1. УЧЕНИК И ЕГО УЧИТЕЛИ

1. УЧЕНИК И ЕГО УЧИТЕЛИ

Заметив склонность Бутлерова к научному исследованию и его блестящие способности, Зинин и Клаус не только сумели заинтересовать студента своим предметом, но и всячески способствовали удовлетворению его интересов.

Созданию счастливой обстановки для своих занятий в университете немало содействовал и сам Бутлеров.

В этом белокуром, широкоплечем студенте было что-то, заставлявшее лектора чаще всего, обращаясь к аудитории, смотреть именно на него. Он не краснел от духоты и внутреннего напряжения, голубые глаза его не теряли своего блеска до конца лекции, он не пересаживался поудобнее то и дело, как другие. Он как будто меньше других утомлялся, внимание его к концу лекции не ослабевало.

И в лаборатории внимание руководителя невольно чаще всего обращалось на Бутлерова. Он был приветлив без натянутости, услужлив без назойливости, внимателен без напряжения. Рано осиротевший, всегда окруженный вниманием и заботами своих тетушек, Бутлеров в юности не мог жить без людей и даже на час не любил оставаться один. Дома за работой он любил хотя бы слышать, как наверху играли на пианино взрослые или шумно возились дети.

И в природе и в жизни его влекло к себе все веселое, волнующее, яркое и живое. Он был сам необычайно подвижен, постоянно мечтал о путешествиях, совершал экскурсии, далекие прогулки.

Он аккуратно посещал лекции Зинина, хотя, как естественник, обязан был слушать только Клауса. В лаборатории же он стал пользоваться и руководством Клауса и советами Зинина, с одинаковым интересом приготовляя и препараты сурьмы по указанию Клауса и перегонку красной пальмовой смолы — «драконовой крови» по совету Зинина.

Вспоминая о своих первых шагах в научных занятиях, Бутлеров писал:

«Шестнадцатилетний студент-новичок, я в то время, естественно, увлекался наружной стороной химических явлений и с особенным интересом любовался красивыми красными пластинками азобензола, желтой игольчатой кристаллизацией азокси-бензола и блестящими серебристыми чешуйками бензидина. H. H. обратил на меня внимание и скоро познакомил меня с ходом своих работ и с различными телами бензойного и нафталинного рядов, с которыми он работал прежде. Мало-помалу я стал работать по преимуществу под руководством H. H., который не ограничивался собственными исследованиями, но зачастую интересовался также повторением чужих опытов. Поручая их отчасти ученикам, он большую часть опыта успевал, однако, всегда вести собственными руками. Так вместе с ним проделали мы ряд довольно многочисленных, известных тогда производных мочевой кислоты, приготовляли производные индиго, занимались продуктами сухой перегонки «драконовой крови», добывали яблочную, галлусовую, муравьиную, слизевую, щавелевую кислоту и проч. При этих разнообразных опытах ученику приходилось волей-неволей знакомиться с различными отделами органической химии, и это знакомство напрашивалось само собою, облекаясь, так сказать, в плогь и кровь, потому что вещества из того или другого отдела в натуре проходили перед глазами. А неприлежным быть не приходилось, когда работалось вместе, заодно с профессором. Какой живой интерес к делу вселялся, таким образом, в учащегося, видно из того, что, не довольствуясь опытами в университетской лаборатории, я завел у себя и домашнее приготовление кой-каких препаратов. С торжеством бывало случалось приносить в лабораторию образцы домашнего производства: кофеина, изатина, аллоксантипа и проч., нередко навлекая на себя их приготовлением упреки живших в одном доме со мной. Так умели наши наставники, и H. H. в особенности, возбуждать и поддерживать в учащихся научный интерес».

Под руководством Зинина и Клауса Бутлеров вполне овладел искусством тонкого эксперимента, заразился от них глубокой любовью к химическим исследованиям, но системы теоретических представлений от своих учителей он получить не мог, так как сами руководители Бутлерова не сходились в теоретических взглядах.

В те годы, в сущности, только начинали складываться теоретические представления в химической науке. До того она ограничивалась, в основном, накапливанием фактического материала.

Господствующей теорией была в это время так называемая электрохимическая, или дуалистическая, теория. Основное положение этой теории сводилось к тому, что все химические вещества образованы путем соединения противоположных по знаку — электроположительных и электроотрицательных — составных частей. Она применялась не только к неорганическим, но и к органическим соединениям.

Основоположником этой теории был известный шведский химик Якоб Берцелиус (1779–1848), введший в употребление современные химические символы, некоторые новые химические понятия и самое название «органическая химия».

Но в годы общего признания дуалистической теории Берцелиуса французский химик Жан Батист Дюма (1800–1884), исследуя действие хлора на углеводороды, открыл явление замещения водорода хлором в углеводородах и других органических соединениях. Это открытие опровергало основы электрохимической теории, так как оставалось необъяснимым, как электроотрицательный хлор мог замещать электроположительный водород, не производя при этом существенного изменения в свойствах тела. Берцелиус пытался опровергнуть самый факт замещения и объяснял реакцию Дюма крайне сложными процессами. Юстус Либих (1803–1873), немецкий химик, в поисках выхода из положения, ввел некоторые ограничения в электрохимическую теорию, хотя против них и протестовал Берцелиус.

Французские химики Огюст Лоран (1807–1853) и Шарль Жерар (1816–1856) выступили против дуалистической теории Берцелиуса с новой, так называемой «теорией ядер», согласно которой все органические соединения получаются замещением водородных атомов в основных углеродо-водородных ядрах другими элементами, например хлором, бромом, иодом, азотом и т. д. Положив свою теорию ядер в основу классификации органических соединений, Лоран провел резкое различие между молекулой, атомом и эквивалентом: молекулой он назвал мельчайшее количество вещества, нужное для образования соединения; атомом — мельчайшее количество элемента, встречающееся в сложных телах; эквивалентом — равнозначные массы аналогичных веществ.

Неустановившееся coстояние теоретических воззрений в сороковых годах прошлого века отразилось и на Казанском университете. Клаус был горячим поклонником и последователем Берцелиуса. Он оказался, однако, последним из них, доказывавшим справедливость воззрений Берцелиуса и в пятидесятых годах, когда электрохимическая теория уже всеми была оставлена. Наоборот, Зинин склонен был принять воззрения Лорана и Жерара. Таким образом, Бутлеров должен был сам разбираться в теориях, оценивать их и принимать ту или другую.

Под руководством Зинина Бутлеров работал вплоть до перехода профессора на службу в Петербург.

«Решившись на этот переход, — сообщает Бутлеров, — он, понятно, не мог уже, вследствие сборов и приготовлений, посвящать попрежнему лаборатории и практикантам б?льшую часть своего времени. Это отвлечение от прежних непрерывных научных занятий, вероятно, было причиной того, что Зинин не примкнул тогда же к учению Лорана и Жерара, которое все с большей и большей основательностью заявляло в то время свое право на первенство… Вообще осторожный и строгий в выборе теоретических взглядов, он, понятно, не вдруг мог признать основательность нововведений, предложенных знаменитыми французскими химиками; однакоже Зинин никогда не относился к ним отрицательно; но принять нововведение он решился лишь позже, водворившись на новом месте, в Петербурге, и возвратившись с прежним рвением к своим любимым занятиям».

Зинин оставил Казанский университет, когда Бутлеров был еще на третьем курсе и когда он увлекался лишь одной внешней стороной химических явлений.

Но влияние Зинина на «химическое развитие» Бутлерова, судя по его собственным словам, несомненно. Однако при всей своей склонности к органической химии — Александр Михайлович для своей первой работы взял тему не из той области, которую с таким успехом разрабатывал Зинин, а остановился на теме, предложенной Клаусом.

По существу же «в течение целых десяти лет Бутлеров на первых порах был предоставлен самому себе в самом отдаленном университете, вдали от оживляющих сношений с другими учеными», — справедливо замечает В. В. Марковников.

Действительно, Москва, ближайший от Казани научный центр, славилась своим историко-филолот гическим факультетом, но химику она ничего не могла дать, Петербург, где Воскресенский и Зинин только еще готовили будущих русских химиков, был отрезан от Казани чрезвычайными трудностями сообщения. Да и в Петербурге в это десятилетие лишь еще организовывался тот небольшой кружок молодых химиков, в который входили Александр Николаевич Энгельгардт (1832–1893), Леон Николаевич Шишков (1830–1908), Николай Николаевич Соколов (1826–1877) — рьяные последователи «унитарной» теории, основавшие в Петербурге частную химическую лабораторию, а затем начавшие издавать первый русский «Химический журнал».

Даже если бы и не существовало чрезвычайных трудностей связи с русской столицей, что мог бы Бутлеров позаимствовать у этих молодых, хотя и очень энергичных химиков, подобно ему самому только вступавших в научную жизнь!

Теоретические достижения химии того времени мало могли дать Бутлерову, и в дальнейшей своей научной деятельности он не был стеснен теоретическими представлениями, почерпнутыми из университетских лекций. Не связанный, как многие из его современников, косным, привычным мышлением, лежавшим в основе химических теорий старого времени, Бутлеров не только легко усвоил новые, передовые взгляды при первом же знакомстве с ними, но и стал творцом новой теории, лежащей в основе современной органической химии.

Но в первый период своей научной и педагогической деятельности, начавшейся необыкновенно рано, когда ему было всего только двадцать два года, Бутлеров был еще далек от самостоятельных теоретических воззрений и скромно называл себя все еще учеником.