8. НА ЦЕЛИНУ

8. НА ЦЕЛИНУ

Численность первой группы нашего десанта в «белое безмолвие» была определена в сорок человек, в том числе пять придурков: я, прораб, он же начальник командировки, кладовщик, повар и самоохранник. Самоохранник — чекистское изобретение, это интересная категория людей: у него нет оружия, он никого не охраняет и никого не ловит; он только считает раз в день всех зэков и только в случае «недостачи» сообщает куда надо. В нашей группе все заключенные, ни одного вольного, ни одного охранника.

Мороз был под тридцать, нам предстояла выгрузка в нехоженую тайгу и глубокий снег, поэтому всю нашу передовую группу слегка приодели: многим заменили совсем изношенную одежину на более крепкую, знаменитые унты из старых шинелей почти всем выдали новые, а нам троим — мне, прорабу и самоохраннику, даже валенки дали.

Вот все готово, последние наставления Александрянца, и мы на нескольких грузовиках отправляемся в путь. Едем с охраной, но она нас не особенно охраняет: мы в кузовах, они — в кабинах. Зимник — по льду Амгуни, дороги — километров пятьдесят-шестьдесят, и вот конечный пункт.

Выгружаемся, точнее — перегружаем на трое саней наше имущество: палатки, чугунные печки, инструмент, котлы, продукты — и начинаем движение. Идем по снежной целине, снег почти по пояс. Порядок движения такой: впереди идет с десяток человек, протаптывая в снегу широкую полосу, а все остальные за ними волокут сани. Передние время от времени сменяются. Ясно, что темпы движения невысокие, и километров двадцать мы прошли за трое суток.

Ночевали в открытой тайге, вытаптывая в снегу большой круг, устилали снег толстым слоем еловых лап, а в середине круга разводили огромный костер. Спать приходилось мало, так как почти непрерывно раздавались крики дежурных: «Васька, горишь! Гришка, горишь! Мишка, горишь!» Ватная одежда легко загоралась от разлетающихся от толстых бревен угольков.

Наконец, добираемся до места: вот здесь должна быть новая колонна. Снова костер и ночевки на снегу. Мы с самоохранником помогаем прорабу сделать разбивку зоны и первых объектов. Тайга на нужном участке, к счастью, не очень густая, и через три дня на территории будущей зоны уже стоит первая палатка и дымит первая труба. Мы все перебираемся в палатку, но в ней страшно тесно, и мы, начальство, решаем строить себе жилье за зоной, на месте нашего бывшего главного костра, где оттаяла земля, что облегчает нам строительство, как мы решили, полуземлянки.

Работы всем много, и прораб заявляет, что не даст нам в помощь ни одного человека, хотя и сам собирается жить в нашем будущем сооружении.

Описывать как-то подробно дальнейшие наши труды я не буду, скажу только, что через месяц нас уже было 120 человек, а мы, пятеро, устроили себе длинную, как кишка, землянку, в которой была и контора для меня и прораба, и каптерка, и спальные места для всей компании.

Я выполнял обязанности бухгалтера, нормировщика и экономиста, даже в чем-то помогал прорабу разбираться в чертежах, так что работы хватало.

По описанному мной раньше порядку я как старший бухгалтер обязан был по окончании каждого месяца являться в Дуки с отчетом. И со второго месяца, когда мы получили статус самостоятельной колонны, я отправился в путь. К этому времени между колоннами вновь образованной цепочки уже были проложены пешеходные тропы, по которым нужно было пешком добираться до колонны, от которой уже осуществлялось автомобильное движение.

Первый мой такой поход прошел безо всяких происшествий. Я пробыл двое суток на штабной колонне, откуда утром под конвоем нас доводили до здания центральной бухгалтерии 4-го отделения Нижне-Амурлага. Мы расходились по разным отделам и кабинетам, где нас уже, понятно, никто сопровождать не мог. В бухгалтерии работало несколько пожилых женщин, которые удивлялись, что я, такой молоденький, уже сделал такую карьеру. Сожалели, что я заключенный, а то бы они меня немедленно женили. Я отвечал, что жениться могу хоть сейчас, и на любой из них, чем немало их веселил.

Отчет я сдал благополучно, никаких ошибок или неправильностей у меня обнаружено не было, и я благополучно вернулся «домой».

Второе же путешествие едва не закончилось трагически, и я мог бы уже тогда попасть в рай, куда надеюсь и сейчас еще быть принятым по причине полной моей безгрешности. На «пограничной» колонне нас, бухгалтеров-заключенных собралось пять человек, и на утро мы уже сидели в кузове Студебеккера, теперь уже с конвоем, каким-то лейтенантом, которому, скорее всего, просто хотелось прокатиться в Дуки.

Мы было устроились возле кабины, но нас быстро оттуда попросили: оказалось, что кроме нас будет еще человек десять-двенадцать пассажиров более авторитетных: вольных и охранников, среди которых была даже одна женщина, жена одного надзирателя. Вообще, в таких случаях всегда находилось много желающих использовать оказию проехать в Дуки: как-никак нормальный населенный пункт, в котором есть и магазины, и даже клуб, где можно посмотреть фильм, то есть удовольствия, для нашей глубинки недоступные.

Только-только автомобиль двинулся, и мы сразу же обнаружили, что, несмотря на столь ранний час, большинство наших спутников «под градусом». Немедленно начался общий оживленный разговор, поначалу мирный и безобидный, в основном на тему: «Ты меня уважаешь?»

Автомобиль уже едет по прижиму. Что такое прижим, думаю, объяснять не нужно, но этот прижим был не из простых: полтора километра длиной, вырубленный в крутом склоне, обрывающемся прямо в Амгунь. Дорога узкая, однополосная, если говорить по-теперешнему, и наш водитель непрерывно сигналит, предупреждая возможных встречных, что дорога занята. Дорога скользкая, и машину время от времени водит слева направо и наоборот. Это нас беспокоит, и мы потихоньку шушукаемся на эту тему, но мы здесь люди бесправные, и наше дело — помалкивать.

Между тем, градус горячих разговоров наших попутчиков настолько повысился, что их общение уже можно было перевести из стадии «Ты меня уважаешь?» в стадию хватания за грудки. Повысилась и громкость, все они старались перекричать друг друга, но всех перекрывал голос начальника «пограничной» колонны.

— Я здесь начальник! — кричал он. — Я здесь начальник! Выбрасывайте их из машины! Выбрасывайте их из машины! Я приказываю!

Неизвестно, нашлись бы желающие исполнить приказ начальника, так как дискуссия была внезапно прервана: кабина открылась и водитель, высунувшись из нее, прокричал: «Перестаньте орать! Слушайте хорошо. Если крикну «Прыгай!», — прыгайте из машины немедленно и в момент!»

Минуты через три-четыре «Прыгай!» прозвучало, и мы все действительно моментально покинули кузов, а еще через минуту наш Студебеккер заскользил с дороги и, сопровождаемый соответствующими комментариями тоже выпрыгнувшего водителя, загрохотал вниз, сломал несколько деревьев и приземлился на льду Амгуни.

Все спрыгнули благополучно, только один из вольных поскользнулся и разбил себе лицо. Я не слышал, чтобы ему кто-то посочувствовал: видно, он был из тех, кого так или иначе должны были выбросить из машины.

Кто был виноват: водитель, автомобиль или дорога, я не знаю. Мне пришлось еще раза три проехать по этому прижиму, и всегда все проходило благополучно.

До следующей колонны километров пять, и мы дошли туда быстро, а на следующий день были уже в Дуках.

Колонна наша продолжала строиться лагерно-стахановскими методами, уже была расчищена тайга и поставлены палатки для охраны. И они, голубчики, прибыли.

Сразу рухнула вся наша самая лучшая в мире демократия. Еще не было зоны, не было вышек, не были обозначены запретные зоны, но уже была вахта, и на ней круглосуточно находились дежурные. Теперь два раза в день, утром и вечером, были построения на поверку, на которые выгонялись все, кроме нас, пятерых, живших «за зоной». А на работу бригады уже выводились с той самой знаменитой «молитвой»: «Бригада, переходите в распоряжение конвоя, и т. д., и т. п…применяем оружие без предупреждения!»

Уже прибывали административно-технические работники: экономист, нормировщик, десятник по лесоразработке и т. д. Все они по указанию начальника охраны, крикливого старшего лейтенанта, размещались в палатках «зоны» и только нас пятерых он никак не трогал. Сложилось парадоксальное положение: прораб наш, заключенный, еще считался начальником колонны, а начальник охраны, офицер МВД, был его подчиненным. А прораб жил с нами, первопоходниками, в одной яме, хотя состав жильцов несколько изменился. В «зоне» поставили палаточный пищеблок, повар перебрался туда, а на его месте поселился только что прибывший культорг или заместитель начальника по культурно-воспитательной работе. Звали его Вячеславом, и о нем я немного расскажу.

Родом он был из Одессы, а папочка его был крупнокалиберным партийным боссом. По этой ли причине или нет, но он, капитан-лейтенант военно-морского флота СССР, в войне участия не принимал, и только в войне против Японии их кораблик сделал несколько выстрелов. После войны он поехал в отпуск в Одессу, куда к этому времени вернулись родители, и вместо одного месяца пробыл там три, надеясь на могущество папочки. Однако в Порт-Артуре на папочку внимания не обратили, и Вячеслав получил от трибунала за дезертирство два или три года. Статья эта была легкой, и его сразу пустили в лагере по линии КВЧ.

Он запомнился мне по нескольким причинам. Первая: он был общительным, коммуникабельным и веселым (сказывалась Одесса) парнем, никогда не ныл и не жаловался на жизнь. Хотя, на что ему было жаловаться в сравнении со всем населением советских лагерей. Вторая: он так крепко спал, что его было невозможно разбудить никакими силами. Интересно, как же он служил в военном флоте, где в любой момент возможна боевая тревога? Кто-то из нас предложил, и мы делали так: если его нужно было разбудить, мы просто выносили его вместе с топчаном наружу, на мороз градусов тридцать или сорок, и оставляли там. Через пару минут он, босой, врывался в землянку.

— Что ж вы, мать-перемать (со всеми одесскими переборами)! А что, ужинать пора? Так бы сразу и сказали.

Третья причина: он ничего не делал, ну абсолютно ничего! На замечания прораба-начальника он кое-как отнекивался, что, мол, когда Юрка (то есть я) из Дук газеты привезет, то я их зэкам читать буду, а что я еще могу сделать с этими закоренелыми… и т. д.

— Ну что я им могу рассказать? — говорит он мне как-то. — Вот начал я одному рассказывать про строительство социализма, и знаешь, что он мне ответил? «Что ты меня агитируешь? Во время войны я целый взвод, сорок человек, сагитировал перейти в Турцию. И ушли! А что ты мне можешь сказать?» И я думаю, что он прав, ничего я им путного сказать не могу.

Вячеслав совсем немного к этому времени пробыл в лагере, но понял главное: человеку, прошедшему или проходящему советский лагерный университет, внушить что-либо хорошее о социализме и о советской власти невозможно.

Парень он, как я уже говорил, был хороший, но я оказал ему огромную медвежью услугу. Как-то в общем разговоре выяснилось, что он не посылает в КВЧ никаких отчетов, и по этой причине у него могут быть неприятности. Я вызвался написать ему эти отчеты.

И написал. Расписал подробно, какие лекции были прочитаны, какие беседы, коллективные или индивидуальные, были проведены, какими проблемами интересовались заключенные и какие задавали вопросы, какие давались объяснения и разъяснения культоргом Вячеславом. Окончательно обнаглев, я указал в отчете, как поднялась производительность труда в бригаде, с которой наиболее активно работал культорг. Все это было, конечно, стопроцентным враньем, и я писал больше для потехи слушателей, но Славка послал его в КВЧ, а потом я еще сочинил два отчета за последующие месяцы.

Вообще говоря, это были первые в жизни мои литературные опыты, если не считать школьных сочинений. Но кончилось это плохо. Культорга Славку вызвали в Дуки и предложили провести семинар со всеми культоргами (а они все — заключенные) по организации воспитательной работы среди заключенных. Бедный Славка, который, скорее всего, ни один из моих отчетов не прочитал до конца, долго отнекивался, а потом раскололся, как гнилой арбуз. Его попугали общими работами, но отпустили. Хорошо, что он в порыве раскаяния не назвал моего имени, а то я мог бы загреметь при своей статье еще на десятку, так как, если вдуматься, мои «отчеты» были чистой сатирой на власть и на лагерные порядки.

Но прошло без последствий и для него, и для меня.

Была поставлена палатка для начальства, и прибыл начальник, старший лейтенант. И через два дня вся наша теплая компания была перемещена из теплой землянки в холодную палатку, да еще в «зоне».

Еще через две недели прибыла замена и мне. Приехал вновь назначенный старшим бухгалтером пожилой казах, вольный, точнее, шестилетник-спецпоселенец, из репатриированных военнопленных. Бухгалтером он оказался слабым, и мне пришлось многому его обучать, точно так, как обучал меня Жора Александрянц. Через пару месяцев он был уже пригоден для самостоятельной работы. Я радовался, что, оставшись бухгалтером производственного стола, избавился от необходимости каждый месяц совершать походы в Дуки, но через некоторое время оказалось, что радовался я напрасно. Расскажу об этом попозже.

Наступило лето. Наша колонна уже приобрела вид настоящего гулаговского лагеря: зона, проволока, вышки, запретная зона; уже белели несколько рубленых зданий, в обе стороны от лагеря пробивалась автомобильная дорога, строились мосты. Пусть читатель простит меня за этот несколько телеграфный стиль и риторику газетных сводок об успехах социалистического строительства. Еще чуть-чуть добавить о руководящей роли коммунистической партии и огненном энтузиазме комсомольцев, и сходство будет полным.

Но ведь строили, и много строили. Каналы, дороги, громадные промышленные предприятия вроде «Норильского никеля» и целые города, как, например, Комсомольск-на-Амуре (да, Комсомольск). И все это делали люди голодные, раздетые, замученные, в условиях беспредельного произвола охраны и угроз бесконечного срока со стороны власти. Ведь в 1947 году, когда заканчивались десятилетние сроки многих тысяч осужденных в 1937 году, их всех вызывали в спецчасть и объявляли этим страдальцам, что их освобождение по решению правительства откладывается — до особого распоряжения. И они были освобождены только после хрущевской амнистии в 1956 году.

Уже давно ведутся дискуссии о том, было ли рентабельным строительство крупных объектов руками заключенных. Большинство участников считает, что такое строительство было нерентабельным и что лагеря, в общем, создавались не для решения хозяйственных задач, а исключительно карательных целях, для уничтожения специально предназначенных для этого слоев общества, способных помешать успешному строительству социализма.

В свое время и я отдал дань этой точке зрения, выполнив огромную кучу экономических расчетов по сравнению двух способов строительства (бухгалтер все-таки): лагерем и силами вербованных вольнонаемных работников. Огромным грузом на себестоимость лагерного способа ложились содержание бесчисленной охраны, сооружение многочисленных дорогих зон, тысячекилометровые длительные этапы, простои многих людей из-за побегов, абсолютная незаинтересованность работников в результатах своего труда и низкая производительность этого труда. К. Маркс в своих трудах утверждал, что рабский труд не может быть производительным. Правда, при этом меня смущало одно обстоятельство. Если строительство силами заключенных было нерентабельно, то зачем было создавать ГУЛАГ? Считать, что создание ГУЛАГа имело целью уничтожение людей, то это тоже выглядело нелепо. Ну зачем, чтобы уничтожить кубанского «кулака», его надо было везти за многие тысячи километров, строить там зоны и бараки, а потом его умертвлять там голодом и непосильным трудом. Для этого вполне достаточно было подвалов Лубянки и многих других подобных подвалов в стране, где все решалось одной пулей.

Теперь, обладая гораздо большей информацией, я считаю, что создание лагерей с многомиллионным населением имело не только политическую, но и экономическую задачи. Многие дороги и каналы, многие промышленные гиганты не были бы построены, если бы не было возможности использования вот такого, почти бесплатного, рабского и безответного труда, который можно было направить в любую точку страны. Остается неясным, как учитывать в себестоимости лагерных работ гибель самих работников, а погибало в 40-х годах в лагерях до миллиона человек в год. Впрочем, я думаю, что вот такие страшные цифры не являются результатом стратегии высшего руководства страны, а скорее ретивостью местных чекистских особо людоедских начальников, хотя, надо сказать, ретивость эта не выявлялась и не наказывалась. То есть, власть советская вроде бы и не желала гибели миллионов людей, но и не возражала, если кто-то это организовывал. Впрочем, и чекистов постреляли немало, но в основном не за гибель людей, а в большинстве за шпионаж и реставрацию капитализма, как и других соратников великого Ильича.

Все эти вроде бы абстрактные рассуждения я привел здесь потому, что вспомнил, как тогда мне не хотелось покидать нашу построенную от нуля колонну.

Но пришлось. Меня перевели снова в должность старшего бухгалтера на другую колонну в сторону Ургала, то есть еще дальше от Дук. Причем, никто со мной не говорил и меня не спрашивал. Просто меня вызвал трудила и сказал: «Тебя переводят на такую-то колонну. Завтра пойдете!» И все.

Новая колонна, кажется, самая крайняя и последняя Нижне-Амурлага, была расположена на красивейшем месте: пологий пригорок в молодой березовой роще, где было множество грибов, но которые, ясно, были быстро уничтожены.

Контора была еще в палатке, работа была самая обыденная и рутинная, событий запоминающихся почти не было.

А точнее, было три.

Теперь мне, как старшему, снова приходилось ежемесячно отправляться в Дуки, а с учетом расстояний на каждый такой поход затрачивалось 9-10 дней. Сзади по дороге в Дуки у меня никого не было, и я отправлялся пешком в дальний путь первым, на пару с лейтенантом, потом мы подбирали по дороге других таких же путешественников и добирались таким образом до автомобильного движения.

Вот один раз мы — уже три бухгалтера и один лейтенант с пистолетом, идем по тайге. Уже в некоторых местах была готова просека под автотрассу. Мы входим в такую просеку и видим примерно в ста метрах по этой же просеке медведя, который лакомится какой-то ягодой. Наше появление ему явно не понравилось, но наш отважный лейтенант вынул пистолет и открыл огонь. Медведь начал уходить от нас прямо по просеке, сначала шагом, а потом бегом. А мы тоже, и пешком, и бегом. Лейтенант израсходовал одну обойму, вставляет вторую, а больше у него нет. После очередной пары выстрелов мы стали уговаривать лейтенанта прекратить пальбу, а то, дескать, надоест эта беготня мишке, и он повернет назад, а у него уже патронов не будет, да и стрелок, по всему, из него слабый. Он нас послушал, а медведь вскоре скрылся из виду.

А в следующем месяце вся наша колонна, как и все соседние, кантовалась, пела и плясала. Причина: где-то там, на трассе, групповой вооруженный побег. Человек двадцать зэков перевозили куда-то на грузовике; они разоружили и слегка помяли обоих конвоиров в кузове и сержанта в кабине, и скрылись в тайге, как потом выяснилось, разбившись на несколько групп.

Вся наша охрана ушла в патрули и засады, водить бригады на работу стало некому, работа в зоне продолжалась еще дня два, а затем и она прекратилась: не подвозили лес.

Потом начали поступать известия о поимке по два-три человека, а последнюю, вооруженную группу, кажется, перестреляли в тайге.

Во время очередного моего визита в Дуки произошла интересная встреча. Заводят нас на штабную колонну, а она битком забита народом. Оказывается, со всех колонн 4-го отделения свезли много заключенных, и уже все знают, что готовится большой этап на Колыму, сплошь 58-я статья.

Среди них немало казаков, хожу по переполненным баракам, ищу знакомых, не попадаются. Но кто ищет, тот всегда найдет. И я нахожу, и кого же? Командир нашего дивизиона ротмистр Кириллов. Долго мы разговаривали с ним, ясно — «бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».

Мне все время хотелось напомнить ему один хорватский эпизод. Мы выходим из боя, идем толпой, разгоряченные, грязные, потные и расхристанные, а он стоит на обочине проселочной дороги и одним пальцем отводит в сторону тех, кто «не по форме одет». Набралось нас таких с десяток, и Кириллов приказал штабному вахмистру исполнить над нами наказание по типу: «Встать! Бегом марш! Ложись! Встать! Бегом марш! Ложись!» Вахмистр завел нас на пологий склон, раза два уложил на землю, а потом, когда нас, наказанных, уже было не видно снизу, сказал: «Отдыхай, ребята!»

Все-таки я это Кириллову не напомнил.

Когда я возвратился на свою колонну, помпотруду сказал мне по секрету, что и я был в списке на отправку в Дуки, но, по причине моего отсутствия на месте, меня никуда не отправили.

Вскоре после этого меня перевели, почему, не знаю, на одну из «старых» колонн, где я стал бухгалтером по производству. Старшим бухгалтером здесь была вольная девушка, круглолицая, конопатая и такая смешливая, что частенько на мои всяческие выходки хохотала по полчаса.

И здесь я, опять по неизвестной причине, не задержался надолго. Меня перевели, еще раз, на колонну, еще ближе к Дукам, на которой мне не нашлось бухгалтерской должности, и я стал нормировщиком, сначала вторым, а затем и старшим.

Вот здесь, на этой колонне, мне и пришлось пережить самый пик «сучьей» войны.

Собственно, сучья война уже пылала по всему Дальнему Востоку и на Колыме, но я все это время был в далекой глубинке, а там не было ни воров в законе, ни сук. Причина понятна: при открытии новых колонн начальство вынуждено было сплошь и рядом допускать отступление от требований режима и охраны, поэтому туда подбирался более спокойный и работоспособный элемент.