18. ЛИКВИДКОМ

18. ЛИКВИДКОМ

Двое суток прошло в невообразимой суматохе. Каждый хотел взять как можно больше вещей, но что можно было взять, если на семью давали одну лошадь, а на холостяков — одну на двоих. Караван должен был вести Костя, и я передал ему свои вещи, чтобы он пристроил их где-нибудь в Циммермановке. Я не знал, когда мне предстоит отправиться в путь, но решил избавить себя от лишнего груза, когда мне придется шагать по болоту в последний раз. Так поступили все, которые оставались со мной.

Я распрощался с Костей и Володей, и караван отправился в путь. С ними все обошлось благополучно, и через несколько дней мы получили известие из Циммермановки, что все прибыли туда в целости и сохранности. С Костей мы потом переписывались много лет. Он осел где-то в Запорожской области, женился и прислал мне фотографию с женой и малым чадом.

Через два дня завгуж Иван, передав Кузембаю все хомуты и уздечки, с двумя последними лошадьми отправился той же дорогой. А еще через три дня завмаг, женщина приятной наружности, также передав оставшийся товар заведующему продскладом, ушла с мужем-взрывником через болото.

Нас осталось четверо — утвержденный состав нашего ликвидкома. Было неизвестно, сколько нам придется еще здесь находиться, но улучшить свое житье-бытье мы решили сразу и перебрались в одну из брошенных квартир, где были и пружинные кровати с никелированными шишечками, и круглый стол, и диван, и настоящие стулья, и даже шкаф с книгами. Сколько лет я не спал на пружинной кровати? Можно было и зимовать, тем более что аккуратные штабелечки пиленых и наколотых дров стояли возле каждой квартиры.

Главный бухгалтер Анучин собирал нас, бывших старших, а ныне председателей ликвидкомов, в Циммермановку. Мы с Жорой Зяблых идем туда с большой охотой, надеясь узнать что-то новое. В Циммермановке же густое броуновское движение и кипение страстей. Многих увольняют и рассчитывают, надо уезжать, а на чем? Пароходы, древние, еще николаевских времен, с чавкающими колесами, ходят от Николаевска до Комсомольска редко, и попасть на такое историческое сооружение трудно, так как там, внизу, тоже множество желающих того же самого. Везет тому, кто попадет на какое-либо судно из собственных Нижне-Амурлага, но это редкая удача. Еще хорошо, что при таком скоплении людей в Циммермановке совершенно нет уголовников: своих амнистированных, как я уже говорил, отправили централизованно, а потоки тех, что снизу, идут мимо Циммермановки. Курсируют всяческие страшные слухи (потом оказалось, что это вовсе не слухи), что бывших надзирателей и охранников, хотя никто из них больше нигде не появляется в форме, сбрасывают с пароходов, выбрасывают из поездов, и случаев убийства много.

Новости, поведанные нам Анучиным, были скудные: судьба наша оставалась неизвестной, но задача была поставлена. Все равно передавать кому-то многомиллионные материальные ценности придется, и к этому событию нужно быть готовыми, а для этого необходимо максимально очищать баланс, списывая, что можно, и даже, что нельзя. Формулировка — «пришло в негодность в результате длительной эксплуатации». Бумаги представлять в Циммермановку два раза в месяц. Не очень сладко. Это для них просто, у которых дорога есть, а нам, дальним, по сути дела, непрерывно в пути находиться: туда-сюда, туда-сюда.

Работа закипела: считали, взвешивали, пишем бумажки. Расхождений с данными учета почти нет, мелкие регулирую бумажками. Только одна большая новость: обнаружился избыток ржаной муки в четыре с половинной тонны. Откуда она появилась, не знаю, но приходовать ее я не стал. Придется передавать, людям пригодится.

А в Циммермановке все оставалось по-прежнему, проблема выезда так и осталась острой. Был один такой случай. Мы, человек шесть-семь, решили помочь одному молодому парню сесть на пароход. Пристани в Циммермановке не было, билеты не продавались. Просто пароход останавливался метрах в пятнадцати от берега, люди подъезжают на лодках, а билеты продают уже на палубе. Сейчас же, когда пароходы идут от Николаевска перегруженными, матросы отталкивают лодки баграми, даже иногда переворачивают.

Стоим на берегу, ждем. Должен подойти пароход «Гоголь». Множество людей, горы чемоданов, ящиков, узлов. Есть дети. Мы, семеро, возле лодки. Рассуждаем просто: как бы дело ни обернулось, мы, такая группа молодых людей, сумеем забросить на палубу одного парня с двумя несчастными чемоданчиками, и он быстро затешется в скопище палубных пассажиров. А потом возьмет билет, даже если придется сидеть верхом на ком-нибудь.

Далеко-далеко на волнах Амура появляется точка, которая увеличивается. «Гоголь». На берегу все зашевелилось, задергалось, заговорило. Приготавливаемся. Пароход почти равняется с нашей толпой, и мы своей лодкой срываемся с места. С нами еще с десяток лодок — не мы одни такие хитрые.

Но происходит нечто странное. «Гоголь» вместо того, чтобы как обычно подойти максимально близко к берегу, останавливается очень далеко, метров за семьдесят-восемьдесят и становится на якорь. Удивленные, мы останавливаемся, то же самое делает и вся наша лодочная армада. Случилось что-то необычное.

Пароход спускает шлюпку, и она с двумя матросами и старпомом направляется к берегу. Знаем, что это обычная процедура — сдача и прием почты. Флотилия наша тоже возвращается.

Дела почтовые сделаны, но старпома публика не отпускает назад. После жарких споров и ругани старпом поднимается на пригорок.

— В Софийске человек двести амнистированных взяли штурмом судно и сейчас находятся на борту. Билетов никто не берет. Команду и пассажиров не трогают. Пока не трогают. Буфет разбили и разграбили, много пьяных. Сделать мы, конечно, ничего не можем, дали радиограмму в Комсомольск, чтобы встретили. Но кто там встретит, там и власти по сути дела нет сейчас никакой. А вы, кто желает, поехали на судно. Кто храбрый?

Желающих, то есть храбрых, не нашлось. С тем и разошлись.

Произошли некоторые изменения там, на Хальдже. Заявляются туда двое, муж и жена, лет под пятьдесят, по рожам — типичные бомжи, или, по-тамошнему, бичи. Спрашиваю чисто по Высоцкому: «Да кто вы такие? Откуда взялись?». Отвечают: «Сторожа». Связываюсь с отделом кадров, подтверждают: действительно направили двух сторожей, а всего намечено шесть. Зачем они здесь, не понимаю. Ни один дурак сюда ни за чем не явится.

Никакой работы я им, этой сладкой парочке, придумать не мог, но вскоре выявилось очень полезное умение у сторожа-мужа: он оказался специалистом по самогонной части. Всяких емкостей и всяких трубочек у нас было полно, и за двое суток лихой сторож соорудил и ввел в эксплуатацию мощный самогонный аппарат, сырьем для которого была та самая ржаная мука.

Теперь жизнь наша потекла в следующем ритме: каждые три-четыре дня мы секретным согласованным кодом передавали по селектору своим соседям о готовности их принять; следующим утром с обеих сторон человека по три-четыре они подтягивались к нам; и сутки продолжалась неудержимая пьянка, а потом все расходились по своим местам.

Наконец мы получили сообщение об окончательном решении нашей судьбы: все наше имущество подлежало передаче в ближайшие леспромхозы, хотя каким образом это можно было осуществить практически, никаких указаний не было.

Мне приходилось много времени проводить в Циммермановке, жил в нашей гостинице, где целыми сутками шла яростная картежная игра. Теперь, после начала кампании увольнений, на деньги не играли: все понимали, что человеку, который собирался ехать на родину, за тысячи километров, нельзя было оставаться без денег. Играли, в основном, на облигации советских займов, которых у давно работающих людей были целые кипы. Котировались они по отношению к деньгам как 1:10. Я тоже в этом участвовал, и к отъезду на родину у меня было таких облигаций тысяч на двадцать.

Вопрос о передаче разрешился следующим способом: к нам пришли двое из леспромхоза, один бухгалтер и один хозяйственник, посмотрели кое-какие документы, походили по складам, выпили четверть самогона и ушли, не подписав ни единой бумаги.

А нас четверых вызвали в Циммермановку уже «с вещами», оформили последние бумаги с оформлением нулевого баланса, и я попрощался с Кузембаем, которому удалось быстро уехать. Сторожа-самогонщики остались на Хальдже, теперь уже как работники леспромхоза, а я был понижен в должности: раньше я был председателем ликвидкома колонны, а теперь стал рядовым членом ликвидкома 3-го отделения. Меня это не огорчило, так как ликвидком отделения просуществовал после моего включения в его состав всего неделю.

Для ликвидации отделения в Циммермановке уже находилась большая баржа, на которую были погружены железнодорожные рельсы, снятые с некоторых участков готового пути, много всяческого оборудования и разного имущества. Ожидался последний аккорд — погрузка архива отделения, упакованного в большое количество крупных деревянных ящиков.

Вот и наступает торжественный момент, приходит из Комсомольска катер, и мы грузимся на баржу. Вижу, что тут семейные люди имеют полную волю: грузят и мебель, и всякие горшки-чугуны. Вижу, что некоторые не стесняются брать кое-что из контор: и стулья, и шкафы, даже занавески. Все равно, все бросаем. Видим, что не успели мы еще двинуться в путь, как местные уже набросились на брошенные помещения, растаскивая вещи по домам.

Наш караван отчалил под ракетный и ружейный салют.

Нас на барже человек 60–70, есть женщины и дети. Только отчалили, сразу началось: веселье-раздолье, пьянка-гулянка. Идем медленно, баржа огромная, катер слабенький, а надо тянуть вверх, против течения. Амур — в разливе, иногда даже берега не видно, а кое-где из воды торчат верхушки елей. Можно где-то и зацепиться.

С этим обошлось, но произошло нечто гораздо более худшее. Просыпаемся на третье утро, выбираемся из трюма на палубу и что видим? Никуда мы не плывем, катера нет, а наша баржа стоит посреди Амура, привязанная буксирным тросом к торчащей из воды ели.

Вытащенный из каюты шкипер баржи сразу признался: двигатель катера совсем сдох, и они совместно решили оставить баржу, погрузили на катер женщин и детей и тихонечко, чтобы не вызвать противодействия, пошли на Комсомольск. Другой катер будет через несколько дней.

Криков особенных не было. Ну что ж, побудем Робинзонами, не впервой. Однако к вечеру всякие хиханьки-хаханьки прекратились; пора бы уже подзакусить, а на барже ни капельки съестного, все съедено и выпито за первые два дня.

Переночевав на голодный желудок, с утра непрерывно подаем сигналы бедствия: красные ракеты, ружейные выстрелы. Но никакой парус одинокий на Амуре не показывается. К вечеру уже начались разговоры о том, какого из толстых нужно прирезать и сварить. Толстые отбиваются: «Только по жребию и всех подряд!» Решили подождать до утра. Утром начали все сначала. А примерно к обеду (так желанному) показалась лодка, и после многоствольного обстрела направилась в нашу сторону.

Подходит. В лодке старый дед, а лодка полна кеты, некоторые еще дергаются.

— Чего шумите?

— Дед, продай рыбы.

— Рыба не продается.

— Ты что, дед? Третьи сутки ни крошки во рту. Грешно, дед. Помрем, ведь.

— А где ваш катер?

— Утонул. А рации на барже нет. Продай, заплатим, как скажешь.

— Рыба не продается. Давайте литр спирту и забирайте всю лодку.

— Нету спирту, дед, нету.

— Как нету? Вы ж со стройки, а на стройке всегда спирт есть. Гони литру.

— Нету спирту, дед, и нету уже стройки. Вот уезжаем последние.

Дед продолжал требовать спирту, раза два демонстративно отплывал, а потом возвращался.

Дискуссия эта закончилась тем, что дед перебросил нам десятка полтора крупных кетин и даже отдал ведро кетовой икры, которая стояла на носу лодки. Денег он не взял, и мы отдали ему за одно старое ведро три новых, груда которых находилась в нашем трюме.

А ночью пришел другой катер, и мы благополучно дошли до Комсомольска.

Нас всех вместе со столами и стульями перевезли в большой барак, и уже на следующий день отдел кадров начал сортировку, причем всем увольняемым настойчиво советовали не уезжать из Комсомольска, устраиваться временно на любую работу, так как месяцев через пять-шесть работы на стройке будут возобновлены. Тут я еще раз убедился, что правильно поступил, отказавшись от аттестации. У аттестованных, как у военных, никто желаний не спрашивал, их просто направляли на другие стройки, а именно на Воркуту и в Монголию, на Улан-Батор.

Мне же объявили, что я зачислен ликвидатором строительства. Мы работали вдвоем с Иваном Мочаловым, моим прежним соседом по Хальдже. Несколько дней мы потрудились над окончанием баланса 3-го отделения, а потом нам поручили работу по уничтожению документов, не подлежащих сдаче в архив, для чего нам дали железную бочку. Мы быстро убедились, что с этой бочкой мы будем возиться лет сто и договорились с кочегарами соседней котельной, которые в обмен на наши замечательные ящики взялись за эту работу.

Через несколько дней я перебрался в собственную гостиницу строительства, в комфортный двухместный номер, где и прожил бесплатно до самого выезда. Иван же был женат на местной женщине, жил у тещи и никуда уезжать не собирался. Платили нам по тогдашним понятиям огромные деньги, как командированным из местности, приравненной к районам Крайнего Севера. Я, например, получал, кроме зарплаты, по 110 рублей в день. И сразу послал матери еще раз 500 рублей.

В Комсомольске-на-Амуре мне уже приходилось бывать, и не один раз, но только в пересыльном лагере, и теперь я с удовольствием знакомился с городом. Городу было уже немало лет, но вид у него был явно незавершенным: идешь по тротуару мимо многоэтажных домов и вдруг — большой участок квартала в три с еще не выкорчеванными пнями. А железнодорожный вокзал — вообще какая-то невзрачная деревянная халупа.

Для эффектного появления в станице нужно было приодеться, и я купил себе шикарное кожаное пальто и хорошую меховую шапку. Местные не советовали нам слишком расхаживать по городу. Пик амнистийного беспредела уже прошел, но бандитского народа в Комсомольске еще было много.

Расскажу два случая. Встречаю знакомого по Хальдже бухгалтера. Он остался здесь, работает бухгалтером карьера на станции Болонь (километрах в стах от Комсомольска) и приезжает каждый месяц сюда. В предыдущий приезд он только вышел из вагона, как к нему подошли двое.

— Товарищ, который час?

Он посмотрел на часы и вежливо ответил.

— А эти часы давно у вас?

— Уже два года.

— О, голубчик, поносил, дай и другим поносить.

Сняли часы, обыскали, забрали деньги, оставив ему на обратный проезд (джентльмены!) и неторопливо удалились. И это все на вокзале, где полно народу.

Второй случай произошел попозже, когда я уже начал интересоваться билетами и почти каждый день под вечер приходил на станцию, которая была совсем близко от нашей гостиницы. И вот — один раз подходим с напарником по номеру и видим: на скамейке перед входом в здание сидит полуодетая женщина и горько рыдает, ее утешают несколько сочувствующих женщин, а по станции бегает разъяренный армейский майор с пистолетом в руке. Что произошло, сразу стало понятно, а майор, конечно, никого не нашел.

По мнению горожан все эти случаи были детскими забавами по сравнению с тем временем, когда в Комсомольск нахлынула масса амнистированных в несколько тысяч человек. Власти в городе не было, милиция думала только о том, чтобы как можно лучше спрятаться. Городские власти не имели никаких средств, чтобы выпроводить эту массу уголовников из города. Нам рассказывали множество ужасных историй из тогдашней городской жизни, но я их тут пересказывать не буду. Расскажу только о том, как это кончилось.

Наиболее крупная, человек в двести группа самых жестоких бандитов разместилась на железнодорожном вокзале, по сути дела, захватив его. Железнодорожникам они не мешали, но ни купить билет, ни сесть на поезд без уплаты дани (тогда не знали слова «рэкет») было невозможно, да и никакой гарантии того, что, заплатив дань, ты будешь избавлен от грабежа или насилия не было.

В Комсомольске были воинские армейские части, но они во все эти дела не вмешивались. Наконец каким-то образом, видимо, через Москву, городскому прокурору было дано право отдавать приказы армейским офицерам.

И он отдал. Вокзал был окружен армейскими автоматчиками, а в здание вошел прокурор с несколькими офицерами. Прокурор начал что-то говорить, но в это время неизвестно откуда прилетевший кирпич ударил его в лицо. Тот упал, к нему наклонился один из офицеров и через несколько секунд отдал команду. Начался ураганный автоматный огонь (по людям не стреляли), всех уголовников уложили на землю, и ползком, под пулями, направили к заранее подготовленному товарному эшелону. Кто не хотел ползти, тех волокли, и очень немилосердно. Погрузили, поставили охрану из МВД, и эшелон пошел на Запад. Как там их потом: выпустили всех вместе или понемногу в разных частях страны, я не знаю.

Работа наша приближалась к концу. Снова в отделе кадров нас уговаривали не уезжать. К тому же у нас расположился филиал отдела кадров Магаданского Дальстроя, который соблазнял высокими заработками. Я не клюнул.

Нужно было думать о билете. Мы с напарником каждый вечер ходили на вокзал и видели, что там творилось. Сидели, жили и спали много людей, многие с детьми, а билетов не было. Кое-кто платил большие деньги, чтобы раздобыли им нужные билеты, но это было очень ненадежное действие — развелось много мошенников, которые в железнодорожной форме брали деньги и исчезали бесследно.

И снова я говорю: «Бог не без милости, а казак не без счастья». Кто-то из местных мне подсказал: «Закажи билет с доставкой на дом». Я так и сделал.

3 ноября 1953 года я получил расчет, трудовую книжку и паспорт, а на следующим день мне в гостиницу молодой парень привез на велосипеде железнодорожный билет от Комсомольска-на-Амуре до станицы Лабинская Северо-Кавказской железной дороги. Билет стоил шестьсот с чем-то рублей, доставка — 10 рублей. Что, значит, владеть информацией.

Я сдал деньги в сберкассу, получил на 17 тысяч рублей сберегательных аккредитивов, оставив себе на путевые расходы тысячи три. Приобретенный в Комсомольске большой аристократический чемодан я отправил малой скоростью в багаж, а себе оставил мой тот самый фанерный чемоданчик с самыми необходимыми предметами.

7 ноября, в день великого праздника, я сел в поезд.