12. БДИТЕЛЬНЫЙ КОМСОМОЛЕЦ

12. БДИТЕЛЬНЫЙ КОМСОМОЛЕЦ

Переселение наше на новую колонну, которая уже становилась самостоятельной, едва не обернулось для меня большой бедой. Мы выехали на лесовозе, нагруженном досками. Естественно, начальство село в кабину, а мы, человек шесть-семь, — на доски, вместе со своими пожитками. Поездку нельзя было назвать комфортной, учитывая плохую дорогу и солидный морозец с ветерком, но ехать было недалеко, километров пятнадцать, и мы надеялись добраться до темноты, хотя выехали поздно.

Все получилось гораздо хуже. Обычно на новую колонну ездили по льду Амура, но зимник по прямой был в два раза короче, хотя еще был и не совсем готов. Мы поехали прямой дорогой, и вот это «не совсем» нас и подвело. Наш громоздкий лесовоз постоянно застревал, тем более что по причине ветерочка кое-где дорога была уже заметена снегом. Мы продвигались медленно, то и дело слезая с досок и расчищая дорогу.

Наконец, Анацкий потерял терпение и приказал возвращаться на Амур. Там дорога была лучше, но там ветер делал свое дело, а заносы тоже появились, а следовательно, и необходимость тоже расчищать дорогу.

Вот тут я и допустил оплошность, совершенно не простительную для такого бывалого таежника. На мне была шапка, и уши я не опустил. Сначала правое ухо мерзло, но потом перестало, и я посчитал, что я просто хорошо разогрелся, часто работая лопатой или толкая лесовоз.

Мы подъехали к своей зоне часа в два-три ночи и отправились в огромную землянку, человек на двести. В ней было тепло, и я, уставший до полного изнеможения, повалился на нары и заснул. Просыпаюсь уже в полдень, а у меня — правое ухо больше головы. Бегу к фельдшеру, тот ухо чем-то помазал, а меня отругал. Но дело на этом не закончилось, ухо сначала посинело, а потом почернело и стало покрываться черной коркой. Фельдшер забеспокоился, а еще через пару дней вдруг сказал мне, что он опасается гангрены, и лучше всего прибегнуть к хирургическому вмешательству, то есть, говоря попросту, просто его отрезать.

— Ты что? — взбеленился я, — вернуться в станицу через двенадцать лет, и с одним ухом?

— А если гангрена дойдет до мягких тканей головы? Тогда придется резать уже не ухо, а голову!

— Режь голову! Лучше быть без головы, чем без уха.

Черное его предсказание не сбылось. Ухо стало уменьшаться в размеpax, черная корка лопалась, и в трещинах проглядывалась розовая кожа. Наконец, ухо стало нормальным, только долго еще сильно мерзло не только на морозе, но даже и просто при промозглой и ветреной погоде.

Тем временем для нас поставили палатку, и мы перебрались в нее. Жильцов было четверо: я, старший экономист, Костя Калашник, прораб Володя Тимкин и помощник Кости просто Володя, фамилии не помню.

С Костей мне пришлось вместе поработать долго, я об этой работе еще расскажу в свое время, а сейчас просто скажу о нем. Он имел десятилетний срок по 58.6, то есть за шпионаж. В то время шпионаж навешивали многим, даже Бухарин, Зиновьев, Каменев и многие-многие обвинялись в шпионаже. Ирония же судьбы заключалась в том, что Костя был действительно шпионом.

Он закончил разведывательную школу НКВД по восточному направлению, где изучал китайский и японский языки, и был переброшен в Манчжурию, где с фальшивыми документами на имя русского белогвардейского беженца, которых в Манчжурии было тогда много тысяч, поместился на важной железнодорожной станции, где ему купили магазин прямо на вокзале. Его задачей был сбор информации по передвижению воинских эшелонов и любых интересных сведений, получаемых из разговоров японских офицеров, заходящих в станционный магазин и не подозревающих, что скромный торговец отлично владеет их языком.

По тогдашним китайским обычаям любая молоденькая продавщица обязана была становиться наложницей хозяина, а если случалось забеременеть, то сама уходила с работы, чтобы не причинять хозяину дополнительных проблем. Так было и у Кости, хотя одну из своих продавщиц он удержал от ухода и сделал ее вроде бы почти женой, которая выходила ему двух дочек.

Торговые дела у него шли хорошо, он расширил магазин и построил большой дом, где и жил с почти женой и дочками.

Никаких передатчиков у него не было, раз в неделю к нему приходил связник и забирал у него собранную информацию.

Вот так и жил Костя, катаясь как сыр в масле.

Но никакое блаженство не может продолжаться вечно; в очередной раз связист сообщил ему, что он получает другое задание. В следующий раз с ним прибудет сменщик, а Костя будет переброшен в Харбин и, учитывая отличное знание японского языка, будет работать на одном военном заводе, играя роль бедного, оборванного чернорабочего.

Вот такая судьба шпиона: сегодня он играет роль графа и живет по-графски, а завтра играет роль нищего и живет, как нищий. Кому такое понравится? Костя двое суток не спал и решился: продал дом и магазин, забрался в страшную глушь с почти женой и дочками, купил магазинчик и затаился. Но не надолго. В 1945 году советские войска вошли в Манчжурию, и НКВД, который все это время разыскивал Костю, нашел его.

Трибунал мог предъявить ему только дезертирство, но после окончания войны всем дезертирам была объявлена амнистия. Это не смутило трибунал, и Костя получил десятку за шпионаж в пользу Японии. Я сказал Косте, что если рассуждать строго по закону, его могли судить только за хищение социалистической собственности, так как НКВД купил ему магазин за государственные деньги, а он его продал, а деньги положил в карман. Костя только рассмеялся: об этом ни при следствии, ни на суде не было сказано ни слова.

Мы переселились в палатку, превратив ее и в контору, и в жилье. Сначала мы решили устроиться покультурнее: установили столы, стулья для работы и топчаны для сна. Постели были вполне на уровне: матрацы, подушки и даже простыни. Долго удержать такой культурный образ нам не удалось. Палатка не была утепленной, а просто брезент и все. Морозы были приличные, а постоянного круглосуточного дневального у нас не было. Мы перед сном расставляли топчаны вокруг печки «звездочкой», ногами к печке, но это плохо помогало. Как бы мы ни раскаляли чугунную печку докрасна вечером, все равно получалось так: ноги поджаривались так, что явственно пахло паленой шерстью, а волосы, хотя их у нас почти и не было, примерзали к подушке.

Нам это быстро надоело, и мы принялись за перестройку: отбросили топчаны и сделали сплошной настил почти под потолком. Теперь мы не замерзали, но утром у каждого образовывалась черная каемка вокруг рта и носа, которая страшно трудно отмывалась. Ну что же: что-то находишь, что-то теряешь.

Колонна была молодая, но быстро устраивалась, причем во всех отношениях. Прибыл и приступил к исполнению обязанностей начальник охраны старший лейтенант Петергерин, финн по национальности. Всех удивляло, как это финн мог попасть в офицеры МВД, но с его прибытием охрана стала очень жесткой, от чего все мы с прибытием на нефтепровод порядком поотвыкли, ибо охрана здесь была достаточно либеральной. Когда мы строили мосты, то строевой лес мы заготавливали на месте, тут же, в тайге, для чего, выбирая подходящие деревья, разбредались по тайге, и охранять нас как следует было невозможно, но охрана нам ни в чем не препятствовала. А один из охранников, явно заядлый плотник, закинув винтовку за спину, с азартом рубил топором.

У охраны под командованием Петергерина такого быть не могло. Были примеры другого, противоположного сорта. Сейчас много людей работало за зоной, строили одновременно много зданий, оцепление было общим. Мне по каким-то моим делам нужно было выйти со всеми в это оцепление, и я наблюдал такой случай. Как обычно, зэкам очень не нравились окрики охранников, и один из особо нетерпеливых соответственно ответил. Карцера еще не было, и этого говорливого для наказания вывели за оцепление и поставили на пень (это было распространенным явлением), с которого он сойти не мог, потому что находился за запретной зоной, и любой конвоир мог стрелять. Был солидный мороз, и наказанный разделся догола и отбросил одежду подальше от себя. Подбежавшие охранники попытались одеть его, но он яростно отбивался, и им это не удалось. Тогда они связали его, голого, занесли в оцепление, положили возле бригадирского костра, навалили на него сброшенную одежду и сказали бригадиру: «Если у него будет обморожение, бригадиром тебе больше не быть!»

Так что слова знаменитой песни «Гоп со смыком» имели реальное происхождение:

А сколько там творилося чудес,

Об этом знает только темный лес.

На пеньки нас становили,

Раздевали и лупили.

Ах, зачем нас мама родила?

Мне удалось, наконец, познакомиться со своим техническим начальником: на колонну приехал Казьмин, начальник ЧМТЗ (часть нормирования труда и зарплаты) 3-го отделения. Он два дня перебирал наряды нашей колонны за несколько месяцев, но никаких претензий мне не высказал.

А я высказал, обратив его внимание на громоздкость и непомерно большой объем нарядов на строительство деревянных мостов и предложил разработать укрупненные нормы и расценки на эти работы с одной единственной единицей измерения — кубометр леса в деле, тем более, что такая единица применялась и в сметах, и в отчетах. Для Казьмина это было неожиданностью, никто никогда такого не предлагал, но после некоторого колебания он решил, что стоит это попробовать, и поручил мне выполнить эту работу, предварительно составить классификацию мостов по типам конструкций и по некоторым другим параметрам. Для меня это было очень интересной, чуть ли не научной работой, и я с удовольствием взялся за нее.

Посидел, покряхтел, но все-таки все расчеты сделал и отправил их Казьмину. Там их утвердили и ввели в действие, и облегчение от этого было по всей стройке. Я предложил Казьмину сделать то же самое и по некоторым строительным объектам, более или менее однородным, но в ответ он предложил мне составить инструкцию по разработке укрупненных норм и расценок и отправить ее в Комсомольск как очень ценную инициативу, исходящую от 3-го отделения, без упоминания обо мне, разумеется.

Эта задача была для меня гораздо более трудной, так как мне не приходилось еще составлять нормативные документы, но, в конце концов, и эту задачу я решил, хотя пришлось переворошить кучу всяческой технической литературы, которую мне любезно привез из Циммермановки самолично Казьмин.

Я передал проект «Инструкции» в Циммермановку и был очень горд этой работой; и каково же было мое разочарование, когда приехавший Казьмин раскритиковал ее вдребезги.

— Ну что ты тут написал? Ты что, не знаешь, что у нас по крайней мере в 3-м отделении ни один прораб, ни один нормировщик не имеет специального строительного образования. А ты свою инструкцию написал сплошной чуть ли не научной терминологией. Грамотность свою захотел показать? Переделай так, чтобы дураку было понятно!

Пришлось переделывать, и проект отправили в Комсомольск, и на этом все закончилось, а я об этом никакой информации не получил.

Когда Казьмин сообщил об этом, он и завел впервые разговор о моем будущем, который свелся к следующим рассуждениям: если зачеты будут продвигаться с теперешней скоростью, я освобожусь через полтора года и смогу вернуться в свою станицу. Кое-какие деньги, накопившиеся на моем лицевом счете, у меня будут, но не очень большие… А было бы неплохо возвратиться домой с деньгами. И вопрос — что я буду делать в своей станице, где ничего не строится? А если и строится, то никак не нефтепровод и не железная дорога, по которым я здесь великий специалист и мной довольны. Какой вывод? Простой: мне после освобождения очень полезно остаться на этой стройке на полтора-два года, и я после двенадцатилетнего отсутствия приезжаю в родную станицу расфуфыренным франтом и с толстым бумажником. О том же, что освобожденным не разрешается оставаться в Хабаровском крае, то для МВД это не проблема. МВД здесь больший хозяин, чем и крайком и крайисполком, вместе взятые.

Я сказал, что подумаю, посчитав, что для таких решений еще время не настало.

Работы на колонне разворачивались по всем направлениям: и по строительству зданий в зоне и за зоной, и по мостам, и по дороге, и уже начаты траншеи нефтепровода, прорабом на которых был Володя Тимкин. Он по образованию был техником-мелиоратором, и всяческие канавы были для него родимым делом. Вот именно он и не был контрой, т. е. не был осужден по 58-й статье.

Постоянно поступали этапы с заключенными. Прибывали они на баржах по Амуру, их разгружали в Осиповке и потом гнали пешком до колонны. Расстояние было небольшое, и обычно переход этот происходил безо всяких происшествий. Но однажды в ответ на непочтительные высказывания какого-то зэка в адрес конвоиров, один из них неожиданно выпустил очередь прямо по колонне шагающих зэков. Результат: один убитый и человек пять раненых. Это вообще бы не имело никаких последствий, если бы вслед за колонной не шло несколько женщин, которые обычно подходили к вновь причалившей барже по разным своим надобностям, и видели эту стрельбу.

Поэтому приехал следователь, дело тянулось месяцев шесть и кончилось тем, что стрелявшего демобилизовали.

Было закончено строительство и введено в действие здание бани. Я сообщаю об этом не только по причине возможности с этого времени получать нужные гигиенические процедуры. Старшим банщиком был пожилой, под шестьдесят, дед с длинной рыжей с проседью бородой. Мы все звали его за глаза «Рыжий дед», а в глаза просто «Дед». Был он убежденным антисоветчиком и, хотя особой грамотностью не обладал, однако положительно обладал здравым смыслом, жизненным опытом и иногда просто ставил нас в тупик своими рассуждениями. Я говорю «нас», потому что постепенно в этой самой новой бане образовался кружок из «контры», и мы частенько собирались вечером в бане потрепаться на всякие политически опасные темы. А Дед был при этом не только хозяйкой, но и кем-то вроде старосты этого кружка.

Ни один разговор не мог обойти корейскую тему. Война в Корее развернулась по-настоящему, в нее уже включились и советские, и китайские, и американские войска, хотя, конечно, в советской печати, как обычно, все преподносилось стопроцентно лживо, но мы могли, используя свою близость к месту событий и возможность получения кое-какой информации, помимо официальных каналов, и в газетах читать между строк. Для Дальнего Востока, где численность заключенных превышала численность вольного населения, тема близости театра полномасштабных боевых действий имела особое значение.

Колонна наша все увеличивалась и по численности зэков, и по объему и по разнообразию выполненных работ. Мне уже требовался помощник.

Проблема разрешилась сама собой.

К нам прибыл новый начальник колонны, майор Аникин, дипломированный инженер. Все ожидали, что чрезмерно суровый режим несколько смягчится (мол, интеллигент), но особых изменений не произошло.

Мне как нормировщику нужно было побывать на одном объекте, а для этого приходилось маршировать туда с бригадами под общим конвоем. Встал пораньше и намеревался уже направиться на развод, когда в нашу палатку вошел Анацкий в сопровождении молоденького паренька.

— Вот, — говорит он мне, — прислали тебе помощника из Циммермановки. Парень ученый, из Комсомольска, вольный. Курсы закончил.

— Хорошо, — отвечаю, — тебе с нарядами приходилось дело иметь? По строительному профилю или вообще с какими-нибудь?

— Нет, такого нам не преподавали.

— Тогда вот что. Я сейчас ухожу, меня до вечера не будет. А ты бери, вот они лежат, наряды за предыдущие месяцы и читай описание работ. В цифры пока не лезь, только описание работы. Если непонятные слова попадутся, на бумажку их, потом мне скажешь.

И ушел на развод.

Прихожу в палатку, он сидит с горой нарядов (к сожалению, забыл его имя).

— Как, — спрашиваю, — попадается что-нибудь незнакомое?

— Попадается. Все незнакомое.

И начинает задавать вопросы: что такое лага, что такое балка, что такое основание, что такое группа грунта, и далее, и далее. Я терпеливо отвечаю, даже рисую что-то на бумаге, а сам думаю, что же это за человек, таких простейших понятий не знает. Хотя, конечно, пацан совсем, да и жил в городе, деревянного строительства в своей жизни, скорее всего, и в глаза не видел.

Выхожу утром из своей палатки, иду по зоне, вижу: на строящемся бревенчатом бараке двое зэков отрезают по отвесу углы готового сруба, а мой новоявленный помощник стоит и разговаривает с ними.

Подхожу, прислушиваюсь.

— Ребята, — говорит он, посматривая в бумажку, — а что такое фронтон?

— А вот, — отвечают те, — то самое, что мы отрезаем.

— Так что, он совсем не нужен?

— Конечно, на хрена же он кому нужен.

Подхожу к нему вплотную, завожу в нашу палатку.

— Что ж ты делаешь? — говорю. — Они же над тобой издеваются. Ничего ни у кого, кроме меня, не спрашивай.

Он начал оправдываться, что, мол, стесняется того, что он ничего не знает, не понимает. Что я о нем подумаю?

— Я о тебе подумаю то, чего ты стоишь. А если хочешь работать, то всему научишься. Только учись.

Прошло три месяца. Был он послушным, смирным и исполнительным, звезд с неба не хватал, но и очень уж тупым не был. К настоящему нормированию, то есть к определению норм и расценок я его еще не допускал, но он уже много занимался с нарядами и помогал бригадирам заполнять в них описания работ, частично подсчитывая объемы работ — одним словом, он мог со временем стать и настоящим помощником.

И грянул гром. Из Циммермановки нам сообщили, что к нам, именно в нашу колонну, едет комиссия из Москвы. Из Москвы!!!

Что такое для лагеря комиссия, да еще из Москвы (это было настолько невероятно, что наше начальство сразу не поверило, и его долго уговаривали из Циммермановки), это объяснять, по-моему, никому не надо. Вся территория, бараки, кухня, баня, медпункт — все чистилось и блистилось, из медпункта срочно выписывались, выдворялись подозрительные больные (как правило из блатных), из зоны вывозились на работу абсолютно все, даже знаменитый в нашей колонне отказчик, с которым что только ни делали для выхода на работу: и морили в карцере, и били беспощадно, и вывозили из зоны привязанным цепью к трелевочному передку (это было довольно часто применяемая процедура). На этот раз он за булку хлеба и половину соленой кетины согласился появиться на траншее.

Комиссия прибыла: двое из Москвы, из МВД и еще человек пять из Комсомольска (Нижне-Амурлаг) и Циммермановки. Мы все на траншее. Как только вся немалая группа начальства показалась в пределах видимости, все, и я в том числе, и даже воры в законе спрыгнули в траншею и взяли в руки лопаты, так как и высокие блатные авторитеты не будут по пустякам портить отношений с лагерной администрацией.

Один только тот самый, временно купленный злостный отказчик, не проявлял сознательности, а наоборот, влез на самый высокий пень с огромным куском хлеба в одной руке и с кетиной в другой, и принялся за трапезу.

Конечно, комиссия сразу же заметила его.

— Видно, неплохо тебе живется, — говорит ему главный в этой комиссии, полковник из Москвы.

— А вы приезжайте почаще из своей Москвы, так и вообще жизнь будет мировая, — отвечает тот, еле-еле произнося слова набитым ртом.

— Это почему же? — не понимает полковник.

И тот, прожевавши то, что уже было запихано в рот, честно рассказывает, как и за что он получил то, что сейчас у него в руках. Тут майор Аникин включается в беседу и, видя, что мистификация полностью разоблачена, докладывает полковнику, какой это отвратительный и вредный человек.

— А что ж ты так? — вновь обращается полковник к отказчику. — Ведь Ленин сказал: «Кто не работает, тот не ест!»

— Брось, гражданин начальник. Ленин таку херню (он выразился гораздо круче) не скажет.

На этом беседа закончилась без малейшего воспитательного эффекта, комиссия двинулась дальше, и все было без сучка и задоринки.

Комиссия пробыла у нас три дня. Один из членов комиссии, какой-то начальник из Комсомольска, когда уже, как поняло наше начальство, не было нужды прятать своих «зачумленных» работников (с 58 статьей), просмотрел у меня пачку нарядов и не нашел в них туфты (иначе, чтобы я был за спец?).

Перед отъездом комиссия провела секретное собрание вольнонаемного состава колонны, а ее глава, московский полковник, произнес речь, которую, несмотря на секретность, я передаю в изложении.

«Вы все сразу, конечно, поняли, что мы приехали из Москвы не для того, чтобы посмотреть на траншею и трубу. Мы приехали для того, чтобы проверить, как выполняются приказы Министерства внутренних дел и вообще политика партии в отношении заключенных, осужденных за контрреволюционные преступления по ст. 58 УК РСФСР. И сделали мы это по сигналу, поступившему отсюда же.

И что мы здесь увидели. А то, что у Анацкого весь инженерно-технический персонал замещен 58-й статьей. В то же время я знаю, что это одна из лучших колонн строительства. Я разговаривал с твоими прорабами и нормировщиками (это он загнул — со мной он не разговаривал). Все они люди квалифицированные и добросовестные. И что будет, если я прикажу тебе, Анацкий, убрать всю 58-ю на общие работы? Что будет с производственными показателями? А кто будет сдавать в срок установленный партией и правительством нефтепровод?

Конечно, приказы Министерства и решения партии выполнять надо, но одно дело выполнять их под Москвой, а другое — выполнять их здесь, на большой стройке, а вольнонаемных тут, кроме нанайцев, нет, а из заключенных других статей никого не подберешь. Вам я, товарищ Анацкий, говорю, что никого из своих «фашистов» не трогай, хотя я в акте проверки что-то напишу, что принять меры, ну и так далее.

С тобой Аникин, дело другое. У тебя тоже все каптерщики, кладовщики, повара, банщики — тоже из 58-й статьи. Знаю, знаю, сейчас ты скажешь, что честные, дисциплинированные. Но заменить банщика, это не то, что заменить прораба или экономиста. Так что, заменяй не торопись — но заменяй. В акте я насчет этого контингента запишу попроще.

Теперь — другой вопрос. Что делать с этим комсомольцем-добровольцем, что нам аж в Москву такую телегу накатал. Наше собрание секретное, но через неделю все блатные будут все знать, и они этого паскудника прирежут без всяких рассуждений. Так что, вы, из Комсомольска-на-Амуре, быстро-быстро, в 2 дня уберите его отсюда, куда глаза глядят».

Наверное, читатель догадался, что этим «писателем» был мой молодой, растущий помощник!

Полковник хорошо понимал свое дело, когда опасался, что моего помощника блатные прирежут через пару дней.

Я во многих произведениях и не один раз читал, как в лагерях всякие блатные убивали вольнонаемных работников за какие-нибудь пустяки, а то и просто так, проигравши в карты. Думаю, что это преувеличение, я за все время моего пребывания в ГУЛАГе таких случаев не знаю.

Но этот случай был особенный. Крупные и авторитетные блатные очень беспокоились о своих «заработках» и, что более важно, о зачетах рабочих дней, что приближало свободу, а то и другое зависело от производственных показателей колонны (что зависело от Анацкого) и «хорошего» нормирования (что зависело от меня). Подлая бумага моего помощника как раз и наносила удар по Анацкому и по мне. Это воры в законе, которые никогда дураками не были, все отлично понимали, а насчет скорости, с которой они принимали решения, а потом исполняли их, сомневаться не приходилось.

Через день после отъезда комиссии уехал и мой помощник, причем куда-то очень далеко. Позже мне сказали, что его уволили из системы ГУЛАГа. Видимо, были опасения, что в лагерях его найдут, где бы он ни был.

Таким образом, я вновь остался без помощника, но через какое-то время я себе подобрал парня из зэков.