Емельян

Емельян

По Всесоюзному радио я прочитал роман Вячеслава Шишкова «Емельян Пугачев». Конечно, не весь роман целиком, а отдельные, наиболее яркие, динамичные фрагменты, смонтированные в шесть передач, каждая по 30 минут. Разумеется, готовясь к этой работе, я серьезно изучил все содержание и фактуру литературного произведения. Яркость, самобытность характеров его героев, сочный, я бы сказал, ядреный язык буквально зажигали меня. Я с упоением переходил от текста автора к речи, образу самого Емельки («анпиратора» Петра III), к его живописным сподвижникам — яицким казакам. Так что за то время, что мы делали радиопередачи по роману Шишкова, Емельян Пугачев вошел в меня, я с ним как бы сроднился. У меня уже было свое видение этого персонажа.

И вот спустя три-четыре года прошел слух, что режиссер Алексей Салтыков приступает к постановке на «Мосфильме» картины об этом герое по сценарию Эдуарда Володарского.

Какое счастье достанется кому-то из актеров, думал я. В роли Пугачева — раздолье для фантазии, для выявления широкой амплитуды чувств, действий. Я не испытывал ни малейшей ревности к тем актерам, которые уже пробовались на эту роль. Хотя, конечно же, душа моя была глубоко «взрыхлена» и «размята» материалом пугачевщины, но я не допускал и мысли участвовать в пробных съемках — стар для этой роли, думал я. Одно дело радио — там голос, интонация… а на экране ведь еще и лицо, и пластика.

Да еще и молодцеватая езда на лошади… Куда мне с травмированным позвоночником… Одним словом, «и ня думай, и ня мысли…» Так я внушил себе — так и жил.

И вдруг однажды… Резко открылась дверь в класс, где я вел урок по мастерству актера со студентами ВГИКа, и второй режиссер будущего фильма Геннадий Морозов жестами стал умолять меня выйти в коридор… Там он и директор картины Юрий Носиков, перебивая друг друга, сообщили мне:

— Поздравляем!.. Вы утверждены без пробы на роль Пугачева.

— Съемки в Суздале, в Переславле-Залесском, в Белоруссии — в Смолевичах…

В кинопроизводстве мне со многим приходилось сталкиваться, так что, казалось бы, удивить меня уже ничто не могло. Но такой «пожар» я видел впервые…

— Кого уже пробовали? — спросил я.

— Писателя Бориса Кулика и Владимира Высоцкого… Но их не утвердили…

Кулика я не знал, а Высоцкий, как мне казалось, кандидатура была весьма подходящая на роль… Но чего в кино не бывает? Сколько раз и меня не утверждали, не объясняя почему, а если и объясняли, то штампом: не вписываетесь в ансамбль, не соответствуете в смысле портретного сходства…

— Как к этому относится Салтыков?

— Он нас и послал. Ждет вашего согласия, — взволнованно сообщали режиссер и директор.

— Передайте Алексею Александровичу, что я подумаю…

Сутки я провел как в лихорадке. Мысли скакали: почему?

Салтыков, зная меня по работе с ним в «Сибирячке», не предложил мне пробу раньше? Какая связь между Матвеевым и Высоцким? Если наши темпераменты и похожи в чем-то, то в остальном — в возрасте, росте и манере актерского исполнения — мы совершенно разные.

И готов ли я, очертя голову, кидаться в море не только исторических, но и современных обстоятельств? Как отнесется к моей кандидатуре сценарист Володарский? Ведь я знаю себя: не могу работать, если нет веры в меня. Как говорится, «в неволе не размножаюсь».

И потом, думал я, если Салтыков поначалу хотел снимать Высоцкого — то почему именно его? Какими человеческими и актерскими качествами артист привлек его внимание? В этом заключено немало для понимания замысла режиссера о трактовке образа Пугачева. А писатель Борис Кулик? Он же не актер…

Здесь надо рассказать о том, какая непростая ситуация сложилась в киногруппе до того, как в моем классе во ВГИКе появились Геннадий Морозов и Юрий Носиков.

Режиссер Алексей Салтыков обладал удивительной способностью — он мог в толпе, среди людей на улице неожиданно увидеть тот типаж, который был ему нужен. Видимо, острый взгляд Салтыкова именно так «выхватил» Бориса Кулика — писатель показался режиссеру внешне таким, каким ему и представлялся Пугачев. Борис, казак из станицы Семиреченской, что на Дону, носил бороду, так что его и гримировать не надо было. И говорил он по-особому — со своеобразным казацким акцентом. Правда, Борису Кулику так и не довелось стать в фильме Емельяном Пугачевым — он сыграл небольшую роль другого, тоже колоритного героя, но во время работы над картиной оказался очень полезным в киногруппе: подбрасывал режиссеру и актерам казацкие речевые обороты, бытовые подсказки…

Пробы Высоцкого, Кулика полагалось показать на коллегии Госкино СССР. Но там не утвердили ни того, ни другого. Хотя у Высоцкого было немало сторонников, но оказалось и не меньше противников… Показывали пробы других актеров — снова не утвердили. Кто-то на коллегии предложил: «Не морочьте ни нам, ни себе головы — берите Матвеева и снимайте!» Тогда-то режиссер Салтыков и отправил ко мне своих помощников. И свалились они на меня — как снег на голову…

Естественно, я не мог знать о сложностях, даже интригах, связанных с выбором исполнителя главной роли в фильме «Емельян Пугачев», поскольку не только не интересовался этим, но даже и не думал о роли — понимал, что по возрасту не подхожу: мне было уже за 50, а Емельяну, по преданию, было 33–34 года. Но меня потом упрекали, что я «перешел дорогу» Высоцкому. Обидно, что он тоже в это, кажется, поверил…

Прочел я сценарий, который не дал мне ничего нового, отличного от романа Шишкова, лишь укрепил мое собственное представление об образе. Меня одолевали сомнения: каким видит режиссер образ Пугачева? Ведь если он поначалу пригласил Владимира Высоцкого, то, следовательно, видел совпадение его психофизических данных с Пугачевым! А что мне делать — играть «под Высоцкого»? Но какая между нами связь? Мы ведь совершенно разные и по возрасту, и по росту, и по голосу, вообще разные по типажности… Если режиссер пошел на то, чтобы пригласить на роль актера, полностью непохожего на предыдущего претендента, то законно встает вопрос: какой же он, «твой» Пугачев?

И я решил — мне нужна проба, несмотря на то что меня пригласили сниматься без нее. Она необходима, чтобы показать режиссеру «моего» Пугачева, мое видение образа. Тогда по крайней мере, все станет на свои места: режиссер или примет, или отвергнет то, что предлагаю я. Да и купит он тогда не «кота в мешке». Кроме того, мне хотелось и самому увидеть себя на экране — увидеть и решить о себе: или «да», или «нет». Понравлюсь себе в роли Емельяна — сыграю; если проба меня не удовлетворит — простите, играть не буду…

Мою фантазию уже питали знания, почерпнутые из пушкинских «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки», из шишковского романа, из описаний моего героя в сценарии Володарского, из других доступных мне документов. Они подхлестывали мою интуицию, требовали выхода — должен быть «мой» Емельян, моя версия.

И вот проба. Сижу в гримерной. Перед зеркалом — две фотографии с сохранившихся портретов Пугачева… Два бородача, несхожие друг с другом. Своеобразие характера этого человека ни на одном из портретов не просматривается — какие-то безликие лики (простите за каламбур). Да и можно ли доверять богомазам-любителям того времени? Ближе моему представлению о Пугачеве были иллюстрации к роману Шишкова, сделанные художником Пинкисевичем. Но ведь он писал портреты Емельяна, следуя лишь за своим воображением…

В зеркале я видел, как клочок за клочком накладывает гример волосы на мое лицо. Мне было приятно сознавать, что Матвеев из рамки зеркала все вытеснялся и вытеснялся, а Пугачев (такой, каким он мне, признаюсь, уже начинал нравиться) все больше и больше заполнял зеркальное пространство. Какое это сладостное чувство — видеть, хоть и небольшой, но шаг к воплощению замысла!..

Гример заметил, как мое тело в кресле напряглось, напружинилось и весь я приосанился — мне уже хотелось встать, пройтись этаким казаком-молодцем…

— Побей меня Бог, Пугачев такой и был! — восторгаясь своей работой, сказал гример. — Таким и идите на съемку!

Я не удержался, чтобы не поддеть его.

— Вы всем претендентам на эту роль такое говорили? — спросил я, надеясь услышать: «Что вы, что вы! Только вам…»

Гример в ответ рассмеялся, как мальчишка, которого поймали за руку… Конечно же, он испортил мне настроение своим лукавством. Господи, как часто и по любому поводу, вскользь, как бы невзначай, актеру делают больно…

Я пошел по многочисленным мосфильмовским коридорам к павильону, на святое для артистов место — на съемочную площадку, на встречу с режиссером. Шел и думал: вот она, доля актера: всегда, каждый раз надо доказывать право на труд. Сколько бы тебе ни было лет — двадцать или семьдесят… Какими бы ты ни был отмечен наградами, увешан медалями, какими бы званиями — заслуженного или народного — ни украшалось твое имя, ты обязан сегодня, сейчас подтвердить свою состоятельность.

Вот скажет режиссер: «Не то», «Не так», «Не вижу», и… И ты — никто. Сколько унизительного таит в себе актерская профессия, какая зависимость от обстоятельств. То ли дело — композитор, писатель, художник. Если твоя душа переполнилась жаждой творчества — бери бумагу или холст и твори: растворяйся, выявляйся…

Салтыков сидел в кресле, за аппаратом, суров и, как мне показалось, неприступен. Оператор Игорь Черных забегал вокруг меня: то приседал, то на цыпочки вставал, наклонялся то влево, то вправо — выискивал выразительный ракурс.

Художник по костюмам Татьяна Чапаева стояла ни жива ни мертва — ждала разноса шефа: костюм-то для меня переделывался наспех — достался от низкорослых претендентов…

Молчание… противное молчание… Чувствую, что в такой атмосфере не выдержу — взорвусь, наговорю дерзостей. Меня раздражал костюм, случайный, не по моему размеру, вся амуниция, все вещи, за которые я не знаю, как браться… Все — не мое! Из-за этого я не могу представить Пугачева таким, каким вижу, потому что мне неуютно в чуждом мне антураже, в напряженной атмосфере, которая сложилась в киногруппе…

— Алексей Александрович, — начал я как можно сдержаннее, — я живу сейчас только Пугачевым. Все, что было в группе до меня, мне неинтересно. Ваших внутренних проблем между собой я знать не желаю, вникать в ваши интриги не собираюсь. Я настоял на этой пробе для того, чтобы предложить вам свое понимание образа. Свое! Принципиальным считаю — писать образ акварельными красками не годится. Я вижу сочные, жирные, масляные краски. Чувства — неуемные, даже буйные…

— По-театральному, что ли? — спросил режиссер, еще никак не теплея.

— Хороший театр никогда не вредил кинематографу, а вот плохое кино уже подпортило театр, — возразил я, пока не выражая протеста против довольно частых упреков в театральности в моих режиссерских и актерских работах. — Искренность на экране не может быть театральной, — тут я закончил теоретизировать и попросил: — Разумеется, сейчас в пробе я попытаюсь представить лишь эскиз, мое намерение, мои ощущения образа. И только. Будет совпадать с вашим замыслом — берите, нет — до свидания. Обиды не должно быть ни с вашей, ни с моей стороны…

…После пробной съемки Алексей Александрович потеплел: его лицо чуть-чуть засветилось, изредка даже улыбка появлялась, хотя он тщательно пытался ее скрывать.

— Танечка, — обратился он к художнице, которую до сего момента «в упор не видел». — Срочно надо шить костюмы по росту Евгения Семеновича. — И ко мне: — Доволен собой?

— Нет, — без рисовки ответил я: сам понимал, что кое-где явно переигрывал, пережимал.

— А я — да, — сказал Салтыков просто. — Емелька, правда, пока еще сам по себе, а ты сам по себе. Сближайтесь…

Готовясь к роли Емельяна Пугачева, я отпустил за два месяца приличную бороду, потому что играть с приклеенной бородой значило наполовину сковать себя: и речь будет как неживая, и рукой лишний раз до бороды не дотронуться — начнутся бесконечные поправки, если чуть сдвинешь грим…

И так случилось, что с этой моей бородой возникла проблема. В то время надо был доснять эпизод в картине «Фронт за линией фронта», где я исполнил одну из ролей. Этого куска прежде не было в сценарии, поэтому я считал, что моя работа в фильме закончена. Оказалось, что нет…

Фильм «Фронт за линией фронта» был не совсем обычным — не по каким-то там художественным достоинствам — чего не было, того не было, а потому, что автором сценария был не кто иной, как Семен Кузьмич Цвигун, первый заместитель председателя КГБ. Генерал в свободное время увлекался литературным трудом.

Когда решили снимать фильм по очередному его произведению, то обратились ко мне, чтобы я стал постановщиком. Я прочитал сценарий и понял, что это не литература, что это никому не интересно, и стал умолять свое киноначальство сделать все, чтобы меня освободили от этой картины. На мои просьбы Н.Т.Сизов, генеральный директор «Мосфильма», ответил:

— Женя, ты даже не представляешь, как трудно объяснить Цвигуну твой отказ. Он ведь сказал: «Фильм должен делать только Матвеев!»

Кое-как мне удалось отбрыкаться от постановки фильма «Фронт за линией фронта», но не от участия в нем: пришлось сыграть одну из ролей.

И вот, когда до начала съемок «Емельяна Пугачева» оставалось полмесяца, мне приказали: «Надо сбрить бороду. Предстоит доснять эпизод в „Фронте“».

Опять я бросился к Н.Т.Сизову, объяснял, что за полмесяца не успею отрастить внушительной бороды для своего Емельяна, что могу загубить роль, что… Аргументов привел немало, но что толку… Сизов так прямо и сказал мне:

— Ты же понимаешь: если приказал Цвигун — надо подчиниться.

А очень скоро в моей квартире раздался звонок из КГБ:

— За вами вышла машина… Приготовьтесь, спускайтесь вниз.

Моя Лида, наблюдая с балкона, как к дому подкатила машина, как передо мной открылась дверца, крикнула:

— Сухари-то можно начинать сушить?

Посадили меня в «Чайку», повезли на Лубянку, точнее, тогда — на площадь Дзержинского.

Едем мы по Москве, и гаишники отдают нам честь. Я не мог сдержать смеха — кому честь-то отдаете, орлы? Ясно, что не артисту Матвееву, а Машине генерала Цвигуна…

Едем мы, и я слышу, как сопровождающий меня товарищ докладывает по связи: «Проезжаем там-то, проехали Каменный мост…» То есть дает понять, что мы вот-вот прибудем. Прибыли. Вошли в здание, поднялись на нужный этаж.

Меня, бородатого, встретил сам генерал Цвигун с… большой коробкой в руках…

— Ты первый, кто в этом кабинете получает подарок. — Открывает коробку, а в ней — модель пограничного столба, сделанная из янтаря…

А потом началась речь, уговоры, собственно, то, ради чего и был разыгран этот помпезный спектакль: с шикарной машиной, с отдающими честь гаишниками, с дорогим подарком. Меня если не «покупали», то давали понять — смекай, где ты находишься, каков уровень тех, кто с тобой разговаривает…

— Ты пойми, — урезонивал меня генерал, — этот фильм будет смотреть сам Президент (правда, тогда никакого президента у нас не было — был Генсек, был Председатель Президиума Верховного Совета СССР)…

Я стал объяснять, почему не могу сейчас сбривать бороду, что-то доказывал, рассказывал об актерских задачах, о достоверности в создании образа и — чуть не плакал:

— Поймите, в том эпизоде я буду стоять одну минуту. И ради этого лишаться бороды, которую растил, холил два месяца?! Ведь меня можно снять со спины, чтобы не было видно моего лица. Кто на экране тогда увидит, с бородой я или нет. А тут — такая роль! Пугачев! Какой тип! Какое время было! Какие люди…

— Да кому он нужен, твой Пугачев, сегодня? А тут фильм о военных, о современной армии… — не дал договорить мне генерал.

— ???

Диссидентам подыграть хотите? Призвать хотите их брать топоры и вилы?..

В то время шла ошалелая борьба с инакомыслием…

В общем, повез меня другой генерал, Пипия (он сейчас на пенсии, живет у себя в Грузии), в район Вышнего Волочка, где доснимали злополучный эпизод. На площадке построили взвод солдат, стал в строй и я, побритый, — спиной к камере. Подходит ко мне (по роли) Слава Тихонов, говорит какую-то фразу. Камера снимает его с лица… Сняли все, как надо было режиссеру. Но оказалось, что на экране в кадре зрителю так и осталось неясно — я ли стою спиной или кто другой…

Вот так и остался я без бороды, а потом всю картину мучился: мне по два с половиной часа делали грим Пугачева…

Как-то спускался я на лифте в своем доме. Женщина, что все поглядывала на меня в кабине, спросила:

— Товарищ Матвеев, это правда, что вы будете играть Пугачева?

— Правда.

— Боже, какой из вас получится бандит! — воскликнула она.

Дверь открылась, мы вышли…

Соседка-то, наверняка, забыла про бандита, а я потерял покой: почему бандит? И, войдя в класс во ВГИКе, спросил у своих учеников:

— Ребята, вы относительно недавно закрыли школьные учебники, у вас свежи в памяти знания о Пугачеве. Пожалуйста, постарайтесь двумя, максимум тремя словами определить характер, сущность образа Емельяна Ивановича.

И что же я услышал?..

— Мужественный…

— Ёрник…

— Соловей-разбойник…

— Жестокий…

— Раззудись, плечо…

— Ухарь…

— Благородный бандит… (?!)

— Бунтарь…

И конечно же, «защитник народа», «русский герой» — эти определения я в расчет не брал. И все же сколько разных и во многом противоречивых определений… Отчего так пестро? Очевидно, оттого, что имя Пугачева обросло в народе легендами, вымыслами.

Значит, зритель, пришедший в зал кинотеатра, будет требовать — в зависимости от жизненного опыта, образованности, даже пола или национальности — «своего» Пугачева…

Выходит, я должен представить свою версию Емельки и этой версией убедить, что она наиболее верна… Да-с!..

А какой же все-таки мой Пугачев? В сценарии была его фраза: «Я видел, на крыльце помещичьего дома крепостная женщина своей грудью кормила щенят!..»

Когда произносил этот текст, меня словно током било. Какое бесправие, какое унижение человеческого достоинства!

Думая об этом, можно ли предположить, что Пугачев родился на качелях-каруселях, на ярмарочном веселье? Нет. Он — из боли, страданий, мучений, печали… Так возникла моя формула образа: «Емельян Печальный». Это только для меня, это моя тайна, это мой зажигатель, возбудитель, манок.

И позже, когда я выходил на съемочную площадку, где-то там, в мозжечке, стучало: «печальный», «печальный», «женщина грудью кормит щенят»… И во мне разливалась горячая кровь, мне казалось, я даже слышу ее бег…

Тот, кто видел фильм и присматривался ко мне, мог отметить, что лик печали я носил не как маску. Мой Емелька горазд бывал и зельем забавляться, и песни петь, и лихо выплясывать, и яростно командовать, и ядрено балагурить… Но все — через печаль… через боль за ту женщину, что грудью кормила щенят… Может, это и есть «зерно образа», как учил К.С.Станиславский? То, что так часто в насмешку, не без иронии, а порой и с долей цинизма можно услышать от «мастеров», которым легко играется…

Работа над фильмом шла мучительно сложно. Почему-то не ладили между собой режиссер и сценарист. Чуть ли не каждый день прямо на площадке мне вручали новый текст, написанный Володарским, а иногда, и довольно часто, самим Салтыковым. Какая это мука: готовишься с одним монологом, он размягчает душу, он «на кончике языка», он стал моим, близким, легким, и… на тебе — совсем другое. Порой приходил я в неистовство. Но Алексей — талантлив он был чертовски — как танк шел на меня со своими аргументами и почти убеждал. Чаще от него после просмотра снятого материала я слышал: «Все путем». Это значило для меня: ни холодно ни жарко… Кисель, значит… Но бывало, и нередко: «Старик, божественно», «Так держать».

Снимали мы часть фильма в Смолевичах, под Минском. Декорации, выстроенные художником С.Волковым, были потрясающие. Целый казацкий городок, Яицкий. Двести тысяч тогдашних рублей — не Бог весть какие деньги для сооружения настоящих домов, богатых куреней, кузниц, церкви, улиц и площадей, мощенных брусом. Городок был огорожен высоким крепостным частоколом. Изобретательность художника виделась во всем блеске…

Недавно, в поисках натуры для съемок фильма «Любить по-русски-3», заехал я в те дорогие мне места и с горечью увидел, что городок совершенно разорен. А ведь он мог еще долго служить для съемок исторических фильмов.

А тогда приехал к нам в Смолевичи автор сценария Э.Я.Володарский. Говорили, что декорациями — городком — остался доволен.

Эдуард Яковлевич — человек размашистый, широкой души, хлебосольный. Так, однажды в порыве благодарности — за прошлое и за настоящее — решительно снял с себя красивый свитер и подарил мне…

Наш фильм не считался «полочным», его никто официально не «арестовывал», но на экранах он прошел жарким летом и малым тиражом. Телевидение показало его спустя… пятнадцать лет. Не знаю, что и думать — почему так тихо, но и как-то зловеще приняли эту картину. Может, и вправду генерал КГБ напророчил?! Кому он нужен сейчас, народный герой Емельян Пугачев?

И все же я люблю нашего с Салтыковым Емельяна Ивановича, Емельку, «осударя-анпиратора»!

Он — в активе моего творчества. В активе моих усилий создать русский самобытный народный характер….