ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Утренний город окутан был туманом. Сквозь молочно-серую его пелену проступали острые, как морские скалы, крыши домов.

Что это со мной? Отчего так тяжело на душе, словно я всю ночь, не переставая, курил трубку?  

Есенин вышел из гостиницы и завернул за угол. Его пугали безлюдные площади чужого белоглазого города, Он бежал сюда, чтобы забыться, бежал от самого себя, заранее зная, что это невозможно и мир обречён.

В таких состояниях нельзя садиться за руль, ходить по канату, разговаривать с незнакомыми, выступать публично.

В ушах звенел его же собственный истошный визг: — Айседора, ты дура!

И звон стоял посуды и зеркал в дорогом, приличном, коврами устланном отёле "Берлинер".

И шёпот Клюева подзуживал:

— Зря, Серёжа, Изадорку-то бросил — хорошая баба, богатая. Сапоги б мне справила...

— Ничего, Коля, — утешал Есенин, — будут тебе сапоги…

А Клюев сладким петушиным голоском, заглядывая в донья глаз да гладя Сереженьку по стылым пальцам, все убеждал:

— А поедем мы, Сереженька, во северны края, на бело озеро, на остров Валаам, ко обрядцам да скобцам. Поживём в скиту сосновом, в братской обители — тихой пристани. Стоит остров середь озера, а на нем — чудо-город-монастырь. А и сядем мы с Сереженькой за веслицы кленовы, в дубовой челнок, да и поплывём невемо куда. Хорошо!..

И завёл своё: о Божьей Матери Владимирской, о Пирогощей, о Спасе Ярое Око.

И глядел из угла, не мигая, угрюмый мужицкий Бог.

Надо честно прожить этот период и дойти до конца пропасти.

— Вот ты, Серёжа, хорошую вещь написал... — Клюев пальцы распростёр, припоминая: — "Чёрный человек, чёрный человек..."

— "Чёрный-чёрный — на кровать ко мне садится", — угрюмо промычал Есенин, подпаливая папиросу.

— "Чёрный человек спать не даёт мне всю ночь", — продолжал Клюев. — Великая вещь, — сказал он без всякого восторга, а скорее с хозяйственным оглядом. — Всемирного будет прославления вещь. Вот только я чего, Серёжа, думаю: ну, как её в Африке пожелают перевесть? Что будет? Ведь для них чёрный человек — не страшен: они сами чёрные. — (Клюев истово перекрестился: "Прости, Господи, душу мою грешную, ежели чего не так сказал. Помилуй грешного аза. Аминь.") — Как тогда?

— А ведь и вправду... — Есенин занедоумевал.

— Может, подходяще будет: "Белый человек"? — поинтересовался Клюев.

— Точно! — Есенин обрушил кулак с тяжёлым перстнем на стол. (Чашки вздрогнули. Половой покосился на столик с загулявшими поэтами.) — Точно: "Белый человек"! Так и надо переводить.

— И актуальность момента появится, — поощрил Клюев. — Как там у тебя в конце? "Я взбешён, разъярён..."

— "И летит моя трость... "

— "Прямо к морде его..."

— В переносицу !

— Представляешь, что скажут негры Африки? Правильно, скажут, режет товарищ Есенин: надо бить этих колонизаторов!

Дожить до смерти. Я не знаю ни одного человека, которому бы это не удалось.

Утром Клюев, надев на шею дарёные сапоги, пешком ушёл в Олонетчину.

Что-то хрустело под ногами. И невозможно было понять, лёд это или битое стекло.