3

3

Об этой истории в Сусумане кое-что уже знали, ее передавали из уст в уста, чаще с оттенком злорадства, чем с простым удивлением. Достукался! Сенсация! И развивалась она, как говорится, стремительно.

Один Морозов ничего не знал, он был далек от слухов, которые рождались и распространялись в поселке, — до тех пор, пока на второй день после пожара не явился в контору совхоза, чтобы ознакомить Рубцова со своей объяснительной запиской для Нагорнова и для Тришкина.

Начальника совхоза не оказалось, в конторе сидел один плановик Романов и явно скучал. Делать ему было просто нечего, а тут вдруг Морозов и можно покалякать. Поздоровавшись, он спросил у агронома:

- Какой кары ждешь за вчерашнее происшествие?

- Нагорнов обещал премии лишить, — признался Сергей Иванович.

- Какую премию? — живо спросил плановик. — Если Государственного Комитета Обороны, которую дали Управлению за план по золоту, то это, знаешь ли, два, а то и три месячных оклада каждому руководителю. Много потеряешь, тысяч пять. А может, он сгоряча просто пригрозил?..

- Пригрозил майор Тришкин, уже от себя. Потребовал объяснительную записку лично на его имя. Работенка ему любимая. Статья-срок…

Романов изобразил на полном лице лукавую улыбку. Сложил по-наполеоновски руки и сказал:

- Майору Тришкину сейчас не до тебя, Сергей Иванович. У него самого такая история раскручивается… Да ты, наверное, слышал? Ну, с дочкой?

- Ничего не знаю. Причем тут дочка?

- Ты в самом деле не знаешь? — кажется, плановик даже обрадовался: нашелся свежий человек, просто грешно не рассказать ему эту историю!

Они вышли из конторы, сели на лавочку, уже изрядно отполированную рубчатым диагонелем, из которого руководящие чины шили в те годы франтоватые галифе. Сели, огляделись. Романов не хотел, чтобы кто-то другой услышал его рассказ.

- Так вот, твой майор в глубоком цейтноте. И устроила ему это неуютное положение единственная евоная дочка, Мариночка. Не приходилось встречаться? У-у, та еще деваха расцвела! Красавица. В этом году среднюю школу закончила, конечно, с отличием, кто же ей осмелится поставить тройку или там неуд? Словом, гордость и радость родителей. Папа-майор души в ней не чает, а уж мама, Вероника Михайловна, — ну та самая, что у Сенатова в политотделе партконтролем ведает, — эта вообще пушинки с Мариночки снимает.

Сергей развел руки:

- Тришкин — любящий отец? Мне и в голову не приходило, что может быть… Служба его, да и наклонности, не располагают кого-то любить. Орать, сажать, морду бить — на это он, похоже, мастер. Вспомни несчастного Орочко…

- Ты слушай, слушай. Экзамены Мариночка сдала, и тут ей стало плохо. Заболела. Туда-сюда, температура, рвота, а толковый врач у нас один, ты его знаешь — Субладзе.

- Он роды у моей Ольги принимал. Мы знакомы. Говорил мне, что недавно освободился и остался в больнице. Выехать не разрешили.

- А статью его знаешь? КРТД, пять лет.

- Плохие буквы. После первого срока с этими буквами опять… Как правило.

- Ну, Тришкин, конечно, нужные бумаги, все другое приготовил. И когда брать определил, за этим у них задержки нет. Хотя Субладзе и единственный хирург в управлении. А тут эта история с дочкой. Супруга требует: вызывай Субладзе. Майор ни в какую. «Чтобы я связывался с троцкистами?..». Вызвал терапевта. Тот осмотрел больную и строго потребовал: немедленно в хирургическую, со всеми предосторожностями! Вот тогда Вероника Михайловна и взвилась! Она устроила жуткий скандал, в запале объявила, что ей остается только одно: если с дочкой что-то случится — покончить с собой, смерть лучше, чем жизнь с таким извергом… Ну и все другое. Представляешь сцену? Словом, поехала она на машине райотдела за хирургом, привезла его, тот глянул и даже раздеваться не стал, приговорил: в больницу не-мед-лен-но! Только операция. Иначе вся ответственность… Ну, тут майор, конечно, обмяк, на пару с троцкистом перенес дочку в машину, хирург позвонил в больницу, чтобы приготовили. И повезли. Конечно, сразу на операционный стол.

- Да что произошло? Какая-такая болезнь? — спросил Морозов.

- Аппендицит. Есть такой, когда чуть опоздаешь — и концы! Да, наш хирург, конечно, мастер молодой, а руки золотые. Все сделал на высшем уровне, не отходил от больной ни на минуту, а отец с матерью просидели ночь в коридоре. Только утром хирург разрешил им глянуть на дочку от дверей. Она сумела улыбнуться им. Жива! И тут доктор велел родителям отправляться домой и зря их не беспокоить.

- Долго она болела?

- Три недели или что-то в этом роде. Конечно, отец-мать ездили туда чуть не по два раза в день. Потом хирург разрешил Мариночке ходить. Выздоровела. Время шло, вроде пора домой, а она не очень просится, да и Субладзе не настаивает. Сам ее водит по палате, по коридору, сестры уже шепчутся, улыбаются, а они… Ну, тут все понятно, ему только тридцать, мужик что надо, да и Мариночка в самом таком возрасте, что уже не девочка. Соображает, что к чему.

- Любовь? Как же он посмел? Нахальство! Любить дочь такого папаши?!

- Бывает. Бабы в нашем поселке такие, у них везде и глаза, и уши. Все видят, — через огонь и воду прошли. И вот повод для разговоров. Сама Вероника Михайловна каждый день в больнице, понимает, что надо разлучать, а дочка не торопится, жалуется то на одно, то на другое, оттягивает. И доктор не торопится, вечерами они воркуют в палате, а то и в карты играют. Тришкин консультанта из Магадана вызывал, но у врачей своя корпорация, определил, что лучше не спешить с выпиской, вот и анализ крови пока что не очень, и жалобы. Ты понимаешь, в каком положении Тришкин? Этого грузина надо уже вызывать, сажать, клеить ему новое «дело» и срок определять, а он вынужден тянуть: вдруг дочке станет плохо? Супруга, понятно, на стороне Мариночки, в доме скандалы, через домработницу весь поселок знает. И вот, наконец, дочку привозят под материнское крыло, но с условием — два раза в неделю показываться врачу. Два свидания… Возят, но мать уже начеку, глаз не спускает. Однажды девчонке это так надоело, что прямо и бухнула: она и Костя, врач то есть, любят друг друга и решили пожениться.

Сергей встал и посмотрел в глаза Романова: разыгрывает? Скуку разгоняет? Но Романов был, как говорится, в своем уме, смешлив, но без розыгрыша.

- Сказка какая-то, — заявил Сергей. — Не может быть!

- А ты слушай и вникай, эта история тебя прямо касается. Супруга Тришкина отлично понимала, что их благополучие, положение в этом обществе рухнет, если… Но и молодые девицы в таких делах тоже ни о чем другом не думают, любовь — и весь белый свет — в копеечку. Там уже не семья, а свара, скандал на скандале, супруга стреляться хотела. Тришкин пистолет у ней отобрал, она к реке побежала, вернул — и под замок. Дочь на отца и смотреть не хочет — изверг, счастье у ней отбирает. Сумела удрать для встречи с женихом, нашли, вернули. На Субладзе страшно смотреть, какой стал. А когда майор брякнул, что не сегодня, так завтра он этого мерзавца в тюрьму определит, дочка тут же ответила, что веревку она для себя найдет, решение твердое. Вот так они вдвоем — жена и дочь — загнали Тришкина в угол. Драма местного значения.

- То-то я ничего не слышу о хирурге. Сидит?

- Примитивно мыслишь, Сергей Иванович, — и плановик, довольный произведенным эффектом, рассмеялся. — Майор все же человек, хоть и винтик в этой шараде. Когда перед ним возникла дилемма — жизнь дочки или смерть, свободу жениху или тюрьму — он недолго рассуждал. Ни Субладзе, ни Марины сегодня в Сусумане уже нет. Уехали. Муж и жена. По слухам — на материк.

- Так у него же волчий паспорт?

- Это неизвестно. Это сейчас выясняется. Концов не найдут. Скорее всего — чистый паспорт.

- Тогда возьмутся за самого Тришкина.

- Могут, могут. Но и у него есть, наверное, приятели повыше. А концы он, конечно, умело спрятал. Даже своего заместителя укатал подальше, кажется, на «Молодежный», где западные украинцы, которых еще до войны «освободили» и перетрясли по всей Галиции, ну а часть их загремела на Колыму. Отчаянный народ, с ними капитану Овчинникову придется «поработать». Сусуман против «Молодежного» — рай!

- Он всего старший лейтенант, этот Овчинников.

— Много ты знаешь. Перевод подсластили, навесили капитанские погоны, чтобы забыл, если только знает, как для Субладзе пропуск и все такое устраивали. Ведь как ни темни, а слух-то прошел, вот и до меня дошло. Так что ты, Серега, не убивайся из-за этого загорания в теплице. Твой «друг» майор теперь, как пишут в романах, долго будет пребывать в трансе, ему твоя докладная до ручки. Будь иначе, он бы тебя еще той ночью подхватил.

Морозов сидел, задумавшись. Верить — не верить? Из каких случайностей может строиться жизнь человека, абсолютно не защищенного от произвола? Как просто любого сделать преступником, сломать, а то и отнять у него жизнь — тут и настроение начальства, и заступничество, и связи, скрытые от глаз людских. Из всего этого и складывается судьба. многих, тогда как главное, чем определяется личность — ее способность к творчеству, к труду — отходит на задний план. Странное время. Дикое время. Время безголовых подлецов.

И он вспомнил предложение Сидорова. Оно только подтверждало общую мысль вождя всех времен и народов: каждый человек только винтик общегосударственной машины. Куда привинтят, там и будешь, пока не поржавеешь.

Романов поглядывал на приятеля сбоку, прятал усмешку.

- Ты думаешь, что история с Субладзе может еще больше обозлить майора и он постарается отыграться на тебе? Да он трус, кролик с пистолетом на брюхе! Он теперь будет в рот начальству смотреть и по стойке «смирно» перед Нагорновым стоять, а при первой возможности смотается. Какой ему резон из-за тебя с подполковником связываться? Или с Кораблиным? Ты свою докладную положи Рубцову на стол, а сам топай домой и поспи часов десять в тепле и покое, а то вид у тебя какой-то не такой.

- Не больно уснешь. Как вспомню этого Тришкина да подполковника с плеткой на руке…

- Ну, а если бы хлестнул?

- Не знаю. Съездил бы по морде.

- Вот тогда бы уже не отделался, сирот оставил. И твое знакомство с вице-президентом не помогло бы. И с генералом Сидоровым тоже. Они, эти майоры и подполковники, все учитывают. Вот рука и не поднялась. Давай свою бумагу. И шагай домой. Забудь про этот пожар. Не было его.

Романов всю свою жизнь считался дельным аппаратчиком, изучил взаимодействие частей машины. Он считал себя неуязвимым, и был таковым на самом деле, жил совсем неплохо. А в лагерь угодил, когда вокруг него загребли все начальство. Но и на Колыме, как вскоре понял, был свой аппарат, знакомые связи, и он удачно подстроился к этому чекистскому раскладу власти, миновал прииск и заканчивал срок уже в совхозе, где и остался до лучших времен в качестве вольнонаемного. С Морозовым у него были не то чтобы дружеские отношения, но вполне товарищеские, плановик в чем-то покровительствовал Сергею. А почему бы и нет?..

Прошла неделя, потом вторая, ни Морозова, ни Рубцова никуда не вызывали, о происшествии на агробазе, похоже, забыли. Да и что, собственно, помнить?

Вскоре пришло письмо от Михаила Табышева, то самое, которое так ждал Сергей Иванович. Друг писал, что о переводе Морозова разговор уже был. Начальник сельхозуправления связывался по телефону с Нагорновым, тот выслушал и отрезал: «Морозова не отпущу!». Однако у Табышева в резерве оставалась одна серьезная личность, с которой и Нагорнову придется считаться. Так что «веруй, надейся и жди».