Глава XXV МИМИЗАН ВОЕННЫЙ

Глава XXV

МИМИЗАН ВОЕННЫЙ

Во время странствий по Франции мои родители, сменив около 20 городов и деревень, нигде долго не задерживались. Эти странствия привели их в один из расположенных в Ландах городков под названием Мимизан. Они пробудут здесь дольше всего — пять лет. Эти годы оказались для них самыми тяжелыми, и большую роль здесь сыграл эгоизм молодого двадцатилетнего существа.

Объявление войны застало меня как раз в Мимизане, где я проводила каникулы в семье Лабади, у родителей моей тулузской подруги, жившей на большой, выходящей к морю вилле в дюнах. Мои родители в это время дышали чистым воздухом в глухом местечке Монтей-ле-Виконт. Поскольку всякое сообщение было прервано, я последовала за Лабади в Тулузу и встретилась с моими родителями только в марте 1940 года в Бур-ла-Рен, где они снимали флигель у мадам Пуарье, моей бывшей учительницы французского языка в Шартрском лицее. Поскольку немецкая армия уже приближалась к Парижу, мы сели в такси русского полковника Глотова, предварительно набив его битком, и направились в сторону Мимизана, где предупрежденная телеграммой семья Лабади предложила нам свою виллу Remember[6].

Немцы продолжали продвигаться к югу, и вилла, являющаяся одним из украшений пляжа, могла привлечь их внимание: мой отец решил поэтому переехать в глубь местности, туда, где был расположен сам город Мимизан. Мы сняли треть длинного дощатого домика. Подходили немцы. Глотов уехал в Париж. Началась тоскливая, одинокая, трудная жизнь.

Моя мать регулярно вела дневник: «8 октября 1940. Три дня подряд дождь льет как из ведра. Повсюду песок, но, несмотря на это, под нашей дверью такие лужи, что для прохода мы кладем доски. Наш дом стал прибежищем сквозняков и сырости. Тень от вьющегося виноградника перед окном лишает нас света. Единственный стол завален бумагами Ивановича, и для того, чтобы поесть, их приходится раскладывать на полу. На кухне дымит. Нам, конечно, надо уезжать отсюда, жилище временное. Но где найти более пристойную квартиру?

27 октября мы переехали на новое место. Стены дома каменные, но он выходит на большую дорогу, соединяющую город с пляжем, и с утра до вечера вы видим, как по ней движутся немцы.

Лес здесь редкий, снабжение плохое, движение по главной дороге очень затруднено».

Отношения между мной и моей матерью с некоторых пор стали натянутыми. Вопреки опасениям отца, пребывание в семье Грей не привило мне вкуса к роскоши, но научило ценить свободу. Мне был уже двадцать один год, а моя мать продолжала относиться ко мне как к маленькой девочке. Я сопротивлялась, ворчала, иногда срываясь на грубость. Моего отца это очень огорчало, и так как он считал мать серьезно больной (специалист диагносцировал острую форму неврастении), то принимал сторону матери и защищал ее. Я решила расстаться с семьей.

Один из моих друзей, учащийся школы изящных искусств, с начала войны мобилизованный в парижский полк инженерных войск, попросил моей руки. Я согласилась. Мой отец пришел в отчаяние, так как будущий зять не был крещен. Жених поспешил исправить это и принял православие. В конце декабря 1940 года я покинула Мимизан и переехала к родителям жениха в Париж. Венчание было назначено на 23 февраля 1941 года в православной церкви в Бордо, куда должны были приехать мои родители.

Автобус из Мимизана обычно уходил в пять часов утра. 22 февраля он ушел на четверть часа раньше, и мои родители опоздали на него. Мы с мужем решили задержаться на один день и заехать в Мимизан. Отец, увидев нас, очень обрадовался:

— Вы смогли заехать! Слава Богу! Мать весь день проплакала. Она пыталась меня убедить, что случай с этой проклятой машиной — плохое предзнаменование.

Мать, к сожалению, была права…

Мой отец регулярно писал мне.

19 марта 1941 года.

«Здоровье матери ни лучше, ни хуже. Доктор назначил новый курс лечения. Б. не прислал ничего на март месяц (ожидаемая пенсия, 1800 франков). Быть может, почта неисправна. Спроси, пожалуйста, его лично по служебному телефону. Вася (наш старый кот) здоров и Тебе кланяется».

30 апреля 1941 года.

«Присланные часы не ходят. Не ходят и мои. Живем по солнцу и по фабричным гудкам. Ничего не поделаешь!

Живем по-прежнему. Я чувствую большую усталость. Здоровье матери опять ухудшилось. На днях она взвесилась: потеряла в весе, так же как и я, одиннадцать кило! Причем еще не голодали…»

5 июня 1941 года.

«Не везет и в нашем маленьком хозяйстве. Глядишь — в огороде то солнце что-либо спалит, то вредители уничтожат; петушка украли; прохвост лавочник пожалел цинка, плохо залудил коробки, и наши консервы из курицы сгнили. И т. д., и т. д. Впрочем, когда миры крушатся!..»

Мать писала в своем дневнике: «Постоянно нет картошки. Осенью мне удалось достать 3 килограмма чечевицы. Открываю мешок. Чечевица мелкая, смешанная с викой, камешками, насекомыми. Я рассыпаю ее горстями на ткани, мы с Иванычем надеваем очки и начинаем перебирать».

«Иваныч зря простоял целый час в очереди за куревом: сигарет так и не привезли».

Говоря на шести языках, моя мать слушает по радио все, что можно поймать, читает все журналы и газеты, которые удается достать, и по-своему интерпретирует происходящие события.

9 июня 1941 года.

«Англичане и голлисты вошли в Сирию. С точки зрения стратегической, это объяснимо и простительно, но с точки зрения моральной и психологической, я думаю, что это ошибка». 15 июня 1941 года.

«Новый порядок торжественно признает еще одна страна — Хорватия. Произошло это в Венеции и, вероятно, потому, что Хорватия находится в зоне итальянского влияния, если не под сапогом Италии…»

21 июня 1941 года.

«По-видимому, англичане хорошо учли урок сражения под Саламом: они стали надежнее закрепляться на заранее выбранных позициях. У немцев был выбор — масло или пушки. Они выбрали пушки. Англичане выбрали и то, и другое. Вот к чему это их привело!»

23 июня 1941 года.

«О, Россия! Чаша страданий еще не испита тобою до дна! Тебя попирают два антихриста. Конечно, нападение Германии означает конец коммунизма в России, но какую цену придется за это платить! Сейчас же немецкие бомбы разрывают на части русские тела, проклятые немецкие танки заполнили нашу страну, льется русская кровь!..»

25 июня отец послал мне короткую открытку: «Немцы решили отправить всех русских — как мужчин, так и женщин моложе 55 лет — в концентрационные лагеря. Сегодня немецкие солдаты увезли твою мать в Мон-де-Марсан. Русские белоэмигранты внушают им такой страх, что они дали только полчаса на сборы. Я условился с матерью принимать меры к ее освобождению только после получения от нее известий».

28 июня 1941 года.

«Сегодня получил первые известия от мамы. Содержат их сносно. Очевидно, перестарались местные власти. Надеется вернуться в ближайшие дни. В приезде Твоем сейчас нет необходимости. Если нужно будет, я напишу письмо главнокомандующему оккупационными войсками».

2 июля 1941 года.

«Сегодня мать вернулась. Очень уставшая, но морально бодрая. […] Напиши, как твое здоровье. Выяснилось ли окончательно?»

Я была беременна. Мой сын родился 3 января 1942 года. Отец писал: «Конечно, рады и внуку, и тому, что Ты так легко и благополучно перенесла роды, и от души желаем дальнейшего благополучия в Твоей новой жизни».

Тем временем «новая жизнь» Деникиных в Мимизане становилась все более и более тяжелой. Каждую неделю их посещал офицер комендатуры для того, чтобы удостовериться в их присутствии и порыться в их вещах и бумагах в поисках «чего-то подрывающего новый порядок». Поскольку прибрежная зона объявлялась зоной повышенной опасности, семья все время находилась под угрозой эвакуации. Мать разбила единственные очки, и снабжение продовольствием становилось все хуже и хуже.

Уже несколько недель бывшие подчиненные моего отца (генерал Писарев, полковники Глотов, Чижов и Колтышев, капитан Латкин и другие, чьи имена я забыла), которые как-то сводили концы с концами в Париже и иногда в Германии, складывались и посылали моим родителям посылки. Чтобы не оскорбить моего отца, они в качестве отправителя указывали меня. Отец и мать долго считали, что я веду роскошную жизнь, и я старалась укрепить эту веру в письмах, скрывая отсутствие денег, свои финансовые трудности и нелады в моей семейной жизни.

Отец, который все это время не прекращал писать, попросил меня достать напечатанный текст его выступления на последней конференции. Русский книготорговец сообщил мне, что эта публикация, ровно, как и все предшествующие, внесена в список «Запрещенных книг на русском языке» и ее изъяли из обращения. В Мимизане вскоре объявились гости. Впоследствии мой отец опишет этот визит таким образом: «На следующий день приехал комендант Биаррица, один из штабных офицеров и переводчик, услуги которого не понадобились, как так жена хорошо знает немецкий язык. Штабной офицер сообщил, что мой личный архив обнаружен в Праге и перевезен в Берлин. И затем любезно спросил:

— Не желаете ли Вы, генерал, переехать в Берлин. Вы могли бы работать в своем архиве…

Офицер при этом окинул взглядом бедную комнатку, в которой мы с женой ютились, и снисходительно добавил:

— В Берлине, конечно, вам будут предоставлены совсем другие, более благоприятные условия.

Я спросил:

— Это приказ или совет?

— Нет, какой же приказ, просто совет.

— Я до конца войны никуда из Мимизана не уеду.

На этом мой контакт с немцами кончился. Добавлю, что когда «фюрер» Жеребков объявил обязательную регистрацию русских, мы с женой не зарегистрировались у него».

Этот непрошеный визит, постоянная неврастения матери, больные почки отца — все это заставило моих родителей написать завещание. 29 сентября 1942 года они оформили завещание у господина Ривьера, нотариуса Эскурса. Своей дочери они могли завещать только архивы и документы.

1 ноября, выставленные за дверь хозяином, родители переехали в соседнюю лачугу. Мой отец писал 12 ноября 1942 года: «Темная, холодная, грязная, с убогой и недостаточной мебелью и т. д., и т. д. А кроме того, хозяева — прохвосты. Еще никогда нам не приходилось жить в такой обстановке.

На будущий неделе собираемся оба в Бордо к докторам, так как наш доктор Дюртени нашел у меня дефект, требующий осмотра специалистом».

26 ноября 1942 года.

«Решил по ряду обстоятельств «резаться» в Бордо. Клиника — одна из лучших; хирург — известный специалист. Поступаю в клинику 1-го, во вторник. Дня два или три будут подготавливать к операции. И потому Твой приезд желателен 4-го или 3-го; лучше 3-го. Надеюсь, все сойдет благополучно и тогда Тебе придется пробыть в Бордо дней 5–6 после операции, пока я несколько не оправлюсь».

3 декабря я спала на диване, который «в лучшей клинике Бордо» был поставлен для меня в палате моего отца. С первой же ночи меня принялись терзать вши. 5 декабря отцу сделали операцию простаты. Он терпеливо, как старый солдат, перенес местную анестезию — укол в позвоночник. После того как его перевезли в палату, признался мне: «Укол оказался очень болезненным, потом, однако, я уже ничего не чувствовал, но видеть над собой «зеркало» хирургической лампы и то, как меня разделывали, оказалось тягостнее, чем я это мог предположить…»

Операция длилась три часа. В следующие несколько дней отец испытывал боль, затем все пришло в норму, и 12 декабря я вернулась в Париж к сыну. 13 декабря пришла телеграмма, что отец умирает, а 14 декабря — что ему лучше. Он тяжело перенес операцию и вернулся в Мимизан только в начале января 1943 года.

Мои родители нашли наконец 5 июля приличный дом в центре города. Квартира — две комнаты и кухня. 15 июля — трехлетняя годовщина моего замужества (по новым законам я могла теперь требовать развода) — я вернулась к своей матери и погрузилась в будни мимизанского существования. Мой отец колол дрова, качал воду, топил печь на кухне. Я ездила на велосипеде за яйцами, мукой, картошкой, салом, стирала и мыла посуду. В те редкие дни, когда мать могла присматривать за сыном, мы с отцом, вооружившись удочками и запасаясь червями, брали напрокат лодку и отправлялись удить рыбу на озеро Орелан. На несколько часов между нами, как прежде, устанавливалось полное согласие. Я думаю, что в эти часы мы были почти счастливы. Окуни и лини шли на обед. Кот Вася лакомился лещами. Вечером, после того как засыпал сын, мы сквозь треск глушения пытались поймать Лондон. Мать продолжала вести дневник.

17 августа 1943 года.

«Летний зной изнурил нас настолько, что потребовалось взятие Мессины для того, чтобы меня разбудить…» 20 августа 1943 года.

«Издохли два кролика сестры Марии. Смоловары находят в лесу мертвых или умирающих белок. Черчилль и Рузвельт проводят конференцию в Канаде. Надеюсь, там не так жарко…»

23 августа 1943 года.

«Иваныч уже восемь дней в Даксе. Он страдает ревматизмом, и доктор Шевальро рекомендует грязевые ванны. Мы собрали последние деньги и сняли за приемлемую цену приличное жилище».

4 сентября 1943 года.

«Союзники совершили воздушный налет на Париж и Берлин. Если делать выводы из того, что передает Лондон, то высадка в Италии только «отвлекающий маневр», а настоящая операция должна происходить в другом месте. Но где?»

6 октября 1943 года.

«Мы ожидали всего, но только не того, что случилось сегодня. Мимизан оккупирован… русскими. Сколько раз я и Иваныч задавали себе вопрос: при каких обстоятельствах мы встретим наших соотечественников оттуда? Но никогда не могли предположить, что это будет в октябре 1943 года, в Мимизане, в Ландах!»

Утром, выходя за молоком для сына, я встретила солдат нового гарнизона, прибывших поздно накануне, которые разговаривали между собой на моем родном языке.

Отец будет объяснять это в 1946 году следующим образом: «Чтобы пополнить свои людские резервы, германское правительство решило использовать русских военнопленных, объединив их в специальные воинские подразделения. На этот рискованный эксперимент оно могло решиться, только учитывая нелюбовь русского народа к своему правительству, порочная политика которого привела к атрофированию национального сознания. За исключением русских военнопленных, военнопленные всех стран могли рассчитывать на помощь своего правительства и Красного Креста. Пленные же русские солдаты были брошены на произвол судьбы: их считали предателями и дезертирами. Поэтому, когда германское командование предложило голодным, униженным, лишенным всякой надежды и поддержки людям приличное жалование и денежное содержание, многие из них решили надеть немецкие серо-зеленые мундиры.

Пусть бросят в них камень те, кто может…»

Когда батальон «добровольцев» прибыл в Мимизан, их удивление было столь же большим, как и наше. Их посадили в вагоны где-то в Западной Германии и выгрузили здесь. Русских военнопленных лишили права выходить на остановках, и они не знали, в какой стране находятся. Возраст солдат и офицеров колебался от 16 до 60 лет. Они были уроженцами самых разных областей и республик, происходили из самых разных социальных слоев — от колхозников до преподавателей университетов. Некоторые были членами партии, другие беспартийными. Опыт жизни советских граждан, а затем жизнь в плену научили их искусству камуфляжа: члены партии перед тем как сдаться уничтожали свои партийные билеты. Многие офицеры, боясь, что с командирами будут обращаться хуже, сорвали знаки отличия. Другие, подчиняясь противоположной логике, присваивали себе звания, которых они не имели. Зная, что в СССР семьи сдавшихся в плен преследуются, так как военнопленные считаются предателями, многие на допросах называли другие фамилии и другие адреса.

Они заполнили наш дом. Приходили группами, парами, поодиночке. Мы говорили обо всем: о жизни там, о Красной армии, о войне, об их судьбе. Каждого из них интересовал главный вопрос: «Считаете ли вы, что когда-нибудь мы сможем вернуться в Россию?» Они больше не верили в победу великого рейха, не скрывали своих германофобских настроений. Смотрели на карту, висевшую на стене, где я булавками ежедневно отмечала неумолимое продвижение Красной армии вперед. Я чувствовала, что они гордятся ее подвигами и одновременно испытывают тревогу за свою судьбу. Мое сердце обливалось кровью, когда я смотрела на этих попавших в ловушку судьбы русских людей. Они искали у меня утешения, надежды. Я не могла им обещать никакого снисхождения со стороны советских властей, но уверяла их в том, что они могут доверять союзникам, которым мечтали сдаться при первой же возможности. Позднее я действительно узнала, что большая часть русских соединений сдавалась тотчас же, как только они замечали американцев или англичан.

В 1943 году я не могла вообразить себе, что после войны США и Англия смогут вероломно выдать русских военнопленных советским властям…

8 то время как Деникин, разговаривая со своими соотечественниками, испытывал чувства, которые впоследствии еще долго и много раз будут побуждать его к размышлениям, его жена вела дневник, отмечая повседневные события и факты.

9 октября 1943 года.

«Старый кубанский казак называет меня барыней; я говорю ему, что это обращение устарело, но его это не убеждает. Те, кто помоложе, называют меня «гражданкой», другие именуют «мамашей». Кто-то спрашивает: «Как вас звать?» Я отвечаю: Ксения Васильевна. Моя дочь для всех Марина, все играют с маленьким Мишуней. Они мне рассказывают все, чему их в школе учили о нас, «белых бандитах». Удивляются чистоте улиц и домов, обилию скатертей и подушек в комнатах, роскоши меблировки, вежливости обитателей…» И октября 1943 года.

«Не очень образованный черноморский моряк рассматривает на висящей на стене карте продвижение Красной армии и спрашивает Деникина:

— Как вы на все это смотрите? Может ли кто-то победить Россию?

— Нет, никто.

— Я думаю также. Ну так мы вернемся туда вместе?

— Может быть. Но может так случится, что мне позволят вернуться, а вам нет, или же наоборот…

Моряк задумался.

— Этого не может быть. Слишком много людей погибло. Как обойтись без моих рук и вашей головы, папаша!

И они крепко пожали друг другу руки.

Каждый или почти каждый гость приходил с каким-нибудь подарком: бутылкой шнапса, булкой, банкой консервов, которую, по русскому обычаю, вскрывали вместе».

14 октября 1943 года.

«Наши отношения с обитателями Мимизана начали охлаждаться. До прибытия русского батальона они считали нас хотя и странными, но все же своими людьми. Но когда наш дом заполнили немецкие мундиры, они стали проявлять к нам недоверие. Невозможно было им что-либо объяснить. Они не понимали. Постоянно возникала извечная дилемма «советских» побед и «русских» побед. Мы продолжали, несмотря ни на что, принимать своих соотечественников и радоваться их приходу».

Петя, донской казак, называвший меня барыней, спросил однажды:

— Правда ли, что Швейцария недалеко отсюда, а дальше находится Англия? Покажите на всякий случай, в каком направлении идти…

Летчик Ваня нанес на нашу старую карту 1914 года отсутствующие железные дороги.

У командира батальона, полковника, была немецкая фамилия. Он жил в районе Мимизана, расположенном у пляжа».

16 октября 1943 года.

«Вчера командир нанес нам визит. Это был бывший офицер императорской гвардии, эмигрировавший в Польшу. И он, и мы соблюдали крайнюю осторожность, и разговор оказался неинтересным». 17 октября 1943 года.

«Встретила в парикмахерской Сережу. Он, тщетно пытаясь объясниться с парикмахером, лохматил себе волосы. Требовал репейного масла и удивлялся, что парикмахер не знал этого очень известного в России лосьона».

14 ноября 1943 года.

«Все русские офицеры, в том числе и полковник, были понижены в должности. Немецкие власти считали, что их собственным офицерам лучше удастся удерживать дисциплину. По-видимому, батальон, расквартированный в Мимизане, являлся частью армии Власова».

22 ноября 1943 года.

«Мы узнали, что атаман Краснов, доставивший Деникину столько неприятностей в 1918–1919 годах, встал в Берлине во главе армии казаков и получил такие же (то есть не получил никаких) полномочия, что и Власов. Нуждаясь в пушечном мясе, немцы все больше и больше спекулировали на антисоветских настроениях эмигрантов, так же как и на отчаянии «добровольцев», бывших советских солдат».

2 января 1944 года.

«Вот и год 1944. По старой русской традиции, високосные годы отличались от остальных в лучшую или худшую сторону.

Вчера Ваня принес бутылку настоящего довоенного шампанского. Мы выпили за наше «общее возвращение». Я быстро спрятала тетрадь, услышав, как в 10 часов вечера постучали в ставни. Но это были лишь Миша и Ефим. Они только что узнали, что их батальон покидает Мимизан».

3 января 1944 года.

«К обеду пришел Степа. Он посещает нас редко. Работает помощником повара в офицерской столовой. В Советском Союзе был капитаном, до этого работал в министерстве финансов. Он объяснил:

— Наше правительство гордится тем, что официально упразднило косвенные налоги. На самом деле оно их заменило монопольными. Очень выгоден, например, налог на хлеб. Его продают на 75 процентов дороже себестоимости. Монополия на алкоголь еще выгоднее. В этом обвиняли царскую власть, но советское правительство сохранило его и даже усовершенствовало, так как теперь водка продается на 150 процентов дороже, чем она стоит государству».

5 января 1944 года.

«Ближайший отъезд повергает наших соотечественников в отчаяние: им трудно расстаться с нами. Одни считают, что их отправят в Испанию (почему именно в Испанию?), другие — в Италию или Сербию. Сережа вздыхает, почесывая свою лохматую голову.

— Достоверно только то, что мы попадем в мясорубку, неважно, где и в какой стране. Мы умрем за великий рейх!

Саша иронически поправил его:

— За великий рейх? Ты не читаешь газет, которые нам дают. Там говорят, что мы спасаем Россию.

Миша возмущается:

— Ты уже видел, как спасают Россию эти идиоты, высадившиеся на берегах Франции?

Он бросил окурок на землю и яростно затоптал его ногой.

В этот вечер к нам пришел проститься и тот, кого я прозвала Демианом, член партии, бывший служащий министерства спорта, тщетно расточавший свое красноречие и свою слюну в попытках обратить нас в свою коммунистическую веру. Ему так же не хотелось покидать нас, как и остальным».

6 января 1944 года.

«Пришло православное Рождество. Саша принес маленькую елку, вставленную в крестовину. Сережа достал из карманов два десятка разноцветный свечей, которых в нашей области достать очень трудно, и прицепил их на рождественскую елку. Полковник, которому мы совершенно напрасно не доверяли, прибыл на лошади попрощаться с нами. Его руки так дрожали, что Иванович был должен помочь ему привязать лошадь к нашей балюстраде.

Этим вечером у нас гостили семь самых близких нам и сдружившихся с нами солдат. Избалованный ими, Мишуня лез к ним прямо в карманы за сластями. Веселился только он один, все остальные только и говорили о своей близкой смерти. Сережа не выдержал:

— А ну, братцы, коли умирать, так уж умирать весело и с песней!

И высоко подняв Мишуню, он пустился танцевать, тогда как его товарищи грянули веселую, бесшабашную песню».

7 января 1944 года. «Они уезжают!

В 8 часов утра Саша постучал нам в ставни.

— Получен приказ. Мы отправляемся в 3 часа.

Мы спустились вниз, собрались напротив гостиницы. Мишуня переходил из рук в руки. Немецкие офицеры смотрели на нас с явным недоброжелательством. Сибиряк Володя, отец одиннадцати детей, плакал навзрыд. Сережа приблизился к лошади, ему передали Мишуню. Офицер лающим голосом выкрикнул приказ. Мы попытались оторвать малыша, цепляющегося за шею своего любимого дяди. Офицер начал сердиться. Саше наконец удалось отцепить ревущего Мишуню от Сережи, лицо которого покрылось красными пятнами. Он попытался говорить, но не смог и сел на лошадь, чтобы догнать авангард отряда.

Стараясь улыбнуться, мы пожали друг другу руки. «Не забывайте нас», «Вспоминайте нас», «Да хранит вас Господь!»

Прошла последняя русская телега, последняя русская лошадь, последний русский солдат, когда я заметила другую колонну, идущую в противоположном направлении и пересекающую нашу. В поселок входил новый гарнизон, состоящий из немецких солдат.

Сегодня православное Рождество».

После этой столь богатой эмоциями интермедии жизнь в Мимизане показалась более бесцветной, чем когда-либо. В конце января я уехала в Париж, чтобы заняться своим разводом. Владимир Лебедев, крестный отец моего сына, и его жена очень гостеприимно приняли меня у себя.

Отец напишет мне 2 марта.

«Изредка получаем письма от соотечественников. Хотя живут в гиблых местах, в Нормандии, но пока без потерь. Убит только один Кривошеее. Фамилия знакомая, а который — не знаю. Не помнишь ли? (Вспомнила — убит был Сережа, с которым больше всего любил играть мой сын). Степа на севере Франции — на курсах переводчиков».

30 марта.

«Обеспечение продуктами все более и более осложняется.

Мы получаем немного мяса лишь раз в неделю, рыба совершенно исчезла, а раздача молока прекратилась еще на прошлой неделе. Последнее обстоятельство для нас особенно тяжело. Ситуация осложняется еще тем фактом, что я получил лишь 1000 франков за февраль и ничего не получил за март. Могла бы ты навести справки по телефону? Объясни им, что это единственное, чем я располагаю».

«Они» поняли и поспешили выслать в Мимизан 1800 франков за март и 800 недостающих франков за февраль. Отец смог вернуться в Дакс на лечение. 4 мая он пишет своей жене: «Кормят, как и раньше, прилично. Яйцо в день в виде добавки, этого будет достаточно.

Ходил за вином по указанному Робером адресу. Это в версте по крайней мере. Устал. Там мне указали, что никакого Робера не знают и вино отпускают только по карточкам. Поэтому, пожалуйста, постарайся достать красного вина и пришли».

6 июня мама отмечала в своем дневнике: «В 2 часа утра я проснулась, разбуженная гулом самолетов. Гул не прекращался. В 6 часов я решила наконец разбудить Иваныча, спавшего сном праведника:

— Послушай! Происходит что-то серьезное.

Мы включили приемник и сразу же узнали, что союзнические бомбардировщики и корабли обстреливают «французскую» береговую охрану и что небо темно от парашютистов. Это было лишь начало. Союзники высадили десант».

Мимизан «освободили» только 24 августа, то есть в этот день последний немец покинул поселок, хотя никто из жителей не заметил ни единого партизана. Во Франции начали сводить счеты. Коммунизм угрожал затопить страну. Деникин решил не прерывать своего грустного пребывания в Мимизане.

Мать продолжала вести дневник: «Совет Сопротивления выразил решительный протест против решения де Голля распустить внутренние вооруженные силы и включить их в состав регулярной армии. Мне жаль де Голля. Ему понадобится много мужества, воли и такта, чтобы оздоровить обстановку во Франции».

6 декабря 1944 года.

«Руководящие деятели социалистических и коммунистических партий созвали свой первый съезд в целях согласования действий. Таким образом, французские социалисты выбрали самоубийство!»

13 декабря 1944 года.

«Многочисленные журналы, посылаемые нам из Парижа, пишут о партии. С тех пор как социалисты сделали себе харакири во Франции, не оставалось больше никаких авторитетных партий, кроме коммунистов».

5 января 1945 года.

«Имена лиц, симпатизирующих де Голлю, имена евреев и коммунистов, которых раньше расстреливали немцы, заменили в сообщениях, печатаемых нашими газетами, именами коллаборационистов, становящихся жертвами массовых казней. И правительство не осмеливается осудить эту форму правосудия, этот террор страха перед коммунистами.

Опять мы начинаем испытывать неприятное чувство, которое, как мы уже думали, никогда не повторится, опять я прячу свой дневник, опять жители Мимизана боятся хоть слово сказать открыто, толкают друг друга локтями или подмигивают за спиной местных демагогов-горлопанов…»

В начале мая 1945 года родители наконец решили уехать из Мимизана. Возникли две проблемы: для переезда нужны были деньги и квартира в Париже.

Отец писал мне 10 мая: «Ты знаешь, что у меня на черный день осталось 50 ф. (английских фунтов). Пришла сейчас надобность, и я передал их Крячко, прося обменять. Но сегодня прочел в газете, что якобы билеты эти аннулированы. Здесь в этом вопросе разобраться мне трудно. Во всяком случае он причинил мне большое беспокойство.

Поэтому прошу Тебя сейчас же переговорить по телефону с Крячко и спросить, обменял ли он? Если мои опасения правильны и Крячко ничего сделать не может, то возьми у него билет и постарайся устроить дело через своих знакомых. Иначе — беда! Это ведь все, что у нас есть…»

13 мая 1945 года.

«Порывались слушать Тебя по радио, но кроме шума ничего не слышали на волне 368. Теперь Ты пишешь о намерении «писать в газетах». Я не подозревал такого таланта у Тебя…

Очень рады, что квартира найдена, но очень смущены, что 3 комнаты, кухня, ванная… Вообще боимся, что будет дорогая. Ведь у нас никаких средств и почти никаких перспектив, кроме одной, о которой с Тобой будем говорить по приезде. Так что пиши скорее, сколько эта квартира будет стоить. А также каким путем и кто Тебе ее предложил, насколько этот источник достоверен?»

После того как 50 фунтов были обменены на франки и друзьями моего будущего мужа мне была предоставлена квартира, родители с котом Васей выехали из Мимизана на грузовичке капитана Латкина, заправленного в Париже достаточным количеством горючего. 30 мая они поселились на бульваре Массена, 129, на четвертом этаже.