1

1

В середине дня двадцать второго июня Колыма замерла. Выключили моторы, прекратилось движение на трассе, вода на промприборах хлестала впустую, учреждения словно вымерли. Громкоговорители во всех поселках от Магадана до Чукотки передавали выступление наркоминдел Молотова о вероломном нападении на наше государство фашистской Германии.

Страна, пораженная с 1934 года гробовым молчанием, подозрительностью, страхом, начисто разъединенная страна слушала дрожащий от волнения голос наркоминдел, еще неделю назад бодро известившего народ о полном спокойствии на восточных и западных наших рубежах, о добрососедстве, даже дружбе с Германией. Неготовность сталинского Политбюро к такому развитию событий была очевидной. Растерянность слышалась в голосе Молотова.

Генералы Дальстроя НКВД немедленно объявили военное положение на всей территории Колымы. Севвостлаг резко ужесточал режим содержания заключенных, а сами заключенные, среди которых было свыше трети бывших членов ВКП(б), ВЛКСМ и военных всех рангов, уже несли лагерному начальству клочки бумаги с одной и той же просьбой — послать их на фронт сражаться за свою Родину, за Россию.

На эти просьбы никакого ответа не последовало. Ни в первый день, ни позже. Если в лагерях война что и изменила — то к худшему. Конвоиры все настойчивее, все громче, железно выкрикивали: «Шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения!». Рабочий день увеличился — до выполнения нормы, чего никогда не было. Конечно, возросло число застреленных, случайно сделавших этот «шаг вправо или влево» от колонны или дерзнувших сказать в лицо охраннику, что его место сегодня не здесь, а на фронте.

Ни один солдат и командир из войск НКВД, из ВОХРы не был призван на фронт. Десятки тысяч крепких здоровьем, «морально и политически устойчивых», обученных стрелять по своим, безоружным, получили на Колыме освобождение от святой обязанности — защищать свою страну от внешнего врага.

Они продолжали бдительно охранять «врагов внутренних».

Никто из специалистов, завербованных на трехлетний срок Дальстроем, тоже не поехал на фронт, хотя почти у всех был воинский билет и мобилизационный листок.

Топограф Орочко, агрономы Хорошев и Морозов в первый же день отнесли в приемную подполковника Нагорнова заявления с просьбой отправить их на фронт. Ответа они не получили. Гора таких заявлений лежала в управлении.

На Колыме от прямого участия в Великой Отечественной войне оказались отстраненными не менее пятидесяти-шестидесяти тысяч. И несчетно числом заключенных разных национальностей, большая часть призывного возраста, множество бывших военных — от лейтенанта до генерал-полковника. Словом, несколько дивизий, способных защитить потенциально опасный восток страны или часть западной границы.

Проговоривши о страшных событиях до глубокой ночи, Сергей уснул, но сон его был беспокойным. Сквозь зыбкую дремоту он вдруг услышал какие-то странные звуки и проснулся. Плакал Орочко. Отвернувшись на своем клеенчатом диване к стене, он по-детски всхлипывал, постанывал, что-то бормотал и опять всхлипывал, судорожно стараясь унять рыдания.

Сергей поднялся, налил в кружку воды и подсел к топографу.

— Выпейте, Александр Алексеевич. Повернитесь, подымите голову. Еще, еще. Ну, чего вы, право… Эта война кончится нашей победой. Подумайте, разве можно одолеть Россию? Такую громаду!

Орочко послушно затих, кулаками вытер мокрое лицо и сел. Дышал он тяжело и вдруг заговорил каким-то странным голосом, трудно ворочая языком:

— Беда за бедой. То дикое истребление крестьян при коллективизации, то голод и бессмысленные смерти, то аресты и расстрелы, каких еще в нашей истории не бывало. Удары по интеллигенции, по самым лучшим людям Отечества. Теперь прольется еще море крови. Ну почему, почему у России такая судьба? Мало нам Батыя с Тохтамышем, Ивана IV с Петром, императора Наполеона? Теперь схватились два тирана, они своих родных детей не пожалеют, не то чтобы народ жалеть… Чувствую, что и здесь будет не одна кровавая баня. И нас всех могут упрятать за проволоку. Мы же — с точки зрения НКВД — потенциальные враги, которые не сдаются, и потому их надо уничтожать. Боюсь я, Сережа, сон бежит от меня, какие-то кошмары перед глазами. Апокалипсис… Господи! — он впервые вот так открыто, при Сергее широко перекрестился. — Господи, спаси и помилуй несчастную страну нашу! Защити и помилуй, на тебя вся надежда, Спаситель наш!

Слова пожилого друга, его трагический голос, которым выговаривал он молитву, это откровение в предрассветной ночи — тихой и прохладной — все так подействовало на Сергея, что и он поднял руку с трехперстием и широко перекрестился, наверное, впервые после многих лет, отделявших его от детства, когда ходил с матерью в церковь, а с ребятами славил Христа в рождественскую и пасхальную ночи.

Светало. Дни летнего солнцестояния на этих широтах делали ночи на редкость короткими.

Второй день войны. Что услышат они сегодня по радио?..

Первыми на агробазу всегда приходили женщины. Их выпускали из лагеря без конвоя, цепочка неспешно идущих тепличниц и парниководов растягивалась по тропе на сто и больше метров. В этот день они пришли на час раньше и плотной колонной по четыре в ряд, с двумя конвоирами — винтовки со штыками наперевес.

Агрономы приняли работниц как всегда, поздоровались. Конвоиры разошлись и стали по углам тепличных блоков. Почти следом, тоже побригадно подошли полевые рабочие, чуть-чуть окрепшие доходяги, которых привезли в совхоз неделю назад. Шесть вохровцев, посчитав заключенных, остались на поле, где шла прополка. Молчаливая, покорная людская масса разошлась по рядкам.

- Кучней, кучней! — тотчас раздалась команда. — Следить за флажками! Шаг за флажки — стреляю!

Сергей стоял на дороге и недобро щурился. Все эти новшества предвещали осложнения.

Подошел взволнованный Орочко, сказал, сдерживая негодование:

- Наших изыскателей загнали в бригаду. Как вести наблюдения в скважинах?

- Возьмем это на себя. Плетью обуха не перешибешь. Пройдет время и все станет как было. Потерпим. Лагерь действует, конечно, по приказу сверху, спорь — не спорь…

- Этак и нас в зону?

- Ну, если они круглые идиоты… А, впрочем… Теперь любая глупость пройдет.

От конторы шел, размахивая руками, начальник совхоза. Бледное лицо его было испуганным, видно, только что с инструктажа. Не поздоровавшись, сказал:

- Чрезвычайные меры. Всех — только с конвоем, даже доярки и телятницы. Строжайше! На Челбанье расстреляны пять «контриков». Вроде бы вышли из барака с флагом, демонстрация. Застрелили на месте. Твои ученые где?

- Под конвоем. А ведь дело делали.

- Ты это… Не встревай. Майор Тришкин лично расстрелял утром двоих прямо в камере. Вроде песню пели, услышал — и в упор. Военное положение все оправдывает.

- А как же возчики на конбазе? Заготовка дров? Сенокос?

- Агробазу и фермы приказано огородить проволокой.

- И вышки? Но коров надо выводить хотя бы на прогулку, вы уж разъясните им, пожалуйста. Коровы приказа не понимают, а скотники за них отвечают, побегут — и под пулю.

- Скажу, конечно. Но вы с Хорошевым должны знать. Надо, чтобы колышки ставили, размечали территорию под ограждение. Голова кругом, не знаешь за что браться! Побегу в лагерь, там новенькие.

Начавшаяся война предвещала колымчанам новые тяготы. Из поселка до агробазы уже доносилась громкая и бравурная музыка. По трассе шли редкие машины. На зеленых капустных полях резко выделялись черные квадраты бригад.

В клубе состоялся митинг, пригласили и агрономов. Выступил начальник политотдела Сенатов. При каждом упоминании имени Сталина зал вскакивал, гремели откинутые сидения, аплодисменты. Сенатов говорил о скорой победе над фашизмом и о мировой социалистической революции, которая грядет за победой. И о стойкости пограничников, воспитанников Берия, о незыблемости западной границы. Выступил и Нагорнов, заикаясь более обычного, он требовал безусловного выполнения планов по золоту, поиску новых месторождений и подал мысль, чтобы ни одно подразделение не прекращало работы, пока не будет выполнен план. Ему тоже хлопали и кричали «ура».

Нагорнов эффектным жестом показал на кучу бумаг, завалившую длинный стол:

- Выражением всеобщего патриотизма и веры в дело Сталина, его соратников Берия и Молотова являются вот эти заявления с просьбой послать на фронт. Наш фронт сегодня здесь, товарищи! Вы даете золото, необходимое для фронта. Мы не позволим, чтобы добыча этого стратегического металла уменьшилась хотя бы на один грамм. Мы берем новые обязательства…

Тотчас же захлопали, но без особого энтузиазма. Это уже не лозунг, а приказ. Понятно, никого отсюда на фронт не пошлют. Дело не только в золоте…

Ближе к вечеру в совхозный лагерь прибыл женский этап, почти двести человек. Совхозу повезло. А у Сергея ёкнуло сердце: вдруг из Эльгена? Вдруг и Оля?..

Он отправился на вахту.

Новенькие были еще в бараках. Начальник УРО лениво перебирал стопку карточек, вздыхал: работаем…

- Откуда этап? — спросил Сергей.

- С бору по сосенке. Очистили пересыльные пункты, камеры теперь под фрицев готовить надо. Эти бабы сидят давно, все больше от «седьмого-восьмого», которые за колоски по восемь годов получили. Ну и члены семей врагов тоже. «Индигирка» привезла. Берешь к себе?

- Сперва зоотехника позови, пусть отберет доярок, телятниц, жаловался, что недобор. А потом уже на агробазу. Работа есть. С материка продукты не скоро получим.

Перед сном Сергей написал сдержанное письмо в Эльген. Взвешивал каждое слово. Знал, что до адресата письмо прочитают проверяющие. И не один раз прочитают. Сообщал, что задуманная им поездка на опытную станцию пока что невозможна. Такие обстоятельства.

Кораблин вдруг вызвал к себе Хорошева и Морозова. Он сидел за столом неузнаваемо изменившийся, видно, день получился не очень складным, лицо темное, под глазами мешки, на вошедших посмотрел медлительным стариковским взглядом. И показал на стулья.

- Мы получили предписание генерала Комарова. Требует оперативно организовать на каждом прииске и предприятии подсобные хозяйства. Поставка овощей и картофеля в Нагаево с «материка» прекращается. Полагаю, что полностью. Вы обязаны помочь приискам наладить у себя производство. Пашню, парники и все такое. Придется поездить.

- Но в совхозе нас только двое, — сказал Хорошев. — Нельзя оставлять без присмотра и поле, и тепличное хозяйство, строительство, — и посмотрел в глаза Кораблину: понимает ли?

— Значит?..

- Будет проще, если начальники предприятий поищут агрономов в своих лагерях. И отправят их к нам на стажировку. Мы покажем поля и теплицы, научим азам северного земледелия и поможем обустроиться. Друг друга агрономы поймут с полуслова. И нам не надо отлучаться, беды наживать.

- Вы уверены, что в лагерях есть агрономы?

- Из управления, где я работал до ареста, в тридцать четвертом году выхватили — в смысле посадили — полтора десятка очень серьезных специалистов, самых знающих и опытных. Сразу после ареста Чаянова и Кондратьева. Так что на Колыме нашего брата предостаточно, есть выбор. С радостью пойдут на любимое дело. Если живы, понятно…

- Существует у нас и Управление сельским хозяйством, — сказал Морозов. — У них немало писем от специалистов из лагерей. Вы можете позвонить в Дукчу начальнику управления Швецу. А нам разъезжать, да еще летом… — и он развел руками.

- Да-да, — как-то очень легко согласился Кораблин. — Так и сделаем. Но это лишь первый шаг. Теперь вот что: виды на урожай в этом году? Что скажете, Хорошев?

- Лето сухое. Корнеплоды быстро стареют, выбрасывают цветоносы и уже не набирают вес. Капуста развивается нормально, кое-где мы ее поливаем, у нас всего две установки, теперь в ночную смену запрещено по режиму. Соберем две тысячи тонн, около половины можно сдать в свежем виде, остальное заквасим на зиму. Вот тут проблема ёмкостей на четыреста тонн. Постройка чанов идет медленно, пособите заполучить столяров-бондарей.

- Где будет засольный пункт?

- В большом сарае за ручьем.

- Позвольте, но там же склад селитры! Сто с чем-то тонн?

- Нет, только тридцать, — поправил Хорошев. — Мы потратили ее для удобрения полей.

- Как вы смели! — Кораблин вдруг вскочил, щеки его затряслись. — Эта резервная селитра числится у нас, как взрывчатка! Мы добавляем ее в аммонал, которого все более не хватает! Почему тратили?

- Не знал.

- Чтобы ни грамма больше! Ни грамма, слышите! Под замок! И личная ответственность. Как это я оплошал?..

И он уселся, обхватив голову руками.

- Селитра мешает нам строить, — тихо сказал Хорошев. — Дайте команду, чтобы вывезли. Она превратилась в монолит, работы с ней много.

- Монолит, монолит… С аммоналом туго. Возить его мимо Японии невозможно, при досмотре — международный скандал. Селитра в смеси с аммоналом хорошо взрывается. Я расписал по приискам семьдесят тонн, полагая, что вы ее не используете. А там тридцать. А может и меньше того. Не трогайте!!!

- Заберите, пожалуйста, — примирительно сказал Хорошев. — Мы ускорим постройку чанов.

- И отпускайте ее приискам без веса, — вдруг подсказал Морозов. — Это все-таки не мука и не картошка, чтобы считать на килограммы.

- Ах, Морозов, Морозов! Не заведи я этого разговора, так был бы в диком положении перед Федором Вячеславовичем. Представляю себе… Воспользуюсь вашим практическим советом, Морозов.

Через неделю селитра исчезла из большого сарая. Теперь здесь с утра до ночи слышался стук топора, визг пилы и шорканье рубанков по дереву.

---

Страницы 66, 67 отсутствуют — типографский брак

---

га — с колена, вторая — стоя, заряжай, огонь! Поначалу посмеивались над артикулом, потом попривыкли, команды исполняли серьезно, окапывались, перебегали — уже не на площади, а на лугу за совхозным полем. Спустя две недели взводы прошли перед Нагорновым и Сенатовым хоть и с деревянными ружьями, но довольно стройно, печатая шаг, с почти одновременными поворотами и остановками. Странно, что Тришкина на учениях не было. Быть может, много работы в следственных камерах?..

Комбат объявил, что после пяти лекций по теории и практике военных действий они начнут стрельбы, обучение с гранатой, тактику боевых действий против германских войск. Строго и четко он высказал собственный взгляд на события у западной границы, где было не то, чтобы неудачно, а катастрофически плохо.

- Хочу напомнить вам, товарищи бойцы, что война с немцами, которых я знаю не понаслышке, а по опыту — это не легкая прогулка с песнями, а тяжелая и страшная война, о чем вы уже наслышаны по радио, читали в газетах. Немцы упорны, дисциплинированы, умеют воевать, в чем я убедился лично еще в четырнадцатом году. России предстоит трудный ратный путь, возможно, такой же, как в незабываемом 1812 году. Война потребует от каждого из нас бесстрашия, мастерства, дисциплины и владения современным оружием, чтобы разбить неприятеля. Будьте готовы ко всему этому!

Сергей вдруг увидел, как изменилось лицо Нагорнова, какая-то странная улыбка передернула его. Из-за спины Сенатова возникла фигура Тришкина, они переглянулись с Нагорновым. Красовский четко повернулся к ним, откозырял и спросил:

- Прикажите закончить сегодняшнее занятие!

И, заметив небрежный кивок подполковника, обернулся к батальону.

— Вольно! Р-разойдись!..

Совхозные «солдаты» шли по домам, говорили больше всего о комбате, сошлись, что Красовский — тот еще командир, с таким и в настоящее сражение можно идти с приподнятым чувством и побеждать. А Морозов опять вспомнил налившееся кровью лицо Тришкина и непонятную усмешку Нагорнова. Чем они недовольны?..

Все прояснилось на следующий вечер.

Также собрались, без команды построились взводы, командиры их приготовились к рапорту. От подъезда Управления шли Нагорнов, Кораблин и вохровский командир дивизиона с двумя кубиками в петлицах. Батальон притих. Нагорнов прокашлялся и сказал без нажима:

- Исполнять обязанности комбата сегодня будет комдив охраны Затупин.

По взводам прошло какое-то движение. Никто не решался задать вопрос, который вертелся на языке: «Где Красовский?». Вохровец выпятил грудь и осевшим дискантом выкрикнул «смир-р-на!», после чего поглядел на подполковника. Не знал, что ему делать.

- Строевые занятия сегодня отменяются, — произнес Нагорнов. — Батальону приказано следовать в клуб, где будет прочитана лекция.

Совсем не по-военному, не в ногу, взводы зашагали в клуб. В рядах шептались, вохровец остренько, как на разводах в лагере, приглядывался, кто там перешептывается. Говорили, конечно, о Красовском. Хотелось знать, почему сменили и где он? Все это тихо, чтобы слышал только сосед. Хорошев прошептал на ухо Сергею:

- Понимаете, что произошло?

- Догадываюсь. Вчера он не так говорил о немцах…

В клубном зале прогремели откидные сиденья. На сцене возник еще один вохровец с тремя кубиками в петлицах, постучал карандашом по графину.

- Я прочту вам лекцию о боевых отравляющих веществах, которые применяют фашистские захватчики на фронте.

Говорил он косноязычно, запинаясь и повторяясь. В зале минуты три было тихо, потом послышался шепот, кашель, скрип сидений, слова со сцены уже не доходили, такие лекции читались сотни раз. Ничего нового лектор не знал, он только повышал голос, срывался. И тут на сцену вышел Нагорнов. Зал мгновенно притих. Докладчик приободрился:

- Теперь я расскажу вам еще об одном вредном газе. Он обладает сойвообразным запахом и…

Раздался смех. Кто-то поднялся и вежливо спросил:

- Повторите, каким запахом обладает газ?

- Сойвообразным, — громко ответил лектор. В зале грохнул оглушительный смех. Нагорнов насупился, встал и, заикаясь более, чем всегда, крикнул:

- Тихо! — выждав, когда затихли, сказал: — Лектор ошибся, а вы подняли его на смех. Это мальчишество может кое-кому обойтись очень дорого, — и обернувшись к лектору: — Продолжайте.

Теперь лектора вообще никто не слушал. Редкое слово «сойво-

---

Страницы 70, 71 отсутствуют — типографский брак

---

капустный лист — все приводило заключенных к утраченной надежде на выживание.

Никто не запрещал есть овощи: любой запрет не остановит голодного человека — даже под угрозой расстрела. Ели все, что было рядом, милосердная пашня и солнце гнали новые листья, наливали морковку и свеклу. Агрономы по-своему реагировали на эту отчаянность работающих: они сеяли больше, чем показывали в отчетах. Кто проверит?..

Из двух этапов удалось отобрать четверых крестьян, смыслящих в огородничестве. Обучили их особенностям работы на севере. На приисках из них получились неплохие организаторы подсобных хозяйств. Маленьких хозяйств, но все-таки… При обходе каждого этапа Морозов внимательно вглядывался в лица. Угадывал здесь украинцев, казахов, окающих владимирских и вологодских; поляков, прибалтов, евреев. Вся страна была представлена в лагерях, каратели соревновались — кто больше отыщет врагов — тот и на коне! Но не встретил он ни одного, с кем ехал сюда в товарном вагоне, на корабле, жил на пересылках. Уж очень велика людская масса, двигавшаяся в тридцатые годы на восток и север!

Бывал на агробазе и начальник лагеря, заносчивый старший лейтенант НКВД, который взирал на агрономов и вообще на «бывших» свысока, с оттенком презрения, считая, вероятно, что все они рано или поздно окажутся в подведомственной ему зоне или в тюрьме. Подойдя к агрономам, начальник вдруг сказал, глядя мимо них:

- Тут один из прибывших вчера освободился по окончанию срока. В деле у него написано: «агротехник». Может, нужен вам?

- За что сидел? — спросил Хорошев.

- Ну, это… СОЭ, социально-опасный элемент, пять годов. Грамотный видать.

- Пусть придет, поговорим, — сказал главный.

На другой день, после развода, у конторки агробазы на лавочке сидел черноволосый и темноглазый человек, малого роста и с худым несчастным лицом. Увидев агрономов, вскочил, поклонился.

- Я к вам, Александр Федорович.

- Заходите, поговорим.

Его звали Михаилом Семеновичем Берлавским. Последний год перед арестом работал агротехником в подсобном хозяйстве под Одессой, где и родился. Там и загребли в общий невод, как ставриду.

- На прииске побывали?

— Нет. В дорожном управлении. Рабочим. Потом завхозом. Хотел бы у вас… Кое-какие знания остались. И специальность эту люблю. Вот только парники и теплицы не знаю, не приходилось.

Он производил впечатление человека рассудительного и трезвого ума. Хорошев раздумчиво барабанил пальцами по столу. Сергей вдруг спросил:

- Вас с группой судили или одного?

- Пять лет. Была группа.

- Семья, дети — в Одессе?

- В тридцать шестом были в Одессе. Где теперь — не знаю. Одесса в окружении. Если там немцы, то семьи, конечно, нет.

Только сейчас Морозов понял, что Берлавский еврей. В словах его чувствовалась отчаянная тоска. Одиночество в сорок лет…

- Давайте определим его в поле, агротехником. А то у меня ноги по вечерам отказываются служить.

- Ну что ж. Идите к начальнику с заявлением, — Хорошев подумал и вдруг спросил: — А чего это за вас ходатайствует начальник лагеря? Вообще-то он не слишком внимателен к бывшим. Или у вас с ним дружба?

Берлавский жалко улыбнулся.

— Я его не просил. Просто вызвал, дал расписаться, протянул справку для паспорта. Между прочим, полюбопытствовал, куда поеду. Я сказал, что в Одессу. Он посмотрел, как на дурака. Вот и все. А почему к вам заходил — не знаю. Клянусь — не знаю.

Агротехник поселился на агробазе, была там подсобка. Все дни новый работник проводил в бригадах, поручения выполнял скоро и с пониманием, голос не подымал, не раздражался. Но и не улыбался. Замкнутость его можно было объяснить постоянными мыслями о семье.

Привыкал к новичку и Хорошев, новый работник нравился ему своей несуетной деятельностью, всюду успевал, схватывая мысль с полуслова.

Однажды он сказал Хорошеву:

- Встретил сегодня начальника лагеря. Знаете, о чем заговорил? Чтобы я устроил ему огурчиков и помидоров. Не просил, а требовал. Услуга за услугу. Я признался, что сам еще не пробовал таких овощей. Он ничего не ответил и удалился с обидой. Психология, как я понимаю, простейшая: ты — мне, я — тебе.

- Доложу начальнику совхоза, — резко сказал Хорошев. — Он даст ему огурчиков!

---

Страницы 74, 75 отсутствуют — типографский брак

---

опустился на землю, ноги не держали его. Сидел, а в сознании проносились какие-то обрывки прошлого: набережная в Одессе, бронзовый Дюк. Вот они, жена и сынишка; комната — приемная, где он работал за большим секретарским столом. Посетители, бумаги, тихий звонок из кабинета, куда он входил и выходил с бумагами, короткие доклады шефу — председателю облсовета, пожилому и маститому… И тот же шеф, но уже неузнаваемый, с кровоподтеками на лице, в черных пятнах побоев — уже в кабинете следователя. Тоскливый и просящий его взгляд: не подведи!.. Басок следователя: «Подтвердите свои показания, Берлавский». Резкая, как молния, новая картинка. Он сам лежит, очнувшийся, на каменном полу, над ним голос: «Еще добавить?». И боль, боль во всем теле. Да-да, подтверждаю… А затем очная ставка, протокол допроса, снова тот же голос: «Вот здесь, пониже, разборчивей, тверже». Снова взгляд шефа, слова: «Как ты можешь, Миша?..»

Много позже он узнал, что шеф расстрелян, что сам он получил пять лет, эти вот СОЭ…

Все всплыло вдруг, как всплывало не раз, когда что-то напоминало ему — как вот эти глаза чекиста Нагорнова. Похоже, не забудется до конца дней. И нет спасения от жутких воспоминаний, от давно пережитого. Страх перед каждым, кто приближается в мундире с ромбом, на котором щит и меч.