Невоплощенный сюжет

Невоплощенный сюжет

Наверное, следовало бы закончить книгу на предыдущей главе. Но меня не оставляла мысль, что последней точкой в личных воспоминаниях, в рассказе о своей судьбе, неотделимой от судьбы моей страны, моего народа, должно стать нечто, не относящееся только ко мне. Мне хотелось завершить книгу историей о необычной судьбе одного из представителей нашего народа. Точнее — представительниц…

Ведь ее судьба — это та же «судьба по-русски». Хотя я и не присутствую в той истории, которую хочу рассказать, я решил поместить ее в книге. И не просто поместить, а подчеркнуть, что этот сюжет — как бы миникнига в объемной книге — достоин самостоятельной литературной или экранной судьбы. Потому что это — из нашей общей со страной, общей с народом жизни.

Я решил поместить эту историю в своей книге еще и потому, что желание воплотить все это в фильме долго оставалось невыполнимым. Вот уже более полувека мучаюсь: как дать прекрасной, на мой взгляд, любви экранную жизнь?.. Скольких авторов я соблазнял, чтобы превратить этот материал в сценарий!.. И в ответ — «нет» и «нет»… А те, кто был пооткровеннее, говорили: «Знаешь, старик, забудь, выброси из головы эту дурь! Непроходимо… Никто не пропустит!»

Действительно, было немыслимо представить на экране советского офицера высокого ранга, генерала, подлецом, а его жену, еврейку, — героиней. Конечно, впрямую такого никто бы не запретил, но негласный запрет на подобного рода темы, пусть и взятые из жизни, был…

А мне так хотелось показать силу человеческого характера, силу любви моей героини, масштаб ее личности, безмерность ее терпения, щедрость ее души, материнскую самоотверженность…

Кто, когда, при каких обстоятельствах рассказал мне эту подлинную историю, сейчас не имеет значения. Да и насколько поведанное достоверно в деталях, тоже, думаю, не столь важно. Эта история в устных рассказах была довольно распространена вскоре после окончания войны. И хотя каждый рассказчик наверняка клялся: «За что купил, за то и продаю», не верю, чтобы он не соблазнился хоть немного приукрасить сюжет, и без того достойный настоящего романа. А уж для кино этот сюжет — бесспорно, клад…

История взаимоотношений, история зарождения любви героини к немецкому офицеру, оказавшемуся на самом деле нашим разведчиком, полна целомудрия и благородства. В драматизме ситуации есть что-то библейское. С одной стороны — жизнь детей, которых надо спасти любой ценой. С другой — любовь к Родине. Эти два огня обжигают душу женщины, матери. И она достойна, чтобы люди — зрители или читатели — прониклись уважением к ее поступкам, прониклись сочувствием к этой женщине. А любое сочувствие делает человека лучше. Вот почему я люблю, когда в зрительном зале плачут. Может, сам и того не подозревая, люди становятся в эту минуту красивее, чище, добрее…

В 1941 году в Минске служил молодой русский подполковник, преуспевающий в службе. 22 июня грянула война. Он второпях простился с женой, красавицей еврейкой, с сыновьями пяти и семи лет и ушел… В бой…

Через несколько дней Минск был уже оккупирован гитлеровцами. Город сразу стал адом: немцы, упоенные легкой победой, хмельно, с азартом начали охоту за людьми — за коммунистами, евреями, цыганами…

Наша героиня (как и всем персонажам, дам ей вымышленное имя — назову ее Раей) не успела эвакуироваться и в отчаянии пряталась с сыновьями среди городских развалин, боясь попасть на глаза немцам. Ведь евреев преследовали с особой жестокостью: вешали, расстреливали, сгоняли в «гетто»… Рае казалось, что она, может, единственная из них осталась в живых, потому что была не ярко выраженной еврейкой. Иногда на вопросы патрулей: кто она такая?. — отвечала, что она молдаванка, армянка, осетинка… Документов с собой у нее не было — они пропали в разрушенном доме в военном городке, на который в первые же часы войны были нацелены немецкие бомбы.

Пряталась Рая с детьми многие дни и ночи. И странно — несмотря на осторожность, она почему-то не раз встречала одного и того же немецкого офицера. Встречала в самых неожиданных местах. Однажды в толпе на барахолке, где люди пытались продавать или обменивать сохранившиеся у них вещи. Рая снова наткнулась на того же немца. И взглянула в его глаза. Ей показалось, что взгляд офицера говорил — ты же еврейка…

Очередная встреча с ним произошла вечером, когда Рая с мальчиками рискнула в сумерках пойти к пруду на окраине, на территории разрушенного завода. Надо было набрать воды в найденную ими где-то кастрюлю и в солдатскую флягу. Только успели они опустить посудины в пруд, как неожиданно всех троих осветили автомобильные фары.

Младший из сыновей, вздрогнув, уронил флягу в воду — она забулькала и опустилась на дно. Рая в оцепенении прижала к себе детей. Из «опеля» вышел мужчина. Судя по выскочившей из машины охране, чина он был высокого. Медленно, словно отсчитывая шаги, дозволенные для сближения, офицер шел, пристально глядя в глаза окаменевшей от страха женщине.

В слепящем свете лица Раи и мальчиков казались смертельно бледными. Офицер долго не отрывал взгляда от больших черных глаз Раи, потом, словно для сравнения, перевел взор на ее сыновей. А в их светло-серых глазах читались одновременно и страх, и презрение.

— Как тебя зовут? — спросил немец у младшего по-русски, с едва уловимым акцентом.

— Гриша. — ответил мальчик дрожащим голосом.

— А тебя?

Старший с нескрываемой ненавистью дерзко ответил:

— Александр.

Офицер усмехнулся: то ли выразил тем поощрение мальчишеской смелости, то ли прощал его наивную демонстрацию презрения оккупанту.

— Вы нарушили комендантский час, фрау, — все так же не отрываясь от влажных черных глаз Раи, сказал офицер, не повышая голоса. — Я советую вам покинуть этот город… Совсем!.. — В Последнем слове Рае послышался не столько приказ, сколько просьба…

Машина косым бликом фар высветила какую-то искореженную арматуру и скрылась в темноте.

Дети молча присели на влажную, уже пожухлую к осени траву, прижались к матери.

А Раю мучил вопрос: почему офицер спокойным, беззлобным голосом сказал: «Покинуть город… Совсем…»? И почему этот щеголеватый немец вот уже в который раз невесть откуда неожиданно возникает, острым взглядом пронизывает ее, а потом скрывается?.. Оставляя ее одну тревожиться, теряться в догадках: «Не понял ли он, что я еврейка? А куда спрятаться? Как спасти детей?»

Рая и мальчики продолжали молчать, прислушиваясь то к отдаленной, то совсем близкой автоматной стрельбе, к доносившимся откуда-то издали немецким командам да лаю собак…

Гришино тельце дернулось в ознобе, прижалось еще теснее к матери. Рая сняла с себя вязаную кофточку, укутала сына.

— Мам, идем куда-нибудь, — заныл младший.

Куда? Если бы она знала… В военном городке, где они жили до войны, теперь немцы устроили свои казармы, а если кто и остался там из своих, из соседей, — так ведь они знали, кто она, знали ее девичью фамилию… Куда же податься? С детьми?..

В это время за ближайшим лесом зафыркал маневровый паровозик «кукушка». Было слышно, что он остановился.

— Побежим туда. Хоть согреемся! — вскочил Саша и попытался поднять мать с места.

Рая подчинилась решительности мальчика и, схватив обоих детей за руки, бегом кинулась к «кукушке». Уже совсем задохнувшись, приблизились они к насыпи. Оттуда доносились голоса русских женщин и ленивый окрик на немецком языке.

Все трое почти без сил упали в кусты в кювете. Отсюда им было видно, как поодаль от «кукушки» женщины железными ломами сваливали с платформы на землю просмоленные шпалы. Немец-часовой, выстукивая пальцами по стволу автомата какую-то мелодию, прохаживался от одного конца платформы до другого.

Машинист паровозика, руками закинув, видимо, больную ногу на первую ступеньку, начал подниматься с насыпи в кабину.

Саша почувствовал, что это их последний шанс для спасения. Бросил: «Гриня… Охраняй маму!» И на четвереньках по высокой траве, сквозь колючий кустарник рванул к «кукушке». Вскочил по лесенке в паровоз. Машинист только перекрестился, так как от испуга ничего не мог выговорить.

— Дяденька… спасите нас! — постукивая от холода зубами, выговорил мальчик.

— Кого «нас»? — шепотом спросил машинист.

— Там. — Саша показал в сторону леска, — мама и Гриня, братик… Мама уже три дня ничего не ела… — Он ладонями зажал рот, боясь громко заплакать. — Помогите нам, дядя машинист!..

— Дядя Савелий я, — буркнул мужчина, а сам, щурясь, высматривал в Темноте того немчуру, что караулил грузчиц. Когда тот отвлекся, машинист скомандовал — Мигом — вниз! И скажи своим, чтобы бежали вон до того сломанного светофора. Там я вас подберу!..

Саша кубарем скатился вниз, добрался до кустов, где его ждали мать и брат. Едва переводя дыхание, он быстро проговорил:

— За мной, бегом… Нас дядя Савелий спасет!

— Он наш? — вытаращил глазенки Гриша.

— Наш! Наш!..

…Искореженный взрывом светофор — единственный признак бывшего полустанка: все вокруг было разрушено, разбито. Тихо, пустынно…

С уже поджидавшей их «кукушки» Савелий коротко свистнул и махнул рукой: мол, поднимайтесь сюда!

Рая, не чуя себя, торопливо подтолкнула детей в паровозную будку. Савелий рывком втащил наверх и ее, потом спешно надавил на рычаг передачи, и «кукушка», шумно выпустив пар, покатила вперед.

Почувствовав, что его пассажиры немного оттаяли в тепле, Савелий сочувственно сказал:

— Про беду ничего говорить не надо… Вижу и так… У всех она одна…

— А у меня три… — Рая уткнулась в тельца сыновей и сдавленно всхлипнула. Это были ее первые слезы за более чем трехмесячные скитания.

Савелий смахнул с обросшего лица угольную пыль, участливо спросил:

— Если ночами с детишками шастаешь по лесам, значит, и своих людей боишься?..

Хотела Рая признаться машинисту, да и призналась бы, если бы не дети — им-то зачем было знать о тайной причине их вынужденных скитаний. Промолчала. Взглянула в добрые, сочувствующие глаза Савелия под густыми бровями, кивнула на его ногу:

— А вы не раненый? А то, может, перевязать надо. Я же медсестрой была. У меня с собой тут и полотенечко есть…

Савелий кидал дрова в топку. Раздумывал: рассказать ли ей правду про себя? О том, как он, раненый офицер, остался на поле боя, потом дополз до какой-то хаты, хорошие люди переодели его в штатское и пристроили на «кукушку»… Не дай Бог, если немцы прознают, тогда — хана. И сказал:

— Нет, не рана это. Так, ерунда — шпалой придавило.

Потом резко погасил скорость паровоза, велел всем быстро спуститься на землю. Спустился и сам. По обе стороны от узкоколейки тянулись лесные заросли. Сеял мелкий холодный дождь. Савелий снял с себя замасленную телогрейку — набросил ее на мальчишек. В руки Рае сунул мятое ведерко. Сказал:

— Здесь немного морковки и бутылка молочка… Пацанам на завтрак… А мне, извините, надо успеть сделать еще ездку за шпалами…

— А нам куда? — в отчаянии воскликнула Рая. — Погибну я с ними… Пожалуйста, не бросайте нас…

— Вот тогда-то, милушка, уж точно мы все тут погибнем. — Присев на корточки, Савелий велел присесть рядом и Рае. — Смотри позорче вперед — видишь, поперек лежит береза…

— Не вижу, темно…

— Мам, я вижу! Вон белеется, толстая-толстая… — оживился Саша.

— Молодец, сынок, глазастый. За ней начинается глубокий овраг, заросший орешником. Пройдете шагов триста и справа наткнетесь на перевернутый немецкий мотоцикл с коляской…

— Настоящий? — спросил Гришутка так, словно ему предлагали игру в войну.

— Настоящий, — улыбнулся машинист ребенку, — только обгоревший. Отодвинете эту железяку, разгребете под ней слой хвороста и… ныряйте в землянку… До рассвета подремлете, а потом обквартируетесь. Там есть и соль, и спички…

Савелий засуетился — замешкался он тут. Уже стоя на первой ступеньке «кукушки», кивнул Рае — мол, подойди. Она в момент очутилась рядом. Ей хотелось сказать про то, как она ему благодарна, про то, кто она и почему боится даже своих, — но Рая промолчала. С мольбой ждала от него еще хоть словечка.

— Если буду жив, наведаюсь к вам… Да, еще вот что — в версте от землянки, за дубовой рощей, есть картофельное поле. Оно не убрано… Ночью не вздумайте огонь разводить… — Он скакнул еще на одну ступеньку, оглянулся. Рая все стояла не шелохнувшись. Савелий добавил на прощание: — Говорят, где-то поблизости партизанский отряд формируется, может, еще и свидимся. — Он улыбнулся и скрылся в «кукушкином» «гнезде»…

То ли от крика ночной птицы, то ли от стона кого-то из сыновей, Рая открыла глаза и пугливо огляделась. Под ее руками, как под крыльями наседки, лежали, зарывшись в сено, ее мальчики. Боясь разбудить их, она осторожно поднялась на колени и огляделась. В землянке по всем приметам до этого кто-то обитал. Не Савелий ли? — подумала Рая. Вот и спички, и соль в консервной баночке, и кусочек засохшего солдатского мыла… Потянулась к лазу, ведущему из этой норы… Выглянула. Лес угрюмо молчал. На темных еловых лапах лежал иней.

Где они сейчас и далеко ли фронт? Что Смоленск давно занят, она слыхала, а вот что немцы уже под Москвой, верить не хотелось. Такого не может случиться. Сколько раз на праздничных командирских пирушках слышала она от мужа и его друзей о мощи Красной Армии. А какие песни тогда пели! «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…» или «Если завтра война, если завтра в поход…» А ее Геннадий попусту болтать языком не будет. Ее муж подполковником стал в 34 года, полком командовал, а такое зазря не давали. Нет, нет! Войне долго не быть! Рая как могла отгоняла от себя мрачные мысли. Только бы им пережить эту недолгую маяту…

Она, как волчица, напрягла слух, — услышала: где-то недалеко журчит вода. Тихонько выползла из землянки, набросив на детей валявшуюся здесь немецкую шинель, крадучись пошла на шум воды. В овраге тонкой змейкой под желтыми опавшими листьями бежал ручеек с родниковой водой.

Рая окунула лицо в ручей до самого его дна и жадно стала пить сводившую скулы воду. Ужаснулась своим рукам, черным от паровозной копоти. Умылась. Ободрило и бледное солнце, показавшееся сквозь туманную пелену.

А там… На седьмой или восьмой день их подземного прозябания они отправились выкапывать картошку на поле, слегка уже прихваченном первым утренним заморозком.

Гришутка кряхтя стал тянуть жухлую ботву. Она оборвалась. Клубни даже не показались… Огорченный, мальчик со злостью отбросил от себя пучок никчемной травы и слезливо выкрикнул:

— И «кукушка» не свистит!..

Саша согревал свои озябшие пальцы паром изо рта, косился на угрюмо молчавшую мать.

— Ладно тебе канючить, — прикрикнул он на младшего. — Может, его на другую работу послали. Правда, мама?

— Правда, правда… — Рая хотела еще что-то сказать, но вдруг, вскочив с колен, прошептала: — Тихо, дети, тихо. Слушайте!

Все трое замерли, глядя на дубовую рощу. Оттуда доносился собачий лай и обрывки немецких команд. Не сговариваясь, мать и дети проворно принялись выковыривать клубни. Рыли землю пальцами… Рая думала об одном: «Это — конец!»

Немцы приблизились. Едва удерживая рвущихся к «огродникам» собак, спросили через переводчика-полицая:

— Кто такие?

— Беженцы мы, — ответила Рая, прижимая к себе детей. Полицая она узнала: он был в их части вольнонаемным — руководил в клубе самодеятельностью. Узнал ли и он ее?..

— Господин офицер интересуется: не видели ли вы здесь мужчину лет сорока?.. Он еще прихрамывает на левую ногу… — Переводчик даже изобразил, как именно, чем повеселил солдат. А они уже похотливо пялились на Раю: нетрудно было догадаться, что оценивали женщину как «товар». Полицай то ли приревновал ее к ним, то ли затеплилась в нем жалость к этой бедной, измученной семье. Сказал:

— Беглеца зовут Савелий. Он — бандит. Увидите — сообщите в комендатуру. Получите хорошую награду… — В это время старший из команды, тыкая пальцем в Раю, что-то выкрикнул. — Он спрашивает, почему ты молчишь?

Рая действительно не могла говорить. Обреченно смотрела перед собой. В ее голове крутилась одна мысль: «Только бы детей оставили!»

Переводник повторил вопрос, уже срываясь на крик.

Рая молчала. Тогда Саша еле слышно произнес:

— Она больная…

— Что?

— Мама больная!.. — повторил мальчик и опустил дрожащий подбородок на грудь.

Полицай, ерничая, прошелся перед солдатней и, кивая на Раю, покручивал пальцем у виска. С жеребячьим хохотом орава двинулась в гущу леса, а полицай-переводчик подзадержался.

— Ты, дуреха, хоть рожу-то не умывай… А то в бордель быстро подберут… — И подмигнув Саше, добавил — А ты пацан смышленый… — И кинулся догонять солдат…

Узнал. Но если донесет — это верная смерть.

Куда кинуться, где спрятаться? Как набрести на след партизан? Только об этом думала сейчас Рая.

— Мам, а почему он дядю машиниста бандитом назвал? — спросил Гришутка.

— Немцы так Наших партизан зовут. Пожелаем, дети, дяде Савелию удачи…

— А этот смешной, который по-русски говорил, хороший? — раздумывая, серьезно спросил Саша.

— Сама не знаю. Однако не выдал нас… — И, подняв ведро с картошкой, Рая поторопила детей: — Нам, пока еще не стемнело, костер разжечь надо…

Была ли какая-то связь между той встречей на картофельном поле и последующими событиями или нет — неизвестно, но только в ту же ночь жизнь Раи и ее детей неожиданно круто изменилась…

Мальчики уснули, устав от работы, холода, потрясенные тем, что дядю Савелия ищут с собаками. Для них он был не просто спасителем, но, что самое главное, он был партизаном. А партизан — это, как они понимали, самый главный и самый справедливый человек на свете.

Рая, успев засветло что-то постирать в ручье, спешила просушить вещи над еще тлевшими угольками костра. Чем бы ни была занята, какие бы мысли ни терзали ее, она ни на секунду не прекращала прислушиваться. Ей казалось, что даже когда спит она — не спят ее уши. Вот и сейчас, когда с дерева шлепнулась шишка в догоравшую золу. Рая вздрогнула, напряглась… Тишина… Перевела дух, снова растопырила на пальцах над ослабевающим теплом костра Гришуткины трусишки.

Тресь! Раздался явственный звук… Может, это зверь? Может, бродячая бесхозная скотина? Может, какой беглый человек наступил на сухую ветку? Но только кто-то за ее спиной был! Рая оглянулась — за толстым стволом дерева виднелся краешек человеческого силуэта… Слух ее не обманул…

Какая сила кинула ее от их подземного убежища? Откуда взялась нечеловеческая скорость, с какой бежала она от своих детей? Так в момент опасности, отвлекая врага от птенцов, уходят птицы от своих гнезд.

Рая бежала по оврагу в никуда… А за ней… Она слышала эту тяжелую мужскую поступь. Нет, это не Савелий… Он хромой… И зачем ему молча преследовать ее?.. Комком перехватило дыхание, ноги подкосились… Теряя сознание, она упала в уже осыпавшийся по осени колючий кустарник.

…Очнулась Рая от яркого света, бившего в глаза. Сквозь фетровый берет затылком ощутила корявый ствол дуба… Пучок света скользнул вниз, и она поняла, что укутана в офицерский кожаный плащ. Встрепенулась, пытаясь вырваться и снова бежать, бежать. Но крепкие мужские руки удержали ее ослабевшее тело.

— Рая, Рая!.. Не надо так… Я — не зверь… — Мужской голос звучал негромко, и Рая узнала его по акценту. Сразу вспомнилось: «Вы нарушили комендантский час»…

— Кто вы? — дрожащими губами спросила она.

Мужчина направил свет электрического фонарика на свое лицо. Да, это был тот офицер. В его голубых глазах, казалось, не было ничего угрожающего, но Раю опять начали терзать подозрения: зачем он преследует ее? Что знает про нее? Он протянул ей белоснежный, аккуратно сложенный носовой платок:

— Протрите, пожалуйста, свое лицо… Есть кровь…

Рая почувствовала на лбу, на щеках колющую боль и жжение — следы от падения в заросли шиповника.

Офицер осторожно сам приложил к ее лицу платок. Рая уловила незнакомый запах одеколона, непохожий на «Шипр», которым душился всегда ее Геннадий. И, вспомнив о муже, почувствовала стыд за свое, как она посчитала, предательство, за то, что рядом с ней другой мужчина. Она рывком отбросила руку офицера от своего лица.

Что кроется за этой галантностью преследователя? И чем кончится вся эта слежка и погоня за ней? Рая ничего не могла понять. В голове стучало одно: смерть… гетто…

— Надо говорить… — после казавшейся бесконечной паузы, раздумчиво, глядя куда-то в ночную черноту, произнес офицер.

— Говорите! — Неожиданно для себя Рая выкрикнула это слово так громко, что сама испугалась. Прозвучало это как «Стреляйте!»

— Рая, вы — еврейка…

— …

— Ваш муж полковник…

— Подполковник.

— Полковник! — Офицер подчеркнул это слово, точно давал понять, что он больше знает, чем она. Так Рая узнала, что, слава Богу, муж жив, к тому же повышен в чине, значит, воюет достойно.

— Ваш муж коммунист…

Рая откинула плащ, обхватила руками колени и, склонив к ним голову, сжалась в комок. Только бы не закричать… Глотая слезы, она умоляюще сказала:

— Во имя всего святого… не убивайте детей!.. — И жалобно застонала.

— Рая, я не все сказал… Пожалуйста, послушайте еще…

Рая затихла. Она ждала приговора.

— Поверьте, мне это сказать труднее, чем вам слушать. — Офицер поправил на Рае плащ, сел рядом, почти в той же позе, что и она. — Рая!.. Рая!.. Беда!.. Я вас люблю!..

Над их головами на бреющем полете со страшным ревом пронеслись самолеты. Они летели так низко, что, казалось, задевали верхушки деревьев. Потом наступила тишина. Рая прислушалась — не проснулись ли дети? Не вышли ли искать ее?..

Офицер, понимая ее душевное смятение, снова заговорил:

— Рая… Я боюсь, что больше не смогу уберечь вас, Гришу и Александра… Пожалуйста, будьте благоразумны…

Рая лихорадочно перебирала в уме варианты того, что мог ей предложить враг.

— Что я должна сделать? — обреченно спросила она.

А он не мог откровенно рассказать ей обо всем. Драматизм ситуации, искренние чувства к ней, его служебное положение… Чтобы не потерять ее и спасти детей, была единственная, хотя и очень рискованная возможность. И он сказал:

— Рая!.. Согласитесь быть моей… домработницей…

Больше года Рая, переступив через себя, прожила почти заложницей в доме у Франца. Про его дела она ничего не знала, да и боялась знать, чтобы, не дай Бог, не пала на нее и тень подозрения, будто она что-то выведывает в пользу Красной Армии. Она умела скрывать от всех, что из немецкой речи, по радио или из телефонных разговоров, она кое-что понимала: ведь еврейские и немецкие слова во многом схожи.

А Франц, крутя ручки приемника, иногда, словно случайно, задерживался на передачах из Москвы. Сводки были ужасающие. Совинформбюро все чаще говорило о сдаче наших городов. Однажды, когда прозвучало: «После ожесточенных боев наши войска оставили город Харьков…»— это был ее родной город, там жили ее отец и мать, — Рая не сдержалась:

— Зачем вы мучаете меня?! — Она поставила на стол поднос с завтраком для Франца и опустилась на стул, чего никогда не делала в его присутствии.

Франц щелкнул ручкой приемника, сел рядом с ней.

— Раишка, ты просила помочь вам переправиться к родным в Харьков. Я говорил, что для вас это невозможно. Ты мне не верила…

— Ты же фашист, — сказала она беззлобно, глядя в его глаза, в которых видела свет сочувствия, а может, и правда, любви…

— Я принес книжки. Учебники для мальчиков. — Легкая улыбка скользнула по его лицу. — Опять не веришь мне?

Рая не ответила на вопрос. Она не могла поверить, что он, ее хозяин, просто так делает добро своей горничной. Вздохнула и подняла крышку с тарелки, в которой была жареная картошка, приготовленная на сале с луком, — так, как любит он…

Как жили они этот год?

По-разному. Первое время мальчики дичились хозяина. При его появлении в доме ныряли как мышки в норки — прятались от него. Франц держался ровно: никогда не заигрывал, не задабривал, но и, замечая шалости, не позволял себе повышать на них голос.

Иногда он общался с ними через «переводчика»-маму.

— Раишка… — Отчества «Израилевна» он не произносил — не хотел, чтобы это слово случайно вышло за стены дома. — Скажи, пожалуйста, Григорию, что дразнить в вольере собак опасно. Это очень злые твари.

Гришутка сидел затаясь в углу между кроватью и шкафом и настороженно ловил каждое слово хозяина. Однако ему понравилось, как тот сказал: «Григорий».

А с Сашей было так. Франц застал его за шахматной доской. Фигуры были расставлены хаотично, но мальчик, насупив брови, переставлял их, серьезно изображая из себя гроссмейстера.

— Хочешь научиться? — спросил хозяин.

Мальчик от неожиданности, вскочил и как солдат вытянулся перед офицером. Покраснел от неловкости, но кивнул головой в знак согласия.

— Сегодня будет первый урок. Молодец, Александр, шахматы — дело хорошее. Как русские говорят? Мозговатое? — И рассмеялся над своим произношением.

Потом они частенько засиживались за столом. Однажды случилось так, что Саша всерьез свел партию вничью.

— Раишка! Браво! Александр почти выиграл. Значит, будет и победа! Будет? — обратился он к мальчику.

— Будет! — просто ответил мальчик.

— Дай Бог! — согласилась Рая.

Победа!.. О чем подумали в эту минуту все трое — никто не знает…

Отношение Франца к мальчикам все больше привлекало их к нему. Рая очень долго держалась в рамках своего положения в доме — домработницы. Неназойливые знаки внимания со стороны хозяина она принимала как благодарность за ее усердие в работе. И только…

Всегда трезвый, Франц как-то за ужином попросил водки. Выпил. Пригласил выпить и Раю. Она, предчувствуя, о чем может зайти разговор, а может, и каковы будут поступки захмелевшего хозяина, сказала «нет!» и ушла.

Не раздеваясь, набросив на себя плед, улеглась на диван неподалеку от детей. Она думала о нем, о Франце… Одинок — вся семья погибла при бомбежке в Потсдаме… Красив… Как он хорош, когда моется над умывальником — торс атлета… А глаза… В них — ласка, нежность… Как все это непохоже на то, что всегда с отвращением видела она в их военном городке в глазах у гарнизонных ловеласов. Там была страсть жеребцов, и только. Да и муж держал ее при себе лишь как украшение, подтверждение его удачливости: карьера, чины, красавица жена… Она испугалась своих мыслей, ее стало знобить. От холода ли?..

Только бы он не вошел.

Он не вошел.

Но вскоре это все же произошло…

Генерал-майор Геннадий Садырин служил теперь при Генеральном штабе. Должность пусть и не бог весть какая, но приходилось сопровождать начальство и бывать в Кремле. Случалось, хоть и не часто, видеть Сталина. Служить Садырин умел, старался угодить и быть замеченным. Получая очередное звание, он тут же был готов к получению следующего. Все выходило у него складно. Только была одна неувязочка — в анкетной графе «Семейное положение» приходилось писать: «Жена пропала без вести»… В отделе кадров настаивали на подробностях. Иначе восхождение наверх затормозят.

И кинулся Садырин на поиски жены и детей. Из Чебаркуля, где размещалось Центральное справочное бюро, на запрос генерала пришел ответ: «Среди эвакуированных не значится». Обратился в штаб партизанского движения в Белоруссии с просьбой разыскать семью на оккупированной немцами территории…

Осенью 1942 года в командирском шалаше одного из отрядов партизаны читали шифрограмму.

— Шутка ли, искать иголку в стоге сена, — проворчал командир, передавая бумажку своему заместителю. — Данные — скуднее не придумаешь: черноокая женщина с двумя пацанами…

— Фамилия, правда, есть, но она, скрываясь, может назваться и другой фамилией. Думаю, — сказал зам, — надо известить об этом все другие отряды: может, кто-нибудь о ней что-то и знает.

Савелий, тот самый машинист с «кукушки», оторвался от разобранной на части телефонной трубки, которую чинил, и, что-то припоминая, сказал:

— Погодите, погодите… Я, кажись, знаю их… Не те ли, которых поселил я в прошлом году в свою землянку?..

Савелий рассказал и про то, как он позже наведывался туда с харчами, но там уже никого не было. Живы ли?

— Вот напасть, — буркнул про себя командир и распорядился: — Савелий, бери еще двух бойцов и — на поиск. Видишь, — он ткнул пальцем в шифрограмму, — разыскать и доставить на «большую землю». Это приказ…

В слякотную погоду по разбитым танковыми гусеницами лесным дорогам прыгала отбитая у немцев машина. Савелий круто вертел баранкой, объезжая рытвины и колдобины, мчал машину к оврагу, где год назад оставил черноглазую женщину с сероглазыми мальчиками.

— Савелий! — подшучивали над ним его молодые напарники, — Ты что прешь, будто к невесте приспичило?!. Эдак дуриком и на немецкий пост нарваться — раз плюнуть!..

Савелий, не удостоив ответом насмешников, думал, может, сам того не желая, о черноглазой: Господи, только бы жива была, только бы детишки ее не захворали от той их собачьей жизни.

— Вот тут я их поселил! — сказал Савелий, выскочив из машины, и бегом кинулся в овраг. За ним, сразу посуровев, взяв автоматы наперевес, пошли другие партизаны.

Савелий рывком откинул от лаза в землянку уже изрядно заржавевший мотоцикл, разгреб прутья и на четвереньках заполз внутрь убогого жилища. Оттуда раздалось его: «Беда!»… Он увидел аккуратно сложенную телогрейку, на видном месте — коробок с двумя спичками, на дне ведра, в тряпочке, соль…

— Ну, что там? — спросили напарники, когда Савелий выполз из норы.

Заговорил он не сразу — старался подавить в себе нахлынувшее чувство вины, сожаления, а может, и уже зародившуюся в его сердце любовь…

— Видать, не дождалась невеста жениха, — хихикнул один из парней.

— Видел бы ты, сопляк, эту женщину, ее пацанят…

— Уж, и пошутковать нельзя…

— Беда… Ну ладно… Были бы они живы — найдем… Надо найти.

Где-то невдалеке послышался звук — вроде бы заскрипела телега. Партизаны пригляделись — пожилые женщины с трудом тащили вдоль узкоколейки тачку, груженную мешками. Партизаны крадучись вышли им навстречу. Потолковали. Женщины переглянулись между собой: мол, говорить или не говорить. И одна, помоложе, решилась:

— Видели люди, что какая-то краля, которая прислуживает немецкому начальнику, выходит во двор с детишками гулять.

Савелий едва сдержался — так кольнуло его слово «краля» — и обратился к старшей:

— Где это место находится?

— Ой! Там такая охрана, что не дай Бог…

— Тебя, бабка, спрашивают: где это?

— В лесу, под Смолевичами! — сердито ответила другая.

Женщины впряглись в тачку и, поднатужась, покатили ее дальше.

Савелий и бойцы бегом направились к своей машине…

На исходе были вторые сутки, как партизаны, укрывшись в скирде сена, не спускали глаз с большого дома, в котором предположительно находилась «краля». Кстати подсчитали, сколько грузовиков с оцинкованными ящиками выползло за это время из скрытых в земле складов и уехало в глубь лесного массива с территории, опоясанной в три ряда колючей проволокой.

Солнце уже стало клониться к закату. В просвет между танками, замаскированными ветками, а было их тут штук пятнадцать, партизаны наконец увидели, как сначала появились дети, а затем из дома вышла и женщина…

— Она! Гад буду — она! — заерзал в сене от нетерпения весельчак Cepera. — Брать надо!

— Дождемся. Может, они в лес пойдут. Вишь, она с лукошком, — сказал Савелий и почувствовал, как гулко застучало сердце. Он сразу узнал ее…

Рая подошла к часовому, тот приподнял шлагбаум, выпустил их.

— Ну, Савелич, одобряю. Не зря как ошалелый несся. Невеста — пальчики оближешь, — хмыкнул Cepera. И тихонько запел: — У любви, как у пташки, крылья…

— Федя, вставь этому балаболу кляп в рот! — сердито прошептал Савелий, а сам следил, как младший из сыновей приближался к их копне, высматривая в густой траве то ли ягоды, то ли грибы. — Гришутка! — хрипато окликнул он мальчика.

Тот вздрогнул, напрягся, оглянулся. Мальчик не мог понять — показалось или нет, что он услышал голос дяди Савелия. Ведь Гришуткой когда-то называл его только он.

Савелий тихо повторил:

— Гришутка, подойди к копне поближе.

Мальчик робко пошел на голос. Савелий, отодвинув скрывавший его клок сена, показал свое лицо.

Гришутка узнал его почти сразу, но не мог сказать ни словечка — губы его задрожали, в светлых глазенках появились слезы.

— Ну, что ты, что ты… Я же обещал, что наведаюсь, — шептал Савелий мальчику. — Сейчас ты шагом, не бегом, а шагом, подойди к маме и скажи: пусть она сюда приблизится. Но тоже шагом. Иди, сынок.

Гришутка, подойдя к матери, уткнулся в ее подол. Рая, почувствовав, как дрожит тело сына, спросила:

— Что случилось, Гриша?

— Там, в сене, дядя Савелий, он худой, худой…

Саша, услышав это, рванулся было к скирде, но Рая успела схватить его за плечо.

— Тихо! Вот, мальчики, настала пора и нам ему помочь. Сейчас, не торопясь, будто ищем грибы, идем к нему…

Подошли. Первым из сена показалось лицо Савелия, потом открылись Сергей и Федор.

— Здравствуйте! — чуть улыбаясь, сказал Саша партизанам.

— Здравствуйте, отшельники! — шутливо ответил Савелий.

После тягостной паузы Савелий произнес:

— Раиса! — Он старался говорить спокойно. — Нам приказано разыскать вас и доставить в штаб!..

Рая без единого слова согласно закивала головой…

— Фамилия?

— Садырина.

— А девичья? — спросил капитан, не поднимая головы от анкеты.

— Коган.

«Смершевец»[3] холодно взглянул на Раису.

— Отчество?

— Израилевна.

— Понятно!.. О национальности спрашивать не резон!

Капитан еще дважды протянул свое «понятно». Прикурив от уголька «беломорину», играючи выпустил изо рта дымные колечки и продолжал:

— Как же вам удалось выжить? — И ухмыльнувшись, бесцеремонно добавил: — Чем за свободу платили?

Раиса терпела эти унизительные намеки, молчала.

— Красотой? — «Смершевец» похотливо сверлил маленькими глазками Раису. Он всласть куражился над своей жертвой. И старался ударить как можно больнее. — Кто слаще? Этот или Тот?

Рая понимала: следователь-циник имел в виду немца и мужа. Она ответила:

— И «Этот», и «Тот» — порядочнее вас!..

Ей показалось, что капитан потянулся рукой к кобуре. Подумала: «Слава Богу, кажется, конец! А о детях теперь позаботится муж». Но ее мучитель процедил сквозь зубы:

— Вот так и доложим куда следует!..

Может, он собирался еще чем-то постращать Раису, но в землянку вошел командир партизанского отряда. «Смершевец» встал неохотно, видно, привык к тому, что в отряде главнее его нет — он мог при желании любого подвести под статью. Если понадобится, и командира тоже…

А тот, приветливо улыбаясь, обратился к Раисе:

— Ну, товарищ Садырина, докладываю: мужички ваши лопают партизанскую кашу, аж за ушами трещит. И вам надо подкрепиться. Позже, когда стемнеет, отправим вас «кукурузничком» в Москву. Честное слово, я так рад за вас, да и за нас.

— Мне следовало бы посовещаться с вами… — вставил капитан.

— Нам что приказано? Не совещаться, а разыскать Раису…

— Израилевну, — поторопился добавить «смершевец».

— Да, разыскать Раису Израилевну и доставить вместе с детьми. Полдела уже сделано… — Он с подчеркнутой галантностью взял Раису под руку. — Прошу в ресторан «Елки-моталки»…

— Как мне к вам обращаться? — спросила Рая.

— А просто: «товарищ Косолапый».

Впервые за последние сутки она улыбнулась.

— Так прозвали меня бойцы, — продолжал командир. — Ну ладно, пусть смеются — только бы воевали не косолапо…

— Какими словами мне… вас… — Рая не договорила.

Ее уже мучили мысли: как они долетят отсюда, из-за линии фронта? Что следователь передаст в Москву? Как встретит муж? Что подумает о ней Франц?..

Вместе с командиром Рая пошла к навесу, где за еловым пеньком весело «пировали» ее сыновья и дядя Савелий.

— Ну, как вам партизанские харчи? — спросил командир, обнимая мальчиков за плечи.

— Особенно понравилась ребятам зайчатина, — докладывал Савелий «Косолапому», а сам не спускал глаз с Раи: ему хотелось по ее лицу догадаться, как прошел разговор с капитаном из СМЕРШа. Он на себе испытал, как ведет дознание этот большой любитель покуражиться над людьми. Вдруг, немного повеселев, Савелий сказал: — Тут вот какое дело: Гриша просится к нам в отряд…

«Косолапый» и Рая переглянулись — рассмеялись. Гришу их смех обидел: шумно отодвинув алюминиевую миску, он закусил губу, отвернулся.

— Гриша! Ну что ты!.. Они просто обрадовались, что ты такой смелый малый. — И, снова обращаясь к командиру, Савелий показал рукой в сторону лошадей, стоявших на привязи и добавил: — Но просится в партизаны при условии, что мы дадим ему коня и автомат.

Командир крепко прижал к себе голову мальчика:

— Молодец, сынок… Мужской у тебя характер. Но сейчас вам надо торопиться в Москву. Саше надо в школу, он и так уже опоздал, да и папа вас ждет не дождется… Савелий Иванович, ты уж проследи за посадкой…

— Не сомневайтесь, — ответил тот с грустинкой.

Прощально козырнув, командир сказал мальчикам:

— Берегите маму, мужики. — Потом обратился к Рае: — Если не затруднит, по прибытии дайте хоть как-нибудь знать о себе…

— А куда дать знать? — спросила Рая растерянно.

— А прямо: Белоруссия, «Косолапому». — Он еще раз поднял ладонь к шапке-ушанке и быстро пошел к ожидавшему его «смершевцу».

Рая и Савелий видели, как, удаляясь, мужчины о чем-то горячо говорили, особенно горячился капитан — его жесты были резкими.

«Нашептывает, гад», — подумал Савелий, но вслух этих слов не произнес.

Рая положила свою ладонь на руку Савелия, с трудом начала:

— Савелий, милый… Яне знаю, как выразить вам нашу благодарность…

— Погодите… — От смущения, от чувств к Рае он не мог говорить, потом сказал скороговоркой: — У меня есть просьба. В Крюково, под Москвой, живут мои родители… Если, конечно, живы… Там ведь страшные бои были… — Савелий протянул Рае письмо, конверт-треугольничек. — Если случится оказия, передайте это… И на словах скажите, что, мол, все хорошо… Медалью награжден. А что хромаю — не надо…

Хотя летчик и сказал, что до Москвы рукой подать, но летели они долго и беспокойно: от маневров над линией фронта их трясло, болтало. Гриша и Саша, уставшие от впечатлений, уснули сразу, как только самолет набрал высоту. И им не пришлось видеть и пережить то, что испытала их мать — зенитный обстрел. Когда вокруг самолета рвались снаряды и мотор ревел на предельной мощности, когда летчик старался вырваться из огненной зоны, Рая думала об одном: «Только бы сыновья увиделись с отцом!» Свою судьбу она предчувствовала…

Наконец самолет заскользил по посадочной полосе подмосковного военного аэродрома, подрулил к большому деревянному зданию. Оттуда быстро вышли трое мужчин. Рая напряженно высматривала среди них Геннадия. Она узнала бы его и в темноте, но… Мужа среди встречавших не было.

Летчик передал какой-то пакет одному из военных. Все они были явно не партизанского вида — в ладно пригнанных шинелях, хромовых сапогах, скрипучих портупеях. Штабники, сразу определила Рая. Шли к зданию, подгоняемые осенним ветром, быстро, почти бегом.

— Мама, где мы? — сонно спросил Гриша.

— В Москве, мальчик, — ответил ему тот, что спрятал за борт шинели пакет.

Вошли в помещение, подполковник (теперь, при свете, хорошо читались «шпалы» в петлицах) распорядился:

— Мальчики пусть пока посидят в другом помещении, в «красном уголке», а мы с Раисой Израилевной побеседуем здесь. Небольшие формальности.

Он открыл дверь в кабинет. Вскрыв пакет, долго перелистывал бумаги, присланные «смершевцем», цокал языком, качал головой. Потом сказал:

— Дайте мне ваши документы — паспорт и прочее.

— В первый день войны наш военный городок подвергся бомбардировке… В доме все сгорело… Кроме одежды, которая на нас, ничего нет, — обреченно, смотря куда-то вдаль, ответила Раиса.

— Ну, что ж, я оставлю вас на несколько минут. — Подполковник вышел.

Раиса сидела не двигаясь. Ее не оставляла мысль: почему Геннадий их не встретил? Она-то — ладно… Приговор себе она уже вынесла. Но дети?! Ведь это его сыновья приехали!..

Тем временем в «красном уголке» мальчиков «просвещал» майор, один из тех, кто их встречал. Сначала он показал им портреты вождей, занимавшие большую часть помещения, потом все вместе изучали типы боевых фашистских самолетов…

Подполковник вернулся.

— Пожалуйста, Раиса Израилевна, пройдемте со мной, — сухо, но вежливо пригласил он.

Рая подумала: «Ну, вот и конец — арест. А детей доставят Геннадию».

В конце коридора, покрытого красной дорожкой, они остановились перед табличкой «Зал заседаний».

Подполковник открыл дверь.

— Прошу!

— Я хочу видеть детей…

— Сейчас увидите, входите.

Рая почувствовала тяжесть в ногах, сердцебиение, но пересилив себя, вошла. Перед ней стоял красивый, не по военному времени холеный генерал. Это был он — Геннадий…

Не сводя глаз друг с друга, они долго стояли молча. Очень долго. На гладко выбритых щеках генерала Садырина то появлялись, то исчезали красные пятна, глаза горели злобой.

— Как жила, Раиса Израилевна? — тихо, едва сдерживая себя, спросил муж.

— Детей наших спасала…

— Врешь! — в бешенстве заорал генерал и швырнул на стол бумажные листы, знакомые ей по допросу там, в отряде.

Не проронив ни слова. Рая медленно опустилась на стоявший рядом стул, склонилась к столу. Видела только, как мелькали перед ней начищенные до блеска сапоги и малиновые лампасы… Теперь ей было все равно… Лучше бы он ее застрелил.

Вышагивая по ковровой дорожке, Садырин не стеснялся в выражениях. Она услышала все: и то, что он проливал кровь на фронте, и то, что она — фашистская подстилка, и то, что ее национальность мешает его карьере… Припомнил и то, что она кокетничала со всеми офицерами в гарнизоне…

Рая молчала.

— Развод я оформлю. А ты немедленно убирайся отсюда! Уезжай в Сибирь — там ведь у тебя есть какие-то родственники.

Напоследок Садырин спросил:

— Ко мне вопросы есть, фрау Коган?!

Рая вяло качнула головой: «нет». Он, открыв дверь, скомандовал:

— Детей ко мне!

Мальчики не сразу узнали отца. Потом первым к нему кинулся старший:

— Папочка! Теперь мы всегда будем вместе?

— Сейчас поговорим по-мужски, вот только Гриша сюда подойдет. — Генерал ревниво взглянул на младшего сына, который короткими ручонками обнимал мать.

— Пойди, это же твой папа… — шепнула Рая Грише.

Сын, приблизившись к отцу, остановился, не выражая никаких эмоций.

— Понимаешь, Сашенька, — Гришу Садырин обошел вниманием, — я все время мотаюсь то на передовую, то к Главнокомандующему. — Он кивнул на портрет Сталина. — А тебе в школу пора… Так что вы будете жить с мамой… Материально я буду вам помогать.

Саша украдкой вытер кулачком слезы и перебежал к маме. За ним поплелся ничего не понимающий Гриша…

Садырин закурил, выдержал паузу. Может, он ожидал рыданий, воплей Раисы: «Прости»?.. Нет, она молчала. Сквозь дрожащие стекла окон в помещение прорывался только рев моторов взлетавших самолетов.

Генерал энергично одернул ладно сшитый китель, сказал:

— Счастливого пути, сыны! Помните, вы — Садырины!

И, хлопнув дверью, вышел…

Черная «эмка», лавируя между воронками, неслась по разбитому шоссе в сторону Москвы. Рая с сыновьями сидела на заднем сиденье. Мальчики прилипли к боковым стеклам машины, то и дело восклицая: «Мама, гляди — подбитый танк!» «А это противотанковые ежи?» «Мам! Все дома сгорели!»…

Все вокруг напоминало о недавних страшных боях.

— Володя, — обратилась Рая к сидевшему за рулем молоденькому лейтенанту, — Крюково отсюда далеко?

— Сейчас мы его как раз в стороне оставим, а что?

— Один партизан просил весточку родителям передать. Вот и адрес. — Рая подала ему через плечо треугольник.

Володя мельком взглянул на письмо.

— Ой-ой!.. «Где эта улица, где этот дом»! — процитировал он слова песни из известного довоенного фильма «Юность Максима». — Сделать крюк до Крюково — раз плюнуть… Только боюсь, что там одни развалины и пепелища…

Мальчики в один голос заговорили:

— Может, дом дяди Савелия не спалили?..

— Мы обещали хорошему человеку, сделайте любезность — давайте заедем, — взмолилась Рая.

Лейтенант досадливо стал чесать затылок, потом решился:

— А-а-а! Ладно! Семь бед — один ответ! — Крутанул баранку, и, перескочив кювет, машина запылила по грунтовой дороге на Крюково…

В опаленном войной поселке кое-где стояли черные от копоти уцелевшие дома и деревья. Но жизнь уже пробивалась среди этих развалин: где-то стучали топоры, вжикали пилы, скрипели колеса тачек, груженных песком, известью.

Дом родителей партизана Савелия нашли не сразу. Глазастый Александр увидел на калитке прибитый кусок фанерки, а на нем углем было написано: «Зеленая 14».

«Эмка» остановилась.

— Мам! Смотри, дядя Савелий здесь! — закричал Гришутка, увидев на крыше деревянного дома мужчину, укладывавшего доску на стропила. Мужчина и вправду был вылитый Савелий, только усы и брови совсем белые.

Старик удивился приезжим, крикнул жене вниз:

— Мать! Подойди к людям, может, чего надо иль ищут кого!..

Рая сердцем почуяла, что приехали они именно туда, куда надо. В свою очередь крикнула:

— Мы от Савелия!..

За забором раздалось женское: «Ой-ой!», а старик торопливо стал спускаться вниз. Маленькая сухонькая старушка выскочила со двора, все с тем же «ой-ой» кинулась к Рае и безжизненно повисла на ней.

— Не надо… Ведь мы вам радость привезли, а вы плачете… — утешала ее Рая, не скрывая и своих слез.

Вышел из калитки и отец Савелия. Снял с головы замызганную солдатскую шапку, низко поклонился.

Гриша и Саша наперегонки, скороговоркой сообщили старикам:

— Он — хороший… он — партизан… он нас спас… он вам письмо передал!..

Старик долго не мог справиться с волнением, потом промолвил:

— Так мы ж, детушки, похоронку на сына получили… — И уже окрепшим голосом сказал жене: — Ну, ну, Маруся, хватит. Проводи людей в дом…

Лейтенант Володя спросил у Раисы:

— Вы как, надолго здесь?..

— Тебе куда приказано нас доставить?

— В какое-то общежитие.

— Ну вот: приказ ты выполнил.

— А если генерал спросит?

— Во-ло-дя! — Рая по-матерински застегнула на его гимнастерке пуговицу, сказала: — Не спросит. Он — не спросит…

— Ну, будь что будет. — От смущения лейтенант переступил с ноги на ногу: — Счастья вам… И чтоб… все обошлось…

В чистой, уютной горнице стало темнеть. Иван Петрович зажег керосиновую лампу и, подкрутив фитилек на самый малый огонь, пояснил: