22 июня

22 июня

Проснулась оттого, что вдруг тревожно забилось сердце: во сне послышалась приглушенная чужая речь под дверью и топот мужских сапог у порога, там где каменный настил. В сонный мозг стукнул молоточек: гестапо! Сжала грудь руками, села на кровать, прислушалась: тихо.

Снова прислушалась — ничего подозрительного. Ночной ветер пронесся за открытой форточкой, пошелестел ветвями яблони и сливы и тоже притих. От сердца отлегло. Значит, приснилось. Успокоенная, хочу вновь заснуть, но сон упрямо бежит прочь. Слушаю тишину и внутренне содрогаюсь. «Лампочки фюры» превращают комнату в какую-то пещеру. Порой становится по-настоящему страшно.

…Михайло, родной, что ты сейчас делаешь? Так хочется поделиться с тобой мыслями, переживаниями. Когда-то ты не придавал значения моим артистическим наклонностям. А сейчас они мне пригодились. Рассказать тебе о вчерашней инсценировке? Действующие лица: я — автор и режиссер, девушка Фрося, ее сестра Мотя, мальчик Леня, немец «доктор Шмидт», переводчица.

Место действия — центральная киевская арбайтзамт — биржа труда. Утро, восемь часов.

Длинные коридоры на втором этаже Киевского художественного института. На стене, что напротив парадной лестницы, — огромный фотомонтаж на брехливую тему: «Прекрасная жизнь украинских рабочих в Германии». Посетители отводят глаза и от него, и от каждой двери с немецкими и украинскими надписями, обозначающими названия отделов. Вот комната № 33 — «нур фюр дейче» — «только для немцев», мимо которой посетители норовят пройти как можно скорее. Около комнаты № 34 толпятся женщины. Это попавшие в облаву на улице или на базаре. Знаю, у этих полонянок спасительные метрики, иначе их бы не привели сюда. А остальные задержанные женщины и девушки отправлены в райх или другие места и будут гнуть спину на проклятущих немцев.

В коридорах чисто и прохладно. Иногда пройдет, рисуясь и стуча деревянными босоножками, какая-нибудь переводчица из «дейче» в платье или юбке выше колен. Не упомянула я еще об одной детали. В коридоре первого этажа, напротив лестницы, висит большой портрет «фюрера».

По ступеням лестницы на второй этаж поднимаемся: я, Фрося с Леней на руках. Четвертое действующее лицо — мать Лени (сестра Фроси — Мотя) с узелком провизии на дорогу и кое-какими вещами осталась на улице. Ждет там, волнуется. Ну, а дальше все как в настоящей пьесе.

Фрося. Хоть бы посчастливилось. Что будет, если провалимся?

Я. Все обойдется. Вы только не волнуйтесь, не теряйтесь, Фрося.

Фрося (проникновенно глядя мне в глаза). Сейчас повторю для уверенности. Значит, так: Ленька — мой сын, я была на селе, опоздала на регистрацию. Теперь пришла за броней. Ой, как она нужна. Без нее полиция заберет.

Леня (он заметил фотомонтаж и цветы под ним). Ма-ма! Ля-ля! Ца-ца! (Я и Фрося смеемся. Эта «цаца» способна обмануть только детей. Быстро поднимаемся на второй этаж и останавливаемся возле двери комнаты № 28.)

Я (сдерживая волнение). Проверьте документы, Фрося! Метрику случайно не забыли?

Фрося. В сумочке все. Еще у вас в комнате положила ее в паспорт… Ну…

Я. Идите. Я подожду вас здесь.

(Фрося берется за ручку двери страшной комнаты. Леня что-то лепечет ей. Минуты ожидания были невероятно долгими. Наконец появилась Фрося. Судя по всему — удача!)

Фрося. Ну и Ленька! Отличился малыш. Говорит мне: «Ма-ма, ма-ма», не дает ничего сказать. Рассмешил переводчицу, схватил бант, которым завязаны волосы какой-то немки. Умора с ним.

Я. Ну а броня?

Фрося. Послали в комнату номер восемьдесят девять, к какому-то пану Шмидту.

Пошли в комнату № 89. К этому пану у меня давнее дело насчет возвращения из Германии Нины Гелевер. Ее мать-калека находилась в больнице, когда Нину, единственную дочь несчастной, схватили на улице и увезли. Может быть, удастся вызволить ее из неволи. В прошлый раз меня направили к Шмидту, но он был в отпуске.

Короток был разговор Фроси с этим паном, лысым, с лицом мертвеца — бледным, безбровым, с когда-то голубыми, теперь выцветшими глазами, лишенными век. Посмотрев на него, Ленька скривился, вырвался из рук Фроси и засеменил ножками по комнате. Фрося поймала его, но он не шел на руки, а стоял, уткнув головку в подол ее платья.

Переводчица ошеломила Фросю:

— Нужно предъявить еще справку из того села, откуда выбыли.

Тут вмешалась я:

— Туда сейчас не пройдешь, там партизаны.

Переводчица доложила об этом пану Шмидту.

Фрося, догадавшись, повторила: «Партизаны» — и назвала какое-то село Иванковского района. Ей дали броню, направив на работу в фирму «Империал».

По делу Нины мне пришлось пойти в комнату № 11, где сразу же отказали: возвращение из Германии невозможно, об этом имеется специальный приказ «фюрера». Полчаса ушло у меня на оформление Фроси в «Империал».

Наконец мы двинулись к выходу, радуясь, что вырвались из арбайтзамта — век бы не знать этого слова. Обсуждаем с Фросей: самое главное сделано, броня получена. Осталось обменять направление, чтобы пойти не в «Империал», а в Сырецкое хозяйство, где Фрося и работала, но была уволена из-за отсутствия брони. Директор хозяйства пошлет запрос, и направление переменят. Ежедневно ходить пешком двенадцать километров на «Империал» невозможно.

И как же волновалась Мотя во время нашего отсутствия! Вот мы уже возле нее. Бледная, дрожащая, она кинулась навстречу: «Ну?» Вглядевшись в наши веселые лица, кинулась к ребенку.

Идем успокоенные, счастливые. Мотя напомнила сестре о ее женихе:

— Где-то сейчас твой Любышкин? Догадывается ли он, что заочно стал «отцом» и у него «вне брака» появился почти двухлетний «сын»?

Фрося краснеет.

— Он хороший и за это сердиться не будет. Если останется в живых, если вернется с фронта…

Тут она совсем застыдилась, а мы с Мотей, глядя на нее, посмеивались.

— Подарите ему эту метрику, пускай удивится, — говорю ей.

Фрося еще больше краснеет.

Мне вспомнилось: Шмидт, подписывая листок брони, через переводчицу спросил у Фроси:

— Где ваш муж?

Фрося не растерялась, спокойно ответила:

— Еще не вернулся с фронта.

У меня в ту минуту мурашки пошли по телу: сейчас что-то непременно случится. Переводчица заметит это «еще», и начнутся вопросы да расспросы. Ой, не запутаться бы всем нам! Но переводчица не поняла значения этого так опрометчиво сказанного Фросей словечка или же не придала ему значения. Я не напоминаю Фросе об этом. Все сошло гладко, и слава, как говорится, богу, незачем ее больше волновать!

Какое-то время идем молча, слушая несмолкающий лепет Леньки, который все успевает подметить — и птичку на дереве, и «коею» (коня), и кошечку у ворот, худую-худую, неказистую, а для него — сказочно красивую.

Вдруг Фрося начинает смеяться:

— Если бы вы только знали, что мне хотелось, ну просто безумно хотелось сделать, когда мы выходили оттуда…

Смотрим на нее с удивлением. Что еще такое?

— Подбежать к тому Шмидту и ткнуть ему под самый нос нашу украинскую дулю, приговаривая: «Вот тебе!»

— Ну, выдумала. Разве можно так рисковать? — поучает сестру Мотя.

Но, представив себе сценку, которую Фрося нам нарисовала, мы от души рассмеялись. И вместе с нами Ленька.

Выйдя на центральную улицу Лукьянова-имени Артема, мы остановились как вкопанные и словно онемели. Всю улицу запрудили люди. Вооруженные немцы гнали их по мостовой и трамвайной линии. С немецкой педантичностью пленники были разделены на три колонны. Отдельно шли мужчины, женщины с грудными младенцами и дети. Вид этих несчастных был ужасен, леденил кровь в жилах, лишал языка и повелевал молчать. Все же по тротуарам пронесся шепот, словно шелест ветра в камышах:

— Беженцы из Остра.

— Выгнали, в чем застигли.

— Гонят на вокзал.

— В Германию, в плен.

— То же самое и нас ждет.

Черные, голодные, измученные люди не шли, а брели, едва волоча ноги. Их подгоняли резиновыми палками, заставляя бежать. Сквозь пелену слез мы видели восьмилетних старичков с опухшими страшными ногами. Вместо лица — кожа да кости. Кто-то говорит:

— Ну и гадины. Так мучить детей…

На улице тишина. Ее нарушают лишь шарканье ног беженцев, обутых в какие-то ошметки, да окрики на чужом языке.

Когда беженцы скрылись из вида, мы не пошли, а почти побежали. Мотя с тоской промолвила:

— А нас что ждет?

Ответ всем понятный: последовательно и «организованно» «фюра» передушит всех. Если только успеет.

Спускаясь к Глубочице, увидели женщину в дорогом платье из шифона. Она горделиво шла навстречу по тротуару с надписью: «Hyp фюр дейче». Это была чванливая немка с большими претензиями. Она виляла бедрами, громко стучала по асфальту «европейского фасона» босоножками на деревянных подошвах. На голове этой мегеры было что-то накручено, наверчено, не поймешь что, а сверху, видимо для большего шика, болтались в беспорядке растрепанные волосы. Люди молча проходили мимо этого «чуда».

Немка шла рядом с офицером и вела на поводке крошечного желтовато-черного песика. Пропускали и песика, осторожно сторонясь. Он, видимо, был чистокровной породы.

Остановившись, посмотрели вслед этой чуме. Леня реагировал по-своему. Он начал бормотать: «Ка-ка, ка-ка…»

Дошли уже до Лукьяновского рынка, когда нам на глаза попались живые образцы нынешнего киевского транспорта-украинские «кули» или «рикши». В небольшую тележку, где лежали чемоданы, был впряжен мальчонка, совсем еще ребенок. Он тащил тележку, а сбоку шел здоровенный, мордастый немецкий военный и с довольным видом осматривал, как свою собственность, нашу улицу, здания. В тележку несколько больших размеров, так называемую двуколку, доверху нагруженную чемоданами, был запряжен старик. Он старался догнать нанявшего его немца, который спешил на вокзал, словно и не замечая того, что старик, тяжким трудом зарабатывающий на кусок просяного хлеба, уже умылся в эту жару третьим потом… А в одну из таких «двуколок» запряжен молодой, но страшно истощенный мужчина с повязкой на левой руке, на которой мы не успели прочесть какую-то длинную надпись. Он вез немецкого полковника, грудь которого обильно украшена крестами и медалями. Вытаращив глаза, надув старчески припухшее лицо и широко расставив ноги, офицер тяжело восседал на двух чемоданах. Этот, очевидно, из каких-то особых соображений сменил автомашину на человека — «рикшу».

Мы побывали на почти безлюдном рынке. Купили конфету Лене, раздобыла и я нашим детям по конфетке. Ленька с гостинцем так и заснул у меня на руках.

Не задерживаясь, направились дальше и вскоре оказались недалеко от Бабьего Яра, на дороге, которая ведет к Сырцу. Когда я свернула было, чтобы выйти на улицу, поближе к моему дому, Мотя и Фрося не пустили меня, потащили «на часок» к себе. Так, мол, родители им наказали.

Бабий Яр отгорожен от дороги колючей проволокой, к которой нельзя приблизиться. Это «запретная зона». Ужас что там сейчас делается. Людей убивают в Бабьем Яру не пулями, а электрическим током и приспособлениями «высокой немецкой техники». Следы насильственной смерти уничтожают огненные струи.