48, Bd de Clichy, Paris.

На снимках была девочка, темноволосая и темноглазая. На одном из них — с белым бантом на макушке, в обнимку с собакой, пойнтером в блестящих лохмах, высунувшим от жажды и волнения язык. Здесь ей лет пять. На другом она, примерно, двенадцатилетняя, в балетном тренировочном трико. Еще снимок: с обнаженными плечиками, ниже которых печать размазана, чтобы скрыть приметы взросления.

Была и фотография ее матери — Анны Христофоровны Чинаровой, дамы тоже темноволосой, густобровой, вероятно с примесью южных кровей, армянских или грузинских.

Я помнил, что была еще одна фотография: на ней, в бутафорском самолетике с пропеллером, какие держат в фотосалонах специально для тех, кто пожелает сняться в забавном ракурсе, — в этом самолетике сидели друг за дружкой всё та же девочка с бантом, всё та же дама с примесью южных кровей, и еще мужчина лет тридцати, темный шатен с залысинами у высокого лба, с сухощавым лицом, умными глазами.

Счастливое семейство: мой отец Евсей Тимофеевич Рекемчук, его первая жена — Анна Чинарова, их дочь Тамара.

Последняя фотография исчезла при странных обстоятельствах, о которых я уже рассказывал: была выкрадена либо уничтожена.

А другие остались в бюваре.

Почему-то они оказались не у моего отца, а у моей мамы. Наверное, она забрала их с собой, покидая Киев, стараясь досадить уже бывшему мужу, давая ему понять, что у него нет прав на прошлое — ни на дочь, ни на сына, — что у него есть только сомнительное будущее…

С того дня, когда мама впервые показала мне фотографии девочки с бантом, девочки в балетном трико и девочки с плечиками, я знал, что она — моя единокровная сестра, что она живет в Париже, что она балерина, что ее зовут Тамара Туманова.

За пределами раннего детства ничто не вызывало вопросов.

Тамара Туманова училась в балетной школе Ольги Преображенской. Одиннадцатилетней девочкой была приглашена самой Анной Павловой в ее труппу (впоследствии она сыграет Анну Павлову в американском фильме, посвященном судьбе великой русской балерины). Блистала на подмостках Гранд Опера, Ковент Гарден, Ла Скала. Работала с Джорджем Баланчиным, Сержем Лифарем. Была знакома с Глазуновым, Прокофьевым, Стравинским. Водила дружбу с Пикассо, Шагалом, Хемингуэем. Вышла замуж за известного кинопродюсера Кейси Робинсона, танцевала, играла в фильмах…

Не страшновато ли распахивать братские объятия звезде такой величины?

Но, в конце концов, мой интерес мог объясняться просто-напросто тем, что в семейном альбоме совершенно случайно оказались фотографии девочки, которая стала впоследствии известной балериной.

После долгих размышлений я отобрал два снимка: тот, где она с бантом и собакой, и тот, где она в тренировочном балетном трико.

Третий, с обнаженными плечиками, решил оставить себе на память.

А первые два вложил в конверт и назавтра отдал его Дмитрию Зиновьевичу Тёмкину с просьбой передать при случае соседке в Беверли Хиллс.

Вскоре, возвратись из Штатов, он снова был на «Мосфильме».

Уже по сияющей его улыбке я понял, что он привез хорошие вести.

Но он приехал не только с добрыми вестями.

Торжествуя, Тёмкин вручил мне большой желтый конверт, на котором типографским шрифтом было тиснуто: TOUMANOVA. 605, No. Canden Str. Beverly Hills, California. И надпись от руки: Monsieur А. Е. Рекемчук.

В пакете были два огромных фотоснимка, сверху и снизу прикрытые картоном, чтоб не помялись в пути.

О первом я уже написал — Одетта в «Лебедином озере».

На втором фотоснимке (ведь я послал ей два, и она ответила двумя) балерина была уже не в гриме и не в сценическом одеянии, а просто в платье и романтической белой шали, накинутой на голову, ниспадающей округлыми складками на плечи. Взгляд темных глаз опущен долу…

Что означала эта меланхолическая фотография? Она такая в жизни? Или это — роль? Но какая роль?..

Я очень радовался привезенным из Голливуда фотографиям, этому бесценному подарку. Как я был благодарен за него! Прямо скажу: он перевернул мне душу…

И в этом состоянии, с перевернутой душой, я допустил ошибку.

Я написал письмо в Беверли Хиллс. Оно было немногословным. Я благодарил Тамару Туманову за драгоценный дар, заверял, что ее фотография всегда будет передо мною — да так оно и есть до сих пор.

Но я добавил к этому, что у меня когда-то была еще одна очень забавная фотография, где маленькая девочка с бантом сидела в бутафорском самолетике; а за нею в этом игрушечном самолетике сидела дама, которая была женой моего отца; а третьим в этом самолетике был человек, которого звали Евсей Тимофеевич Рекемчук — так вот, его-то фамилию, его отчество, его крест и выпало нести мне в отпущенный мне Богом век.

Этот человек умер в 1937 году, написал я. Нет-нет, я не написал о том, что его расстреляли в тюремном подвале, а написал, что он умер. Потому что он всё равно ведь умер. И не его, и не моя вина в том, что на всех умерших в России в тот окаянный год лежит, как знак мученичества, эта пугающая дата…

Я был неосторожен. Я напугал людей.

— Вы знаете… — говорил мне Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, в очередной раз приехав в Москву из Калифорнии, где он передал из рук в руки мое письмо. — Вы знаете… — говорил он тихо, чтобы никто посторонний не услышал его слов. — Вы знаете… — Он покачивал горестно головой. — После этого письма мои соседи три дня не выходили из дому…

Удрученный своей оплошностью, я больше никогда и не пытался — даже в более благостные времена, — возобновить переписку с Тамарой Тумановой, чтобы, хоть таким способом, хоть с таким опозданием, разобраться с фотографиями, вдруг оказавшимися в бюваре моей мамы.

В Соединенные Штаты меня почему-то не посылали.

Но летом 1990 года туда отправилась моя дочь Людмила Рекемчук.

Она окончила в Москве Институт иностранных языков, защитила диссертацию по английской лексике и теперь преподавала в нем. Ее послали на стажировку в Вашингтон, в Джорджтаунский университет.

Провожая дочку в дальнее путешествие, я попросил ее, если выпадет свободный час, покопаться в материалах Библиотеки конгресса США, взять на карандаш всё, что там есть о Тамаре Тумановой.

Более всего, конечно, меня интересовали подробности ее детства, сведения о родителях, годы учения в балетной школе и так далее.

Теперь это было лишь блажью, невинным хобби.

Людмила привезла из Америки целый ворох записей, ксерокопированных страниц: «Биографический словарь танца», «Женщины Америки», «Кто есть кто»…

И чем жаднее вчитывался я в эти строки, тем большее недоумение завладевало мною.

«…Тамара Туманова (1919–). Русская-французская балерина. Родилась вблизи Шанхая после того, как родители покинули Россию. Училась у Ольги Преображенской…»

«…Русская балерина… родилась в 1919 г., в соответствии с легендой — в вагоне поезда где-то в Восточной Европе. Выросла в Париже, где с 5 лет училась в балетной студии Ольги Преображенской…»

«…родилась в 1917 году в Тюмени…», «…родилась в Сибири в 1918 году…», «…родилась в Харбине…», «…происходит из старинного грузинского княжеского рода…», «…урожденная Хасидович…», «…Тамара Владимировна Туманова…»

Всё никак не стыковалось, было кричаще противоречиво: Шанхай — и Восточная Европа; грузинский княжеский род — и фамилия Хасидович; невесть откуда взявшееся отчество — Владимировна…

Умиляла строка из справочника: «…в соответствии с легендой…» И здесь — легенды!

С тем, что я знал, совпадали лишь имя, сценическая фамилия, год рождения, детство в Париже, учеба в балетной школе Ольги Преображенской.

Поражало то, что авторы статей, судя по всему, даже не пытались уточнить: в Тюмени или в Харбине? В вагоне поезда или на вокзале? Кто были ее отец и мать? А ваши кто родители? Чем они занимались до семнадцатого года?..

Ведь им-то, авторам справочников, за уточнениями было недалеко ходить: могли бы обратиться к ней самой, к Тамаре Тумановой! Она была в пределах досягаемости — всё в том же Беверли Хиллс, уже не танцевала, но иногда еще снималась в кино.

А разве она сама не замечала этих противоречий, этой путаницы в статьях, посвященных ей?

Разве женщине может быть безразлично — родилась ли она в семнадцатом или в девятнадцатом году?

Наверняка замечала. Но отмалчивалась.

Иногда меня самого подмывало: а не обратиться ли вновь к ней с этими вопросами?

Но смущение попрежнему владело мною. Еще звучали в ушах растерянные слова Дмитрия Зиновьевича Тёмкина: «Вы знаете… после вашего письма мои соседи три дня не выходили из дому…»

А что мне — больше всех надо?

Вот уж, право, тогда мне всё это было совершенно без надобности. Тогда я еще и не помышлял об этой книге, отдавая себе отчет в том, что в ней всё — нельзя.

А теперь — можно?

Не знаю. Но теперь поджимали сроки. Я должен был или написать эту книгу, или смириться с тем, что я ее не напишу.

Прежние недоумения, нестыковки, противоречия, конечно же, сами собой рассосаться не могли.

Однако теперь я уже не мог обратиться к самой Тамаре Тумановой. Ее уже не было. Она умерла в 1996 году, об этом писали российские газеты.

Так, может быть, именно за этим порогом что-то прояснилось в тех загадках, в тех легендах, которые сопровождали ее земной путь? Так бывает, что проясняется после.

Но и после возникали лишь новые легенды: светский люд судачил о том, что, несмотря на замужество, несмотря на пылкие романы, на соперничество с Гретой Гарбо за любовь Сергея Лифаря, она умерла девственницей.

Между тем, летом 2004 года я уже писал очередную главу своей новой — вот этой — книги. Я отдавал себе отчет в том, что ее парижские главы должны объяснить психологический сдвиг, заставивший моего отца, как и многих других достойных людей, искать выхода из тупика своей личной и окружающей жизни — там, на востоке, в России, которая теперь называлась торжественно и длинно: Союз Советских Социалистических Республик.

Тем более, что эта страна была его родиной, за которую он не однажды пролил кровь.

Но у меня под рукой не было практически ничего, на что я мог бы опереться.

Ничего, кроме нескольких строк его автобиографии, специфика которой заключалась в том, что она была служебной, а служба эта была строгой, не прощающей помарок.

Но ведь он жил тогда в Париже не один. С ним была его семья: жена Анна, дочь Тамара.

Тамара. Всемирно известная балерина и киноактриса.

Должно же что-то остаться, хотя ее самой, увы, уже нет на свете!

Я опять обратился к Людмиле: «Знаешь что, дочка, пошуруйка ты снова в своем компьютере, пошукай в Интернете. Ты ведь знаешь, что я в этом хозяйстве ничего не секу, не знаю, куда тыкать… Посмотри еще разок, что там есть о Тамаре Тумановой? Авось, что-нибудь наскребется. Очень надо».

Спустя день-другой, Мила принесла мне фотографию надгробного камня на кладбище в Голливуде.

На зеленой лужайке, под сенью раскидистых пальм, беломраморный ангелочек с крылышками склонялся над могильной плитой, на которой высечены восьмиконечный православный крест и фамилия: TOUMANOVA. Слева: Princess EUGENIA DIMITRIEVNA. 1899–1989. Справа: TAMARA. 1919–1996.

Тамару похоронили в могиле матери.

Принцесса — это можно еще понять, имеется в виду титул грузинской княжны. Но почему Евгения Дмитриевна? Ведь ту густобровую темноволосую даму с примесью южных кровей, на которой был женат мой отец, звали вовсе не Евгенией Дмитриевной, а Анной Христофоровной. Анна Христофоровна Чинарова! Мать Тамары.

А покуда я хлопал глазами над фоткой, где под сенью раскидистых пальм белый ангел склонялся над могильной плитой, — дочь принесла мне еще несколько страниц, горячих, только что вынутых из принтера.

На одной из них была афиша, возвещающая о том, что в спектаклях Русского балета, прибывшего на гастроли в Австралию в 1938 году, выступят прославленные танцовщицы и танцоры, а именно: Тамара Туманова, Серж Лифарь, Ирина Баронова, Игорь Юшкевич, Людмила Львова, Тамара Григорьева, Тамара Чинарова… батюшки, сколько Тамар в одном трудовом коллективе… Что?! Нет, я не ошибся: Tamara Toumanova, Tamara Tchinarova… Это — разные Тамары?

Две большие разницы, как говорят в моей родной Одессе. А теперь передо мною веером лежали фотоснимки. Тамара Туманова в балете Стравинского «Жар-птица». Тамара Чинарова в роли грузинской царицы Тамары в балете «Тамара» на музыку Балакирева. Портрет Тамары Тумановой на фоне статуи Венеры Милосской — как хороша! (я имею в виду Тамару Туманову). Портретный снимок Тамары Чинаровой в цыганских монистах (Эсмеральда?).

Но у них же совершенно одинаковые лица, у обеих Тамар!

Одна масть: обе черненькие, обе прыгают… Один и тот же год рождения: 1919-й.

На оказавшихся в сайте Интернета фотографиях с дарственными надписями — судя по всему, подаренных одной и той же Ксении, — почерк почти одинаков. Впрочем, нет: Тамара Туманова пишет Ksenia, а Тамара Чинарова пишет Xsenitchka…

Одни и те же балетные партии.

Тамара Чинарова танцует почти весь репертуар Тамары Карсавиной, еще одной легендарной русской балерины, еще одной Тамары.

Интернет стоит на ушах, час за часом снабжая меня эксклюзивной информацией. Тамара Чинарова живет в Лондоне, только что на сайте американского журнала Danse Chronicle опубликованы главы ее воспоминаний «My Dancing Years», «Мои годы в танце»…

Еще через день Людмила, молча, кладет мне на стол стран и цу переведенного с английского текста.

«…На пике большевистской революции братья убивали братьев, жестокость идеалов разделяла семьи. Люди должны были переоценить собственные верования. То же самое было и с моими родителями. Они оба принимали участие в войне. Мой отец Евсевий Рекемчук (…Evsevij Rekemchouk…) был кавалерийским офицером в батальоне, прозванном „батальон смерти“, который был близок к царю. Моя мать, Анна Чинарова, была медсестрой Красного Креста, работала в госпиталях близко от линии фронта, которые были переполнены ранеными и заболевшими холерой. Они встретились, когда мой отец был ранен…»

Обслуга сайта сообщила, что Тамара Чинарова не пользуется Интернетом, у нее нет компьютера (во-во!), но наш запрос отправлен ей по почте.

Еще через несколько дней в моей квартире на Фрунзенской набережной раздался звонок.

Глуховатый, как у меня, но достаточно бодрый голос говорил по-русски:

— Александр Евсеевич? Здравствуйте. Это Тамара, Тамара Евсеевна, из Лондона. Судя по номеру телефона, вы живете в Москве рядом с Хореографическим училищем? Я бывала там…

С этого момента, с этой строки я пишу другую книгу — вовсе не ту, что была замыслена вначале.

И, откровенно говоря, меня берет оторопь, когда думаю, что мог бы — кабы не этот звонок, — написать нечто иное, и выпустить книгу в свет, и уйти в назначенный срок, не предполагая даже, что ухожу в заблуждении, не познав истины… Впрочем, кто ее познал?

Слышу укор: надо было раньше залезть в Интернет!

Но раньше не было Интернета.

Мне говорят: надо было раньше, невзирая на возраст, научиться работать с компьютером!

Но раньше не было и компьютеров.

А что было раньше? Ведь жизнь всё равно была. И дело-то, вобщем, не в оргтехнике.

Самое невероятное в этой вполне житейской истории заключается в том, что она произошла не раньше и не позже, а именно в тот момент, когда два человека, мало зная друг о друге, либо не зная ничего — не имея контактов, находясь в отдалении, в неведении, — вдруг, почти одновременно решили рассказать людям о своей жизни.

Я сел писать эту книгу, после долгих раздумий, весною 2004 года.

Моя сестра Тамара, не подозревая об этих раздумьях, не зная даже о моем существовании, опубликовала в американском журнале повествование «Моя жизнь в танце» той же весной того же две тысячи четвертого.

Могло ли это быть простым совпадением, случайностью? Могло, конечно. Чего только не бывает на свете!

Однако серьезные ученые, работающие сегодня на авангардных направлениях науки, утверждают, что компьютерная техника и всемирная сеть, Интернет — это лишь кустарная модель загадочной и недоступной пока человеческому разуму системы.

О ее существовании догадывались еще люди античности. Не стану корчить из себя ученого — всё равно, никто не поверит, — а процитирую высказывания на сей счет известного математика, профессора МГУ Леонида Васильевича Лескова, опубликованные недавно одной из газет под заглавием «Интеллектуальная причина универсума» и снабженные весьма примечательным подзаголовком: «Интернет — возможно, лишь жалкое подобие хранилища Информации Вселенной».

Он говорит:

«Полтергейст, ясновидение, экстрасенсорика, парапсихология, телепатия…

Я считаю, что все они имеют одну физическую природу. Их объяснение надо искать в учении о квантовом вакууме — мэоне. Это короткое слово, придуманное еще древнегреческими философами, точнее всего можно перевести как „отсутствие бытия, Ничто, потенциально насыщенное всем“. Наши далекие предки полагали, что окружающий нас вакуум — не просто пустота, а бесконечно насыщенная субстанция.

…Можно предположить, что мэон — это космический банк информации, построенный по голографическому принципу, гигантский „склад“ смыслов, находящийся вне времени и пространства. Там нет прошлого или будущего, секунды или вечности. Там всё едино. Если продолжить цепочку образов, это — гигантская информационная паутина Вселенной, куда более изощренная и сложная, чем земной интернет. Верующие люди сказали бы: человек, созданный по образу и подобию Бога, пытается и здесь подражать Творцу, сам не сознавая, что всё уже создано до него, только лучше и совершеннее…»

Его опять бомбят вопросами, касающимися возможностей Интернета — получения информации, обмена ею, переписки. Он отвечает:

«Точно та же возможность скрыта в мэоне. Только интернетом мы пользуемся сознательно, а некоторые даже умело и профессионально, здесь же — лишь интуитивно, робкими, неуверенными движениями, методом „тыка“. Именно так можно объяснить поэтические озарения и научные открытия, явившиеся во сне или, словно удар молнии, ниспосланные „свыше“. Яркая, внезапная вспышка нового знания, поступившего как бы ниоткуда — это то, что мы называем интуицией. А прорицание, ясновидение, телепатия, знаменитые „вещие сны“ — что это, как не поток информации, открывшийся из иного, „космического“ мира?

Некоторым от природы дана способность „видеть“, чувствовать то, что записано на матрицу „памяти Вселенной“, другим и — таких большинство — эта возможность представляется лишь в экстремальной ситуации… Разумеется, это гипотеза, однако без гипотез нет науки».

Я млею от подобных формул: «…отсутствие бытия, Ничто, потенциально насыщенное всем». Еще: «…Там нет прошлого или будущего, секунды или вечности. Там всё едино». Ведь этим-то я и занимаюсь.

Мне скажут: дед, не выламывайся, не гони пургу! И я соглашусь покорно, как всю жизнь соглашался с окриками, ставящими меня на место. Ишь, раздухарился…

Но, на всякий случай, позволю себе еще несколько замечаний, касающихся уже не чьей либо, а моей законной профессии.

Во всех эпизодах этой книги я ищу момент своего личного присутствия, как некой гарантии правды, что диктуется самой природой исповедального жанра.

Теперь же — в тех случаях, когда я не могу лично присутствовать при случившемся событии, находясь в отдалении, либо в неведении, либо, вообще, не родившись еще на свет, — мое вынужденное отсутствие будет возмещено стократ присутствием моей сестры.