2. БОРЬБА ЗА РУССКУЮ АКАДЕМИЮ НАУК

2. БОРЬБА ЗА РУССКУЮ АКАДЕМИЮ НАУК

Дружеское отношение и уважение к своему ученику Николай Николаевич Зинин сохранил до конца своей жизни.

Оставляя в 1874 году кафедру и лабораторию Медико-хирургической академии, Николай Николаевич, полный физических и душевных сил, вовсе не уходил на покой. Наоборот, он получил возможность всецело погрузиться в свои собственные работы в новой, отлично оборудованной лаборатории Академии наук, тем более, что при лаборатории была ему предоставлена и квартира.

Деля свое время теперь главным образом между академической лабораторией и Физико-химическим обществом, где он был бессменным председателем, Зинин начал ставить широкие исследования и готовился уже к новым выводам, когда вдруг у него обнаружились болезненные припадки, столь же мучительные, сколь и загадочные.

Странное состояние, ставившее долго в тупик даже такого прекрасного диагноста, каким был знаменитый русский врач Сергей Петрович Боткин (1832–1889), заставило Николая Николаевича изменить своим привычкам и отправиться на отдых в окрестности Петербурга.

Надо заметить, что в течение последних пятнадцати лет Зинин безвыездно прожил в городе, твердо веря, что отдыхом является перемена занятий, а не дачное времяпровождение, склонности к которому он никогда не имел.

Он провел лето на даче, но дело было, как оказалось, не в отдыхе. Когда-то в юности, прыгая через заборы, этот силач сам себе приготовил тяжелый и ранний конец: у него сместилась почка. Подвижностью почки, пораженной теперь раковой опухолью, и объяснялось загадочное состояние больного, чувствовавшего себя то совершенно здоровым, то вдруг с трудом передвигавшегося по комнате.

С такой же неожиданностью, как наступали приступы тяжелых страданий, пришла и смерть.

Великий русский химик умер 6 февраля 1880 года.

После смерти Зинина старейшим представителем русской химической мысли остался Бутлеров, хотя по возрасту и физическому состоянию он был далеко еще не старым человеком. Как один из организаторов Русского химического общества, он был избран в 1879 году его председателем.

Достойным преемником Зинина был Бутлеров и в Академии наук, где он вместе со своим старым учителем вел непрерывную борьбу с академическим большинством.

Со смертью Зинина в Академии освободилось место академика по технологии и прикладной химии. Согласно уставу, вскоре была назначена комиссия «для составления списка кандидатов». В состав комиссии вошли: ординарный академик по минералогии H. H. Кокшаров, ординарный академик по физике Г. И. Вильд, экстраординарный академик по физике А. В. Гадолин и А. М. Бутлеров. Хотя в уставе и значилась «технология», но Зинин работал исключительно по чистой химии, о чем свидетельствовало и все устройство его академической лаборатории.

Таким образом, не было оснований слишком строго придерживаться при избрании кандидата соответствия его специальности с освободившейся вакансией. Так и взглянула на дело комиссия. Но К. С. Веселовский заблаговременно предупредил комиссию, что дело идет об избрании технолога, а не химика. Как на кандидатов, Бутлеров указал в комиссии прежде всего на Менделеева, затем на профессора Харьковского университета H. H. Бекетова, стоявших, по его убеждению, впереди других русских химиков.

Вильд, а за ним и Гадолин называли профессора Технологического института Ф. Ф. Бейльштейна (1838–1906). Кокшаров, желая найти компромисс, предложил внести в список всех трех кандидатов. Бутлеров не стал возражать против этого предложения, оставляя за собой право изложить перед Академией свое мнение о научных заслугах каждого.

По уставу комиссия должна была представить список кандидатов «с изложением заслуг каждого кандидата порознь и с письменным удостоверением готовности его к принятию предложенного места». Казалось бы, что Бутлерову, как химику, и естественно было писать о научных заслугах химиков. Однако Вильд, а за ним и Гадолин, восстали против этого, а комиссия предпочла при таком положении не делать никакого донесения и в результате подвергнуться, по истечении шести месяцев, закрытию. После этого предоставлялось право ординарным академикам, числом «не ниже трех, преимущественно принадлежащим к тому разряду, в который должен вступить предлагаемый кандидат», предложить кандидатов по своему усмотрению и выбору.

Летом 1880 года шестимесячный срок истек, и в октябре Бутлеров, Чебышев, Кокшаров и Овсянников представили кандидатуру Менделеева. В представленном заявлении четырех академиков первенство Менделеева перед другими русскими химиками убедительно доказывалось значением его трудов и многочисленными отзывами европейских химиков о его ученых трудах.

Баллотировка, произведенная в заседании физико-математического отделения 11 ноября 1880 года, дала отрицательный результат: большинство отделения не признало заслуг Менделеева. Все это свидетельствовало о том, что дело заключалось совсем не в научных заслугах кандидата.

Хорошо известно, какой бурей протеста встречено было забаллотирование Менделеева. Со всех сторон — и от отдельных лиц, и от учебных заведений — посыпались заявления, началось демонстративное избрание Менделеева в почетные члены — научных обществ. Русские химики почти все без исключения, телеграммами и письмами, заявили свое уважение к высоким заслугам Менделеева и выразили резкое порицание академическому большинству и проводимой им политике по отношению к русскому естествознанию.

Четырнадцать членов физико-математического факультета Московского университета писали Менделееву:

«Для людей, следивших за действиями учреждения, которое, по своему уставу, должно быть «первенствующим ученым сословием» России, такое известие не было вполне неожиданным. История многих академических выборов с очевидностью показала, что в среде этого учреждения голос людей науки подавляется противодействием темных сил, которые ревниво закрывают двери Академии перед русскими талантами. Много раз слышали и читали мы о таких прискорбных явлениях в академической среде и говорили про себя: «Quousque tandem?»[6] Но пора сказать прямое слово, пора назвать недостойное недостойным. Во имя науки, во имя народного чувства, во имя справедливости мы считаем долгом выразить наше осуждение действию, несовместному с достоинством ученой корпорации и оскорбительному для русского общества».

Рассказывая впоследствии в своей статье «Русская или только императорская академия в С.-Петербурге?», появившейся в газете «Русь» в январе 1882 года, о забаллотировании Менделеева, Бутлеров напомнил, между прочим, о первых своих попытках ввести Менделеева в Академию.

В 1874 году, когда в комиссии, обсуждавшей вопрос о замещении освободившегося кресла физики, выдвигалась кандидатура Менделеева, раздавались голоса, что Менделеев не физик, а химик. Теперь же среди возражений против Менделеева было и замечание о том, что Менделеев не химик.

В записках К. С. Веселовского по поводу настойчивых и неоднократных попыток Бутлерова ввести Менделеева в Академию говорится:

«Академик Бутлеров, бывший в то же время и профессором университета, вел постоянно открытую войну против Академии и в угоду своих университетских товарищей не раз пытался провести Менделеева в академики, вопреки желанию большинства членов физико математического отделения… Когда открылось вакантное место ординарного академика по технологии, упрямый и злобствовавший на Академию Бутлеров предложил на него Менделеева, зная очень хорошо, что в пользу этого кандидата не состоится необходимого большинства голосов, но злорадостно рассчитывал вызвать неприятный для Академии скандал».

Напомним, что дело с забаллотированием Менделеева не закончилось этим скандалом.

В 1886 году, когда после смерти Бутлерова вновь открылась вакансия академика, академик Фаминцын писал в докладной записке тогдашнему президенту Академии Д. А. Толстому, представляя снова Менделеева:

«Произведенное несколько лет назад забаллотирование Д. И. Менделеева, вопреки заявлению как представителя химии в академии, так и всех остальных русских химиков, произвело на ученых русских удручающее впечатление и, к сожалению, не только умалило расположение к главнейшему из ученых учреждений России, но и в значительной степени уронило прежнее к ней уважение. Стало ясным, что не оценкой ученых трудов и не научными заслугами кандидата, а какими-то посторонними соображениями руководствовалось большинство академического собрания, забаллотировавшее профессора Менделеева.

До сих пор русские ученые не могут простить, академии этого проступка».

Однако и на этот раз восторжествовала реакционная «немецкая партия», и Менделеев снова был забаллотирован.

Решительно все ученики и друзья Бутлерова в своих воспоминаниях связывают поразившую всех неожиданностью смерть его с теми волнениями, которые доставляла ему борьба за русскую науку в Академии.

Попытка провести в Академию Менделеева была только одним из эпизодов этой борьбы с реакционным большинством в Академии.

Так, например, в то же физико-математическое отделение было внесено предложение об избрании известного ученого О. А. Баклунда в адъюнкты по астрономии. Естественно, что Бутлеров не мог не воспротивиться попытке ввести в Академию молодого ученого, не говорящего по-русски и не обладающего русской ученой степенью, в то время как заслуженные русские астрономы, в том числе и крупнейший из них, имеющий мировое имя Ф. А. Бредихин (1831–1904), остались даже не названными в представлении.

После забаллотирования Менделеева, представление Баклунда являлось прямым оскорблением русской науки. Возражать в отделении было бесполезно, и Баклунд был избран. Но при обсуждении вопроса в общем собрании Академии Бутлеров и Фаминцын представили в письменном заявлении веские и горячие возражения.

Бутлеров напомнил и повторил то, что говорил он по поводу представления в Академию молодого санскритолога-иностранца Шредера, и сослался на устав Академии, требующий предпочтения русским перед иностранцами.

— По незнанию русского языка, — указал Бутлеров, — новому члену пришлось бы встать в то крайне печальное для члена русской Академии наук — и вовсе нелестное для самой Академии — положение, в котором академику для ознакомления с русскими трудами приходится прибегать к переводчику, а по таким переводам господину Баклунду, как первенствующему судье по своей части, пришлось бы судить о работах русских ученых и, не имея русской ученой степени, являться, быть может, судьей лиц, обладающих степенью доктора одного из русских университетов! Естественным следствием незнания русского языка, следствием, которого трудно не ожидать и за которое мудрено обвинять, не будет ли то, что, знакомясь по преимуществу с сочинениями на нерусском языке, естественно сближаясь скорее с учеными нерусского происхождения, такой академик по необходимости видит чужестранное ближе и в более ярком освещении, чем наше отечественное, мало доступное ему по языку. Считая вследствие того нерусское более крупным, он является его естественным покровителем и проводником в среду Академии! — прямо и открыто сказал Бутлеров в заключение.

Казалось бы, самого вопроса о возможности или невозможности быть русским академиком без знания русского языка не могло возникать. Однако ставить этот вопрос перед Академией Бутлеров имел основания. Академик Вильд, выписанный из-за границы в 1868 году, еще и в 1880 году не владел русским языком настолько, чтобы русские академики могли в деловых собраниях обращаться к нему с русской речью.

«Времени выучиться по-русски было достаточно, — писал в «Руси» по этому поводу Бутлеров, — и если г. Вильд еще остается при своем незнании, то трудно не видеть в этом порядочной доли презрения с его стороны к званию, которое он носит, и к нации, которой он служит. Зачем и удивляться после этого прошлогодним словам одного из академиков, нашедшего странным, что Академию считают русской, тогда как она зовется официально императорскою, без прибавления эпитета «российская».

В своем заявлении общему собранию по поводу предложения об избрании Баклунда Бутлеров указал также на то, что устав требует открытия конкурсов на вакантные адъюнктуры. Вопрос о необходимости соблюдения требований устава Академии особенно резко и определенно был поставлен в заявлении Фаминцына.

Бутлеров и Фаминцын встретили горячую поддержку со стороны всех членов отделения русского языка и словесности и потребовали внесения своих заявлений в протокол заседания, напечатания их и рассылки всем академикам. Это требование не встретило возражений, что, по усвоенному Академией обычаю, должно было считаться за согласие. Да и вообще, реакционное большинство нагло молчало в сознании своего могущества, считая ниже своего достоинства вступать в дискуссию.

«Русская партия» ожидала напечатания и рассылки заявлений Бутлерова и Фаминцына и нового обсуждения дела в следующем заседании общего собрания. Ожидания оказались напрасными. Заявления не были напечатаны, а в протоколе, подписанном несколькими членами «немецкой партии», говорилось о состоявшемся постановлении баллотировать Баклунда в следующем заседании.

В ответ на запрос Бутлерова Веселовский ответил, что постановления собрания о печатании и рассылке заявлений не было, а когда Бутлеров и Фаминцын сами разослали копии своих заявлений, Веселовский публично сделал выговор Фаминцыну за внесение в заседание заявления без разрешения непременного секретаря, что противоречит уставу Академии.

Объявить выговор Бутлерову Веселовский не решился, хотя непокорный академик и требовал этого, заявляя, что он совершенно солидарен с Фаминцыным и что «ни замечания, ни порицания не помешают мне итти по тому пути, который я считаю правильным».

Дело этим не кончилось: в ближайшем заседании общего собрания прочитано было заявление, подписанное академиками В. П. Безобразовым, A. М. Бутлеровым, А. Ф. Бычковым, А. Н. Веселовским, Я. К. Гротом, Ф. В. Овсянниковым, B. Р. Розеном, М. И. Сухомлиновым и А. С. Фаминцыным.

В заявлении указывалось на необходимость более точного соблюдения устава и на неудобство того порядка составления и подписания протоколов, который установился со времени отмены их печатания. В то же время, признавая многие параграфы устава несоответствующими современным потребностям Академии, подписавшие заявление указывали на необходимость пересмотра устава. Это существенное указание осталось без последствий, так как не было одобрено президентом, но поднявшийся вокруг избрания Баклунда скандал заставил утверждение его отложить до 1883 года.

Между тем после забаллотирования Менделеева Бутлеров, естественно, должен был предложить отделению второго своего кандидата, названного в комиссии. Профессора H. H. Бекетова Бутлеров ставил на второе место после Менделеева и впереди профессора Ф. Ф. Бейльштейна. Но Бутлеров замедлил представление в ожидании выхода из печати работы Бекетова, излагающей те опыты, которые — привели его к замечательным результатам, увенчанным Ломоносовской премией, чтобы отнять у противников повод говорить об отсутствии того «сочинения», которое заслужило премию. Но за несколько дней до выхода в свет работы Бекетова, на заседании отделения, 22 декабря 1881 года, Гадолин внес предложение об избрании профессора Бейльштейна в ординарные академики. Предложение было подписано академиками Вильдом, Гельмерсеном, Шренком, Савичем и Гадолиным — двумя физиками, геологом, зоологом и астрономом. Мнения химика о научных заслугах выдвигаемого в Академию химика никто не запрашивал. Хотя среди представлявших Бейльштейна академиков не оказалось законного числа представителей того разряда, в который вступал кандидат, Вильд и Гадолин без всякого затруднения получили то самое согласие президента, которого не получили Бутлеров и Овсянников, задумавшие когда-то представить Фаминцына.

Свое предложение об избрании Бейльштейна авторы начали с заявления о том, что «кафедра технологии и химии, приспособленная к искусствам и ремеслам, остается вакантной уже около двух лет». Ряд других кафедр в Академии оставался незамещенным десятилетиями; и это никого не беспокоило явно по той причине, что не было подходящего кандидата из иностранцев.

Далее авторы нашли нужным упомянуть о забаллотировании профессора Менделеева, пояснив при этом, что «такой результат зависел от того, что замечательные и уважаемые нами научные работы Дмитрия Ивановича посвящались преимущественно теоретической химии, а не технологии». После этого уже начиналось возвеличение заслуг и трудов Бейльштейна, в результате чего авторы остались «в глубоком убеждении, что в числе отечественных химиков нет лица, стоящего выше его». Более всего Бутлерова возмутило объяснение причин неизбрания Менделеева.

В заседании отделения 19 января 1882 года Александр Михайлович представил подробную записку с возражениями против предложения Гельмерсена, Вильда, Гадолина, Шренка и Савича, выразив прежде всего свое изумление по поводу расходящихся с действительностью уверений, содержащихся в заявлении. Указывая на факты, вполне достаточные для того, чтобы отдать Менделееву первое место и между теми русскими химиками, которые работали над «приложением своей науки» к потребностям практики, Бутлеров с негодованием писал:

«Ввиду сказанного трудно понять, как решаются г.г. академики, авторы предложения, объявлять г. Бейльштейна прикладным химиком и не считать таковым Менделеева!»

Обращаясь к разбору того, что высказано было о заслугах кандидата, Бутлеров должен был заметить, что «в представлении встречается много преувеличений, способных изумить специалиста, и что рука об руку с преувеличениями идет ряд умалчиваний, относящихся к некоторым весьма существенным обстоятельствам, так что компетентное лицо получает полное право говорить о неточностях представления».

Заявление Бутлерова представляет для нас интерес высказанными в нем взглядами на теоретическую и прикладную науку.

Придавая должное значение собственно техническим работам Бейльштейна, Бутлеров указывает, что «разработка общих принципов науки имеет гораздо большее значение и по отношению к приложениям, чем разработка деталей: принципы играют роль всюду, детали — лишь в определенных случаях. Г-н Бейльштейн именно всегда, по преимуществу, разрабатывал детали, и его нельзя считать научным мыслителем, прибавившим какой-либо свой оригинальный вклад в научное сознание». Не отрицая научных заслуг Бейльштейна, Бутлеров повторяет в своей записке высказанное им лично Бейльштейну мнение, что если бы Академия располагала, подобно Парижской, многими местами по химии, то ему, Бейльштейну, могло бы найтись в ней место рядом с Менделеевым, Бекетовым и другими заслуженными русскими химиками.

«Но так как речь идет об избрании одного только кандидата, — писал он, — то я считаю непременной обязанностью открыто и прямо высказать свои искренние убеждения и защищать их, в пределах возможности, до конца. Руководясь такими убеждениями и будучи в настоящее время единственным компетентным по химическим вопросам в среде академии, а потому и более ответственным лицом, я не могу не заявить с полною откровенностью, что предпочтительный выбор г. Бейльштейна в академию был бы несправедливым унижением двух других, более заслуженных русских химиков… Бейльштейн бесспорно заслуженный трудолюбивый ученый, но отдавать ему в каком-либо отношении первенство перед всеми другими русскими химиками могут только лица, не имеющие ясного понятия о том, как и чем меряются в химии ученые заслуги. Отводя в нашей науке г. Бейльштейну почетное место, вполне им заслуженное, нет надобности понижать для этого других ученых, стоящих выше его. Как единственный ныне в академии специалист по химии, я считаю своей обязанностью громко протестовать против такой несправедливости. Несправедливость эта со стороны академии была бы тем более явной, что академия именно этих других химиков (Менделеев и Бекетов — члены-корреспонденты академии, а Бейльштейн еще нет) отличила уже прежде причислением их к своей среде и сделала это тогда, когда в ней был и действовал еще другой вполне компетентный судья-химик, покойный академик Зинин».

В заключительных словах доклада Бутлеров ясно формулирует свой взгляд на научную работу.

«Люди, обогатившие науку не одними фактами, но и общими принципами, — пишет он, — люди, двинувшие вперед научное сознание, то-есть содействовавшие успеху мысли всего человечества, должны быть поставлены — и ставятся обыкновенно — выше тех, которые занимались исключительно разработкою фактов. Я глубоко убежден в справедливости такого взгляда и в его обязательности для таких учреждений, ученых по преимуществу, каковы академии. Проводя строго и последовательно этот принцип по отношению к русским ученым, академия наша исполнит свой долг и будет стоять на той высоте, которая ей указана названием «первенствующего ученого сословия в Российской империи».

На просьбу Бутлерова сделать ему при печатании доклада оттиски для раздачи русским химикам Веселовский ответил: «мы им неподсудны», и в просьбе отказал.

Гадолин же с торжествующим видом огласил в конце заседания письмо Кекуле, которое Бутлеров правильно назвал «испрошенным у боннского профессора».

По поводу этого письма Бутлеров с негодованием писал в «Руси», отдавая свой спор с академическим большинством на суд общественности:

«Я назвал письмо «испрошенным» потому, что имею на то право: в нем стоит фраза: «повидимому, заслуги Бейльштейна недостаточно ценятся в Петербурге». Итак, Бонну была принесена академическая жалоба на Петербург, и постыдный обычай обращаться за приговорами к немецким ученым не оставлен еще и доныне. Много ли, спрашивается, можно придавать значения частным письмам, испрошенным по знакомству, причем автор письма, разумеется, лишь весьма односторонне узнает о сути дела. Я заявил отделению, что считаю подобные обращения к иностранным ученым оскорбительными для русских ученых и унизительными для самой академии, и был очень удивлен, получив на это от одного из старейших членов академии замечание, что и сам я сделал точно то же, так как в своем прошлогоднем представлении о Менделееве привел отзывы иностранных ученых. Не лишено интереса выяснившееся таким образом обстоятельство: маститый академик не видит различия между печатными свободно высказанными мнениями ученых, помещенными в их книгах и статьях, и отзывом в частном письме, написанном по особой просьбе, собственно для данного случая. В этом же именно заседании при возникших пререканиях и оказалось, что найдена каким-то образом возможность видеть нарушение чести академии в недопущении в нее шведа, не говорящего по-русски, не видя однакоже ничего подобного ни в забаллотировании русских ученых: Менделеева, Сеченова, Коркина, ни в игнорировании русских историков (Соловьев, Бестужев-Рюмин, Васильевский), русских зоологов (Ковалевский, Мечников), русских ориенталистов (Васильев и др.) и проч. Тут же было высказано обидное для меня замечание… Говоря: мы (большинство) вам не верим, сочлен мой указывал вместе с тем на Кекуле, как на судью авторитетного, которому они верят. Итак, академия неподсудна русским химикам; но я, русский академик по химии, подсуден боннскому профессору, изрекающему приговор из своего «прекрасного далека». Пусть скажут мне после этого, мог ли я — и должен ли был молчать?»

Появление в «Руси» гневной статьи Бутлерова под резким названием «Русская или только императорская академия?» вызвало глубокое сочувствие передовой русской общественности. Даже вынужденный к сдержанности условиями цензуры Бутлеров сумел разоблачить всю закулисную жизнь Академии и преступную по отношению к русской науке и русским ученым политику непременного секретаря, стоявшего во главе «немецкой партии».

«Охотно допуская возможность ошибок в моих мнениях и действиях, — писал Бутлеров, — я в то же время сознаю вполне правоту своих побуждений: хотя я далеко расхожусь с академическим большинством, но изменить основания своих действий решусь все-таки лишь тогда, когда их осудит большинство более беспристрастное — большинство русских ученых и русских просвещенных людей вообще».

Русские передовые люди не могли, разумеется, осудить Бутлерова ни за его борьбу с реакцией в академических кругах в защиту достоинства и первенства русской науки, ни за обращение к общественному мнению.

Правда, Ф. Ф. Бейльштейн все же был избран, но выступление Бутлерова на. несло «немецкой партии» тот первый удар, от которого она уже не могла никогда оправиться, возбудив презрение и ненависть к себе со стороны всех передовых русских людей.

Несомненно, однако, что, нанося этот удар своим противникам, Бутлеров действительно в какой-то мере приблизил конец своей жизни. Во всяком случае, те, кто был рядом с ним в это время, навсегда остались с таким убеждением.

Александр Михайлович не скрывал и не мог скрыть того, как тяжело сказывается на его не только душевном, но и физическом состоянии каждое новое столкновение в Академии. Высказавшись на страницах «Руси», он почувствовал некоторое удовлетворение и поспешил отвлечься от всех этих академических неприятностей деятельностью в любимой им области, успокаивавшей его, как всегда.

В 1882 году Вольное экономическое общество поручило Бутлерову устройство отдела пчеловодства на Всероссийской выставке в Москве. Надо было видеть, с какой энергией, с каким воодушевлением взялся за это дело русский натуралист, решив показать на выставке живых пчел и работу с ними.

Для показательного пчельника было отведено место на краю выставочной территории. Академик И. А. Каблуков, ученик Бутлерова и не менее учителя страстный пчеловод, помогавший в этом деле, вспоминает:

«Четыреугольное пространство пчельника обнесено было решеткой, а с передней стороны его замыкала галлерея, обращенная выпуклою стороною, то-есть своим фасадом, наружу, а внутреннею, вогнутой стороною — к пчельнику. Выпуклая передняя сторона была открыта и только задрапирована, а внутренняя на известной высоте, во всю длину галлереи, затянута тонкой металлической сеткой. В галлерее помещалось три ряда скамеек для публики. На пчельнике, приблизительно в центре того круга, которого дугу представляла эта полукруглая галлерея, помещался маленький зонтикообразный навес, под которым производились демонстрации. Таким образом, демонстрируемые предметы и лектор находились почти на одинаковом расстоянии как от слушателей, которые помещались в середине галлереи, так и от тех, которые сидели в концах ее и публика была защищена от пчел сеткою, через которую, однако, можно было хорошо слышать и видеть».

Самое замечательное было все-таки не в этом остроумном устройстве аудитории, предложенном Бутлеровым, а в том, что объяснения давал он сам.

«Все чтения я обыкновенно начинал тем, — говорит Бутлеров в своем отчете о выставке, — что выставку нельзя рассматривать как представительство русского пчеловодства. Затем я излагал глазные основы рационального пчеловодства, останавливаясь иногда долее на одних, иногда на других сторонах его. Заканчивались чтения демонстрациями: каждый раз разбирался улей, причем нередко показывалась матка, а иногда делались более деликатные операции. Так при первом чтении были сделаны в улейки маленькие ройки-отводы для вывода маток, и я имел удовольствие показывать молодых цариц, народившихся в самом пчельнике Общества».

Одним из результатов деятельности Бутлерова на этом выставочном пчельнике было возникновение Отделения пчеловодства при Русском обществе акклиматизации животных и растений. В первом заседании его, 18 ноября 1882 года, Александр Михайлович был избран почетным председателем Отделения пчеловодства.

Работой Отделения Бутлеров интересовался беспрерывно и незадолго до смерти горячо поддерживал предложение организовать «Передвижную выставку пчеловодства» на барже, которая должна была обслуживать крестьянство прибрежных селений Москвы-реки, Оки, Волги.