Колонель Молль, 13

Ближе к полудню от особняка на улице Гренель — полпредства СССР отъехал небольшой «рено» с водителем и пассажиром. В это время посольские работники разъезжались и расходились, чтобы перекусить, кто дома, кто в одном из многочисленных парижских бистро. Вначале автомобиль остановился около магазина канцелярских товаров, где были заказаны визитные карточки, а затем по замысловатому маршруту проследовал к одному из книжных развалов на набережной Сены. Там можно было увидеть что угодно: старые французские фолианты, книги из библиотек бывших камергеров и тайных советников, облигации царских займов и ассигнации Временного правительства и даже подшивки «Нивы» за какой-нибудь дореволюционный год. Не нарушая правил поведения, здесь можно было заговорить с любителем старины. А если к этому времени обнаруживался «хвост», как в просторечии называют наружное наблюдение, то вполне нормально выглядела даже и копеечная покупка, например, деникинской купюры с девизом «Единая и неделимая», литографии с изображением императора или взятия Бастилии либо старой почтовой марки с минимальными потерями для личного бюджета.

Выйдя из машины, пассажир заинтересовался весьма оригинальным сувениром: в деревянной рамочке под стеклом был напечатан старинной вязью взятый из какого-то дипломатического документа полный титул царя. Он прочел:

«Божиею поспешествующую милостию, Мы, Александр И, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новогородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Карельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новогорода-Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский; Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский; всея северные страны Повелитель и Государь Иверской, Карталинской, Грузинской, Кабардинской земли и области армянской; Черкасских и горских князей и иных Наследный Государь и обладатель; наследник Норвежский, герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, и прочая, и прочая, и прочая».

Прочитал, но не купил, свои могут не понять. После посещения букиниста разведчик в машину уже не вернулся. Убедившись в отсутствии наружного наблюдения, он проследовал на городском транспорте, а потом пешком в район, где проживал Богомолец. Ему предстояло войти в дом Богомольца и, вступив в разговор с хозяином, изложить в соответствии с разработанным планом аргументацию, которая, как предполагалось, могла бы убедить Богомольца согласиться на сотрудничество с советской разведкой.

Выполнение задачи поручено сотруднику ИНО Штейнбергу, к тому времени помощнику начальника этого отдела.

Матус Озарьевич Штейнберг был родом из Бессарабии, в 20-х годах уехал в Бельгию, работал там на металлургическом заводе, вступил в местную компартию и в конце концов был выслан во Францию, откуда выехал в СССР. В Иностранном отделе работал уже несколько лет. Знает обстановку во Франции, владеет французским, энергичный, беспрерывно тормошит начальство предложениями — ему, как говорится, и карты в руки. Очень важно вступить с Богомольцем в диалог, не дать ему оборвать себя с самого начала, позвать консьержа или, хуже того, позвонить в полицию. Поэтому лучше начать разговор на французском. В оперативной переписке Центра с загранаппаратом Штейнберг именовался «Максом».

Богомолец снимал квартиру в доме 13 по улице Колонель Молль. Жена отсутствовала: только позавчера уехала на Лазурный берег и пробудет там несколько дней. Подходя к подъезду, разведчик готовился объяснить консьержу необходимость незамедлительно увидеться с месье Виктором по неотложному делу, хотя тот, надо сказать, привык к тому, что время от времени квартиранта посещают господа со славянским выговором. Но все оказалось проще. Консьерж отошел купить себе сигарет, а его жена, которая в таких важных случаях всегда подменяла мужа, немного замешкалась, готовя любимый луковый суп для супруга. Старомодный ручной звонок звякнул несколько раз, и дверь приоткрылась.

Начальнику ИНО доложена телеграмма из Парижа с пометкой «вне очереди». Сообщалось о встрече «Макса» с Богомольцем:

Пришлось выйти на контакт с Богомольцем не 3 марта, как намечалось, а на следующий день по той причине, что в тот день Богомолец пригласил Лаго к себе домой, и если бы последний отказался от приглашения, то впоследствии это обстоятельство могло бы вызвать подозрение. Все остальное происходило в соответствии с утвержденным планом.

В квартиру Богомольца «Макс» позвонил в десять утра. Хозяин, вероятно, только что позавтракал, был в халате и домашних туфлях. По внешнему виду — гончаровский Обломов. Обмен фразами в передней приводится дословно.

— Месье Богомолец?

— Да.

— Необходимо переговорить с вами по срочному делу.

— По делу? Какому делу? С кем имею честь говорить?

В этот момент «Макс» переходит с французского на русский:

— Виктор Васильевич, дело касается вас и вашей работы, нам обязательно нужно переговорить.

— Ну что же, милостивый государь, дело есть дело, давайте назначим время и место для разговора. В квартире беспорядок, и я не могу, к сожалению, пригласить вас в кабинет.

«Макс» закрывает за собой входную дверь, Богомолец изумлен.

— По какому делу? Ничего не понимаю.

— По разведывательному, Виктор Васильевич.

— Как? Вы от какой разведки?

— Мы оба говорим по-русски, кажется, ясно.

— Русская, но какая?

— Идемте, Виктор Васильевич, здесь неудобно продолжать беседу. А какая разведка, вы прекрасно понимаете.

После этого Богомолец в растерянности приглашает «Макса» в кабинет.

— Моя фамилия Белан, Лев Белан, я представляю советскую внешнюю разведку, которая имеет к вам предложение. Кстати, я давно веду ваше дело, поэтому наберитесь терпения и послушайте, что мы знаем о вашей работе в Румынии, Латвии, Польше, Германии и здесь, в Париже, и что предлагаем.

Разговор был достаточно долгим, по наблюдениям оперработника, Богомолец казался деморализованным.

Он заявил, что в 1917 году сделал ошибку, пойдя против советской власти, и не из идейных соображений, а ради, как он сказал, куска хлеба. Оказался на службе Интеллидженс сервис и создал себе за 15 лет то положение, которое сейчас занимает. Эмиграцию, вернее ее верхушку, он презирает, но что-либо- изменить в своей жизни и пойти на сотрудничество с советской разведкой он не может. Ему никогда не поверят, как не поверил бы и он сам. Для него совершенно очевидно, что как разведчик он уже конченый человек, и нужно думать, как устраиваться в жизни дальше. Вообще у него есть желание уйти из такого беспокойного дела, как разведка, и жить спокойно.

«Слушайте, — заявил Богомолец, — сколько раз я вербовал людей и думал: “Дурак ты будешь, если согласишься”. Ведь вы сейчас так же думаете обо мне: скажет “да”, а сам начнет давать шифровки в Лондон, помчится к Гибсону. Поверьте, на двойную игру с вами я не пойду, ибо это невозможно: все равно узнаете через вашу агентуру. Мы противники, но мерзавцем я не хочу быть».

В заключение беседы «Макс» сказал, что сегодня говорит с Богомольцем как друг, но если он не согласится, то его «взорвут». Расстались по-доброму, Богомолец подал «Максу» руку.

Богомолец, писал «Макс», боится связи с нами, а может быть, не считает свое положение полностью безвыходным. Вначале он, видимо, не был уверен, не провоцируют ли его французы или даже англичане, а может, и РОВС, но предъявленные ему факты эти опасения сняли. Теперь возникает вопрос, хватит ли у него решимости сказать о происшедшем Гибсону и доложить в Лондон. Если да, то дело проиграно, если нет, то он может, конечно, тянуть, но «коготок увяз — всей птичке пропасть».

В пятницу 9 марта Лаго нашел Богомольца в состоянии полной прострации:

— Виктор Васильевич, почему вы не пришли на свидание, ведь мы договорились?

— Чувствовал себя скверно, совершенно не спал.

— Но могли бы позвонить, предупредить.

— Да, да, конечно. Скажите, пожалуйста, и вспомните точно, что знал Аллек о вашей связи со мной перед вашей поездкой в Москву в 1931 году?

— Аллек об этом ничего не знал, так как я ему о нашей связи ничего не говорил, да и вообще та поездка была сделана для «Борьбы» и на средства газеты «Журналь».

— Ну, счастливо вы отделались. У меня есть сведения, что ГПУ знало о вашей поездке.

— Этого не может быть, о поездке, насколько мне известно, знали только Беседовский, Боговут и Бурцев. Неужели нельзя верить Беседовскому?

— Сейчас никому нельзя верить.

— Если даже допустить, что ГПУ откуда-то знало о моей поездке, то оно не знало ни имени человека, по паспорту которого я ехал, ни маршрута.

— Это так. Мы вернемся к разговору. Извините, Борис Федорович, я должен уйти, у меня срочные дела. Увидимся завтра прямо с утра.

В субботу 10 марта встретились в кафе. Не успел Лаго поздороваться, как Богомолец заговорил:

— Борис Федорович, у меня есть неприятная новость. По моим точным сведениям, вы являетесь агентом ИНО. Вы не волнуйтесь. Это не так важно и не изменит наши отношения, но я вас прошу сказать, так это или нет.

— Вы что это, Виктор Васильевич, решили меня разыгрывать сегодня?

— Нет, нет, у меня имеются для этого серьезные основания. Вот, например, одна вещь, которая была ложной, но о которой я вам рассказал, стала известна ГПУ. Это могло стать известно только от вас.

— Да откуда вы это знаете, Виктор Васильевич?

— Видите, я сейчас не смогу сказать в чем дело. Представьте, что появился новый невозвращенец, бывший работник ГПУ, который и рассказал о вас.

— А если это так, то, значит, это очередная провокация против меня как наиболее слабого места среди ваших сотрудников.

— Нет, не вполне так, ибо удар направлен против меня. И вот я сейчас на положении игрока. Направо — проиграл, налево — хочу выиграть.

— Да, но при чем же здесь я?

— Вас я прошу сказать мне правду, и тогда я через вас буду знать, что замышляет против меня ГПУ. Вы поймите, если будет известно, что вы провалились, то вы перестанете быть интересным для ГПУ и вас, выжав, выбросят, а так мы сможем вместе работать.

— Значит, для вас было бы более выгодным, если бы я работал для ГПУ, так, что ли? Ну что же, тогда мне ничего не остается, как пойти вербоваться.

— Нет, вы меня не поняли. Мне нужно знать правду. Если вы служите в ГПУ, то мы будем сообщниками.

— А может быть, вы уже служите там и меня вербуете? Так и скажите.

— Да нет же, я понимаю, что могут быть разные обстоятельства. Вас, может быть, вынудили, используя родственников, сестру например.

— Да какие же у вас данные, что я служу в ГПУ?

— Да вот какие: все ваши линии — это «липа».

— Ну так я-то здесь при чем? Мои линии там, я их уже не видел два года. Может быть, они за это время связались с ГПУ. Что же касается сестры, то если бы она могла приехать сюда...

— Да, да, если бы она приехала.

— Ну это вы бросьте, уважаемый Виктор Васильевич. Вы уже составили себе целый план. Я, дескать, связан с ГПУ, которое держит как бы заложницей мою сестру, и вот я хочу ее вызволить и тогда расскажу об отношениях с ГПУ. Оставьте это. Я только хотел сказать, что здесь я мог бы спросить сестру, есть ли у нее отношения с ГПУ.

— Скажите мне «да», что вы работаете с ГПУ, и я продолжаю связи со всеми вашими линиями. Скажете «нет», так я рву все связи.

— Если так, то я говорю «нет».

— Да вы подумайте, в таком случае ваше жалованье можно было бы удвоить.

— Слушайте, Виктор Васильевич, не надо меня разыгрывать. Что вы повторяете сцену Порфирия Петровича с Раскольниковым и собираетесь меня убедить в том, что я служу в ГПУ! Если вам это нужно, то я готов идти аген-туриться, но не быть там и сказать, что «да», я не могу. Вы вместо того чтобы устраивать такой психологический экзамен, просто сказали бы, какие у вас имеются сведения от вашего невозвращенца, и мы бы по-приятельски поговорили, что и как делать.

— Должен вам сказать, что психологический-то экзамен вы выдержали, но все-таки я не могу вам вернуть всего доверия. Я вам доверял на все сто процентов, а теперь у меня к вам доверия на девяносто девять.

— Ну, положим, вы говорите неправду. Вы никогда не доверяли мне на все сто процентов. У вас доверия было не больше чем на пятьдесят. Иначе вы не закрывали бы письма рукой, когда писали адреса, а теперь у вас неожиданно доверие ко мне упало еще на лишних два процента. Так вот, зная, что вы человек страшно недоверчивый, я не ударю палец о палец, чтобы изменить этот процент. Пусть это сделает время. Вот присылают сюда какого-то типа, который вызубрил наизусть какие-то данные, и хотят этим подействовать на меня. Играют в патриотизм. Да и вообще, что я имел с ИНО? Ведь я против него никогда не работал.

— А как вы объясните, почему ГПУ знает все мои адреса, начиная с рижского?

— Я всех ваших адресов не знал, этим не интересовался и писал на те, что вы мне давали. Когда я был в Риге у нашего друга Гибсона, он мне сказал, что ГПУ вас там выследило и обложило «латышскими стрелками». Ему, очевидно, виднее. Странно, что вы киваете теперь на меня.

— Ну-ну, не обижайтесь, приходится прокручивать все варианты.

— Вообще-то я просил бы наконец сказать, называли ли вам мою фамилию?

— Фамилий называлось много, в том числе и ваша. Кроме того, мне сказали, что стараниями ГПУ меня выпроваживают из Парижа (этого Лаго не знал, Богомолец явно проговорился о том, что французские власти, со слов Гибсона, якобы намерены потребовать его высылки из страны и что англичане предприняли немалые усилия, чтобы уладить дело).

— Ну так вот, видите, опять несуразица. Если я служу в ГПУ, зачем вас уводить из-под моего наблюдения? Как хотите, но один процент доверия надо прибавить.

— Это правда. Но все это пустяки. В вашем деле мне странным показалось ваше запоздание на одну неделю с выездом из Москвы.

— Но ведь я же вам рассказывал, что считал визу на выезд простой формальностью и пришел ее получать в день отъезда, а оказывается, на это нужно три дня. Пришлось задержать отъезд.

— Ясно, что удар направлен против меня.

— Понятно. Хотят дезорганизовать вашу работу и вселить недоверие к вашим ближайшим сотрудникам. Несомненно, этот человек подослан ГПУ с целью провокации.

— Ну а дальше что? Думают предложить работать на них. Так у них не будет доверия ко мне, как у меня к ним. А потом ведь я не могу предавать своих людей. И как я буду смотреть в глаза Гибсону?

— Разговор разговором, но у меня на сегодня есть один маленький вопрос. Надо бы послать деньги Вишневскому.

— Нет-нет, не стоит. Потом посмотрим.

— Вот видите, уже началась дезорганизация работы.

— Ничего, это мы успеем сделать после моего возвращения. В понедельник я еду в Прагу. Заходите к моей жене. Она ничего не знает. К концу месяца я буду здесь. Подумайте обо всем, о чем мы говорили, и боже сохрани сказать хотя бы слово кому-либо. Вы сами понимаете, что об этом надо молчать. До свидания.

Богомолец выехал в Прагу, где, как он выяснил, по делам службы находился Гибсон.