3
3
Во все дни семинара Морозов ухитрялся встречаться со своей невестой, как называл он про себя Олю. Чаще всего они виделись в лаборатории энтомологии, реже — в основном здании опытной станции, а то и просто в укромном уголке поселка, где меньше любопытных глаз. Подруги Оли в таком случае стояли на страже, чтобы парочку «не засекли» вохровцы.
- Как только ты распишешься в получении справки — немедленно телеграмму мне, — в который раз наказывал Сергей.
- Ты знаешь, я очень боюсь, — шептала она. — Всего на свете боюсь. И повода нет, а вот страх, он просто сковывает меня. Ты еще раз объясни, как ехать в Сусуман, вдруг моя телеграмма не придет вовремя… Все бывает.
Он еще и еще раз объяснял, как ехать, просил, чтобы непременно с утра, дни стояли еще долгие, можно было доехать за день. Ни в коем случае не в ночь! Люди на трассе такие, что…
Она с готовностью соглашалась, в испуганных глазах ее стояли слезы, волю сковывала какая-то неуверенность: приедет в этот Сусуман, а Сергея там нет… Откуда эта вздорная мысль, объяснить не могла. Стадное существование в лагере, где плохо, сумеречно, но все-таки не в одиночестве, где женщины понимают движение души каждой, особенно молодой, где заступятся, защитят — эта жизнь грозила отодвинуться, оставив ее, одинокую, в страшном мире, населенном не только людьми, но и чудовищами.
— Да-да, я извещу тебя заранее. Число ты помнишь?
И вдруг заплакала. Подумала — а почему, собственно, она уверена, что ее освободят? Скольких уже из их барака вызывали, давали расписаться в бумаге, где написано: «по отбытию срока наказания», а потом оперчек ленивым, рассчитанным движением руки открывал свою папку и подкладывал постановление о втором сроке, определенном «тройкой» или Особым совещанием. И снова барак, истерика, утешение соседок по нарам, напрасное утешение, которое не доходит до сознания, затемненного страхом. Сколько самоубийств по ночам!..
Она уходила, а Сергей с растрепанными чувствами шел к коллегам, которые уже собирались к отъезду.
Табышев самым энергичным образом заявил Морозову:
— Ты вот что… Не засиживайся в Сусумане. Надо собирать силы в единый центр на побережье, там место для агрономов. Хорошева мы заберем в Дукчу, это почти наверняка. А потом и тебя двинем ближе к Магадану. Просись на фронт, добывай справку о непригодности климата при плохом здоровье, подбирай себе замену. Мы такую работу развернем на побережье, чтобы все лагеря получали овощи, ведь это великое дело — поддержать народ своей картошкой, капустой, рыбой! Ты знаешь, как горбуша и кета идут на нерест по Тауйе? Воды не видно, сплошные спины! Только успевай таскать. А земля! Ее в ладони возьмешь — родиной запахнет, почти как огородная в Подмосковье.
На другой день радостно-приподнятый и слегка ошарашенный событиями Морозов вернулся в Сусуман.
Вечером перед сном сказал Александру Алексеевичу:
- Кажется, я нашел себе жену.
- Как это? — Орочко привстал на диване.
- Так вот и нашел. В Эльгене. Она освобождается в первых числах августа. Я поеду за ней. Или сама приедет.
Топограф с чувством пожал ему руку.
- Поздравляю. Сердечно поздравляю. Ваше дело молодое, семья и все такое. Но никому ни слова, прошу вас. Есть такая примета…
- Это точно. Но вам-то я не мог не сказать.
- Спасибо.
Слух действительно не просочился, никто и ничего в совхозе не знал. Через несколько дней Орочко перебрался в домик, где жил Берлавский. Дверь в дверь с его комнатой.
- Что-нибудь произошло? — спросил Михаил Семенович.
- Решительно ничего. Я давно собирался. Вы знаете, наверное, как Сергей Иванович работает по ночам? Трудно спать при свете… Да и тесно.
- А здесь? — усомнился Берлавский. — Разве просторней?..
- Ну, все же. Хоть и фанерные, но перегородки.
…Как это в жизни бывает, все произошло совсем не так, как было задумано и предполагалось.
Подошел и прошел день, которого так ждал Сергей. Дважды был на почте — телеграммы нет. Естественно, почти не спал ночь, ехать в Эльген поздно, опасность разминуться в дороге очевидна, оставалось только ждать, мучительное состояние! То и дело ходил к трассе, провожая глазами машины. Что же случилось? Решил, что подождет еще день и отпросится у начальника для поездки в Эльген.
Работал, ходил-ездил по полям, вдруг накричал на Берлавского, по вине которого простоял трактор. Тот побледнел и чуть ли не бегом бросился на заправку, а Сергей сходил на конюшню, оседлал своего коня и крупной рысью пошел по дороге на Челбанью, где в двух километрах от последнего поля нашли они с Орочко подходящее место под парниковое хозяйство. Там корчевали пни, работали плотники. И здесь он обнаружил непорядок, сорвался, едва удержался от грубости и, ничего по существу не сделав, ускакал в поселок, на почту.
- Вам ничего нет, — сказала равнодушная дама.
Под вечер, измученный неизвестностью, Сергей сам отвел коня и неторопливо пошел домой, решивши завтра ехать в Эльген. Самые мрачные мысли рождались в его голове. Не выпустили?.. Или, отчаявшись ждать, поехала на свой страх и риск сама? И где-то, почему-то застряла. Боже мой!..
Опустив голову, он сошел на мостик и здесь, сняв потную рубашку, заплескался в холодной воде, пытаясь остудить разгоряченное тело. Так в одной майке и поднялся к домику, темневшему за деревьями.
На крыльце лежал узелок, а рядом с закрытыми глазами сидела, прислонившись плечом к двери, его Оля. Она не услышала шагов, видимо, задремала. У Сергея гулко забилось сердце, он подошел и взял ее за руку. Она вскрикнула и вскочила. Глаза ее широко открылись, чего-то хотела сказать, но слезы уже полились и она уткнулась лицом в плечо Сергея.
- Что с тобой? Как ты решилась ехать одна? Почему не известила? Когда приехала, как отыскала? Ну, не надо плакать, я тоже не знаю, как пережил эти часы. Собрался завтра ехать в Эльген, искать…
Они вошли в домик, сели, обнявшись. Страхи потихоньку отходили. Эта проклятая почта… Телеграмму она дала еще позавчера. И ждала его сколько могла. Не дождалась, и вот сегодня чуть свет…
- Уже часа два сижу здесь. И ни одного человека! А за ручей идти боязно.
- Ведь за ручьем агробаза! Показалась бы там.
- Страшно. Чужие люди. Охранники.
- А что они тебе? Ты свободна.
- В это сразу и не поверишь. Мне бы теперь помыться. Я вся в пыли. Ведь в кузове тряслась.
И тут Сергей с удивлением, с какой-то даже тревогой провел ладонями по ее голове.
- А где же коса? — не сказал, а закричал.
- Коса? Вырастет. Очень скоро. — Но зачем ты?..
- Дикая история. Я откупилась именно своей косой.
- От кого?
- От дамы в учетно-распределительном отделе. Она дала понять, что документ об освобождении не может выдать, пока… Ну, в общем, кого-то нет, она, конечно, решится побеспокоить начальника и дома, если я… А у меня всех денег четырнадцать рублей. Вот она и предложила, чтобы косу… Цвет волос, видишь ли, у нее подходящий, ей так хочется, а свои не растут. На том и сошлись.
- О, глупая! Могла бы меня подождать, ведь договорились.
- Лишний день в Эльгене? У чужих? Ни за что! А коса — она вырастет. Девчонки сказали, что с такой прической я… Ну, в общем, не проигрываю. Или ты не так думаешь?
Сергей представил себе, что она пережила. И не к месту засмеявшись, только махнул рукой.
- Ты со мной, а все остальное… Посиди пять минут, плита теплая, ставь чайник, в столе хлеб, сало, все другое. Я — мигом. У нас есть душ, схожу распоряжусь, и ты вымоешься, а я покараулю тебя, чтобы не украли.
Никакой-такой свадьбы, никакого празднества по этому поводу в совхозе не состоялось. Не то время. И совсем не обычные отношения. Тихая радость не сразу заполнила их сердца. Правда, приходили и Хорошев, и Орочко, и Берлавский, поздравляли, выпивали и закусывали, но Оля чувствовала себя очень стеснительно, говорила мало, смеялась сдержанно. Отвыкла от нормального общества. Теплота общения, начисто срезанная долгой лагерной жизнью, еще не вернулась к бывшей студентке педагогического института. И не скоро еще вернется.
Совсем по-другому получилось, когда Сергей повел свою жену на агробазу, чтобы показать, чем они тут занимаются. Любопытство тепличниц было, конечно, бескрайним. Удивлялись: почему это агроном не нашел себе жены в Сусумане, а привез издалека, хотя тепличницы не раз могли наблюдать, как заигрывали с Морозовым даже поселковые дамы, приезжавшие за овощами или цветами…
Зина Бауман очень радушно поздравила и своего начальника, и его супругу, подарила им отлично подобранный букет и проводила до мостика, отказавшись зайти к ним.
- Можно я буду работать у вас? — вдруг спросила Оля сразу и мужа, и Зину. — Я так люблю цветы, готова всю жизнь ухаживать за ними, любоваться ими!
- Это желание надо высказать нашему агроному, — Зина улыбнулась. — Они с главным подбирают кадры. У вас есть шанс…
Забот у Морозова-мужа явно прибавилось, и таких забот, о которых он вообще как-то не думал. Дом молодых был пуст, как далекая лесная сторожка. Ни стульев, ни посуды, ни белья, не говоря уже о самой необходимой одежде. Денег в столе куча, но купить на них ничего нельзя, все по талонам, по карточкам, и вообще самого нужного в поселке — кот наплакал. Слово «купить» на Колыме с самого ее начала обрело иронический смысл. Можно было только достать, но это уже особая, сложная и скрытая наука. Сергей да и Хорошев как-то обходились без доставания, но вот теперь суеты добавлялось.
И тут Морозов вспомнил, как можно достать. Плановик Романов, делец…
Тот словно знал, что Сергей Иванович рано иди поздно обратится к нему с поклоном. Выслушав его с лицом значительным и озабоченным, плановик помолчал, словно решая в уме алгебраическую задачу и, наконец, молвил:
- Попробуем. Конечно, в пределах возможного. Но запасись встречным продуктом, без этого никак не обойтись. Так на так. Придется просить начальника, чтобы выписал огурцы, помидоры, лучок. Думаю, тебе он не откажет, ведь в крайнем случае ты и сам можешь…
Кланялся Сергей и начальнику, и Хорошеву, выписывал, краснея от непривычных просьб, но куда же денешься! И относил купленное плановику, тот осматривал, говорил «принято, первый сорт» и прятал в свой стол.
Вскоре в домике агронома похорошело. Появились занавески, белье, скатерть и посуда. Оля взялась шить себе платье и, похоже, просто наслаждалась этим забытым трудом, таким желанным для каждой женщины.
Шла уборка урожая, день и ночь возили, рубили, квасили капусту, пряный дух лаврового листа, перца и уксуса стоял у кладовки, где мастерицы-тепличницы готовили маринады для закусок и солений, предназначенных для стола высокого начальства.
В один из таких насыщенных дней на агробазе раздался звонок: Хорошева срочно в управление. Главный был на дальнем поле, тогда приказали явиться Морозову. Около управления стояли черные «эмки» и громадный тоже черный «ролл-ройс», машина начальника Дальстроя Никишова. Понятно. Тоже гурман…
В приемной прохаживался Кораблин, сидели незнакомые военные с дерзкими, ощупывающими глазами.
- Наконец-то! — Кораблин поздоровался и подтолкнул Сергея к раскрытым дверям своего кабинета. Сказал с почтением в голосе:
- Комиссар госбезопасности товарищ Никишов пожелал откушать наших продуктов. Что можете предложить?
Морозов перечислил, что у них было.
- Качество гарантируете? Ведь это, понимаете ли…
— Хорошие маринады, только что приготовленные. Бочоночки по семь-восемь кило.
- Значит так. Два, нет, три бочоночка. Помидоры, огурцы, что там еще найдется?
- Пикули, маленькие огурчики, цветная капуста, лук-репка.
- Прекрасно. Садитесь в машину, туда-сюда за десять минут. Он ждет, сидит у Нагорнова.
В приемной Кораблин кивнул одному из военных, майору:
- Вот с ним, агрономом. И привезите сами, Морозов, чтобы я видел.
Впервые в жизни Сергей Иванович с какой-то опаской сел-утонул на пышном заднем диване «ролл-ройса», сказал майору куда. Машина неслышно и стремительно рванулась. Хорошев уже был на агробазе. Сергей сказал ему, услышал «не в первый раз», и через несколько минут в багажнике уже стояли бочонки, а он снова сидел, не ощущая толчков на избитой дороге, дивясь совершенству машины. Главный палач Колымы не переносил дорожных неудобств.
Кораблин стоял у подъезда, вместе с майором он осмотрел груз, почувствовал острый запах, вызывавший аппетит. Из подъезда вышел короткий и толстый человек в плаще, лицо его было пятнисто-лиловое, суровое. Нагорнов шел чуть позади. Около Сергея тотчас появился еще майор, никишовский взгляд скользнул, царапнул по лицу Морозова и с вопросом на Нагорнова, без слов.
- Агроном совхоза, Иван Федорович, — сказал Нагорнов тем сладким голосом, который в нем и не подозревался.
- Ага! — комиссар сунул руку Нагорнову, запахнул плащ и сел в раскрытую машину. Она исчезла, как привидение.
Несколько напряженные начальник совхоза и Хорошев стояли у конторы, ожидая Морозова.
- Ну, что он? Сюда не приедет? — спросил начальник.
- Кажется, нет. Пошел по трассе.
- Слава Богу, — вдруг сказал начальник. — Чем реже встречаешься с таким начальством, тем лучше.
В тот теплый и безветренный вечер Морозов с Олей пошли в кинотеатр.
- Я была в кино более пяти лет назад, — сказала Оля.
- Я, кажется, тоже пять. Если не больше. Такой фильм, столько разговоров о Лоллите Торес! Мы себе не простим, если не посмотрим, да?
И в фойе, и в толпе Оля держалась за руку Сергея очень крепко, боясь оторваться даже на секунду. На них огладывались. Пара была хороша: молодые, красивые, опрятно одетые. А уж фильм смотрели, слушали обаятельный голос всемирно известной певицы просто застыв от счастья. Господи, оказывается, еще существует широкий многоликий мир, он живет и радуется, люди там ходят свободно, без конвоя, веселятся, щеголяют прекрасными одеждами, строят красивые дома и даже дворцы — пусть это и очень далеко, но кино способно передать и сюда картины благополучного общества, поколебать уверенность, что унылое проживание в бараках, где в скотском состоянии ютятся рабы, — естественно… Рабы, если и думают о чем-то, то лишь о хлебной пайке, о теплой печке, о возможности поспать при двенадцатичасовом рабочем дне. И не оглядываться на вышки, откуда на тебя нацелен ствол винтовки…
Морозовы не спеша шли домой, а радио передавало вечернюю сводку с фронтов войны. И хотя голос Левитана был спокоен, фразы расчетливы, сводка оставляла гнетущее впечатление. Немцы все еще недалеко от Волги… Бои на Кавказе. Бои за Вязьму и Ржев, Ленинград вызывает жгучее сострадание — кто там остался в живых после суровой и голодной зимы? Все чаще произносилась фамилия Рокоссовского. Сергей сказал:
- Он тоже сидел в тюрьме. А другие самые видные военные отправились вслед за Тухачевским в мир иной… В лагерях и сегодня много командиров, и ни одного не послали на фронт, хотя заявления были ото всех… Понять невозможно. Почему? Для какой цели подобная жестокость и недомыслие?
- Не надо об этом думать, Сережа. Опасно. Где-то найдется ухо… В Эльгене только что «разоблачили» группу женщин — родных уничтоженных командиров. И всем добавили срок, отправили на лесоповал, это уже безвозвратно. Я заклинаю тебя: не вступай в разговоры о войне, о политике. Здесь всюду доносчики. Нам с тобой надо пережить эти дикие годы. Не вечно же они будут тянуться?!
Они говорили вполголоса, Оля часто оглядывалась — не подслушивает ли кто. А Сергей все говорил.
- Ты знаешь, в первые дни войны у нас началась было военная подготовка. Ну, обучение перед тем, как отправить на фронт. А потом вдруг отменили, военрука посадили, хотя он был опытным офицером в мировую войну и в гражданскую. Только-только освободили. И опять… Мы поняли, что подготовка кому-то показалась опасной: ведь мы можем с винтовкой и на своих палачей повернуться… Так и закрыли всеобуч.
- Не надо об этом, — Оля ласково прижалась к его боку.
- Хорошев как-то сказал, что скоро начнется перелом в войне, что немцы никогда не смогут осилить Россию, даже такую расхристанную, как нынешняя. Идут переговоры о более тесном союзе с Америкой. Американцы все сильней бомбят Германию, разрушают ее промышленность. Представляешь, вдруг однажды радио объявит: победа! Победа! Вот тогда и лагеря распустят, в такие радостные праздники всегда отпускают даже настоящих преступников. А уж нашего брата!..
Они свернули с трассы и шли по полевой дороге к агробазе. Вокруг в три стороны открывались совхозные поля, сразу за полем — аэродром, где нечасто появлялись маленькие «У-2», летавшие по местным маршрутам.
…Грохот, который, нарастая, обрушился на долину сверху, — неслыханный и тяжелый — заставил их остановиться в смятении. На северо-востоке небо ослепительно засияло, грохот перешел в свист, и они увидели, как на бетонные плиты аэродрома в полутора километрах от них сел самолет. Следом приземлялся второй, в свете его прожекторов уже катившийся по полосе первый выглядел отчетливо: он был непривычно-горбатым, высоконогим и хищным, как коршун. За вторым садился третий, еще два…
Зрелище пугало. А вдруг это японские или немецкие? Но поселок был по-ночному тих, сумрачен и спокоен. Никто оттуда не бежал; по шоссе как всегда двигались грузовики, яркий свет на аэродроме погас, рокот поутих. Кажется, сели шесть или больше самолетов.
— Сейчас узнаем, — сказал Сергей и ускорил шаг. — Это что-то новое…
У конторки агробазы стоял Хорошев, рядом ночной сторож и охранник. Опередив вопросы, главный сказал:
— Вечером сюда приезжал ваш дружок Ондрюшенко с аэродрома. Весь сиял от счастья. Они получили открытым текстом радиограмму: из Сеймчана к нам вылетела первая партия американских истребителей. Они следуют на фронт. С нашими летчиками. Проводят здесь ночь. Оказывается, действует Особая воздушная линия из Аляски в центр России. Друг ваш приезжал за овощами для летчиков. Я его нагрузил, чем только мог. Это же такая радость: великая держава за океаном становится нашим союзником! Рузвельта не остановила не примиримость двух систем, понял, что надо объединиться для победы над диким фашизмом. Вот такие дела, мои дорогие. Переломный момент войны. И мы с вами — первые свидетели этого.
Оля вдруг опустилась на ящик. Она плакала. Сергей поднял и обнял ее.
- От радости не плачут, а ты…
- Еще как плачут, — сквозь слезы сказала она. — Это надежда и для всех заключенных.
Теперь через день, а то и каждый день, чаще к ночи, над совхозом и домиком Морозова вспыхивал ярчайший свет прожекторов. Истребители освещали посадочную полосу и, выпустив растопыренные колеса шасси, садились один за другим, чтобы тут же разбежаться по краям полосы, освобождая ее для самолета-матки, большого бомбардировщика, от рева которого дрожала земля под ногами. «Матка» садилась, подруливала к аэродромной гостинице, и огни там гасли. Темень. Тишина. До утра.
Чуть свет группа машин поднималась, первой взлетала «матка», истребители догоняли ее над Морджотом и уходили на запад.
В совхоз постоянно стала приходить машина, забирала для столовой аэродрома свежие овощи, молоко и творог.
С какой надеждой, даже со слезами на истощенных лицах, встречали и провожали заморскую технику тысячи заключенных в Омсукчане, Сеймчане, Среднекане, Бурхале, Спорном, Хатыннахе — везде, где в небе пролегала Особая воздушная линия! Знали, что самолеты водят наши летчики, они проходили курс ознакомления с новой техникой где-то на Аляске и через весь азиатский материк летели к фронту. А обратно набивались в грузовой «Дуглас» и снова принимали машины. Стало известно, что начальником ОВЛ назначен популярный в стране полярный летчик Илья Павлович Мазурук, Герой Советского Союза.
Это наглядное сотрудничество приближало победу над фашистами. С этим днем все заключенные связывали надежду на свое освобождение. Победа не может не вызвать акта милосердия.
Несколько позже прошел еще более добрый слух: между городами Сан-Франциско и Магаданом намечено установить постоянно действующий «морской мост». С нашей стороны для хождения за океан выделяется теплоход «Джурма» и назначен Уполномоченный. Им стал генерал-майор Корсаков, один из заместителей начальника Дальстроя.
Для совхозов — событие особенное: появилась надежда на получение семян овощных культур раннего созревания. Адлерский совхоз, снабжавший страну такими семенами, уже не мог выполнять договорный порядок, и пришлось использовать всякие семена, даже позднего созревания.
Звонок из Магадана, заставший Морозова в конторе совхоза, оказался тем первым сигналом, за которым последовали новые события.
- С кем я говорю? — кричал сквозь шумы Магадан.
- Морозов, Морозов, агроном совхоза!
- Сергей, это ты? Вот удача! Табышев говорит. Нам повезло. Слушай и записывай: сейчас же, срочно — я сижу над бумагой — передай заявку на семена всех овощей на сорок третий год.
- Записывай! — кричал Морозов, а плановик уже подсовывал листок с цифрами. — Диктую, Михаил Иванович. Капуста номер один… Повторяю. Точно. Редиса… Лук-севок, редька.
Когда диктовка завершилась, Сергей закричал в трубку:
- Почему этим делом занимаешься ты?
- Теперь я главный агроном Маглага, слышишь, Магаданского управления, ну, как ваше Западное. Ему передали все три совхоза. И в главке организовали отдел сельского хозяйства, там Пучков, ты его не знаешь.
- А как же Тауйск?
- Ведем переговоры. Твоя кандидатура на первом месте.
- А Хорошев, Хорошев? — Сергей скосил глаза на стоявшего рядом главного, на начальника совхоза.
- Он хотел в Дукчу, — слышалось в трубке. — Будет в Дукче, передай ему. Больше никому, понятно?
Кто-то врезался в разговор, требовал соединить с портом, многого-лосица прервала разговор, потом возник затухающий голос Табышева: «Вышли заявку почтой, сегодня. А Хорошеву скажи — будет там…».
Морозов положил трубку, вытер вспотевший лоб.
- Что там? — начальник не сводил с него глаз. — Причем здесь Тауйск? Кто говорил с тобой? Почему о Хорошеве?
Александр Федорович отвернулся. Он был бледен от волнения. Вдруг проговорится? Но Сергей сообразил:
- Почему о Хорошеве? Потому что он подписывает заявку на семена, хотели убедиться, что я говорю от его имени. А Тауйск? Тамошний агроном уже в Магадане, вот с ним я и говорил. При Маглаге сельхозотдел.
- Ух ты! — начальник совхоза вдруг выпрямился. — А ты знаешь, кто начальник Маглага? Нет? Капитан Гридасова, Александра Романовна. Все начальство увивается вокруг нее. Даже сам…
И прикусил язык, глянув исподлобья на Романова. Тот и бровью не повел. Не слышал — и все.
- Как удачно, что вы взяли трубку, — говорил Хорошев, когда они с Сергеем Ивановичем шли на агробазу. — И заявку продиктовали, и о нашей судьбе поговорили. А теперь давайте по порядку, что там и как?
- Я вам рассказывал о Табышеве, когда вернулся с Опытной станции. Умная голова, энергичен, настойчив. Как ему удалось освободиться из лагеря?.. Теперь он ведает всеми тремя совхозами Маглага: Тауйским, Ольским и Дукчей. На нас обоих у него особые виды. Велел передать вам: будете в Дукче. Будете!
- Но мое желание и его помощь — это не все. Нужно еще твое, Сергей Иванович, согласие занять мое место. Ради Бога, соглашайся, благо тебя в Управлении знают. Догадываюсь, что и ты хотел бы уехать. Но позволь сначала мне… Не сплю ночами, вижу семью, которая ждет не дождется. Даже могилы отца-матери снятся, там вся родня… Ты знаешь, как тянет человека к месту, где он появился на свет, где его родные и предки! Крестьянская — суть христианская, тяга к своему роду-племени, прямая преемственность пронизывает всю историю России, отсюда берет начало общинное землепользование. Кажется, это понял и умнейший из министров Петр Аркадьевич Столыпин. Столыпинское родовое поместье Середниково недалеко от нашего села. Не поместье — груды битого кирпича и заросших пустырей, но память, память… Между прочим, наше село дольше других держалось при массовой коллективизации, пока не разогнали мужиков по лагерям. И меня чуть позже. А какие огороды у нас были! Как мы гордились пудовыми кочанами капусты, огурчиками один к одному! Э, да что там говорить!..
- Вот потому и здесь у вас получается, — вставил Сергей.
- И у тебя получится, поверь старому огороднику. Придет к тебе и высокое мастерство, и опыт. Он уже есть!
- Как на это посмотрит Нагорнов или Кораблин?
- По секрету: у меня уже был разговор с Нагорновым. Прямого согласия на отъезд не дал, но обнадежил.
— Ведь и я хочу…
- Повремени. И поедешь, куда тебя тянет.