Глава 3 Мальчик со множеством прозвищ

Глава 3

Мальчик со множеством прозвищ

I

Переезд семейства Гевара в Кордову совпал с кратким всплеском их благосостояния, но одновременно оказался также началом распада их семьи. Пытаясь оживить былые чувства, в 1943 г. Эрнесто и Селия завели пятого — и последнего — ребенка, Хуана Мартина, но и это не смогло воспрепятствовать растущему между супругами отчуждению, и, когда они четырьмя годами позже решили вернуться в Буэнос-Айрес, брак их уже распался окончательно.

По словам друзей семьи, дело было, как и прежде, в любовных похождениях Гевары Линча. «Их отец претендовал на звание плейбоя, — вспоминает Татьяна Кирога, дружившая с детьми Гевара. — Но он был очень неразумным плейбоем, поскольку, когда у него была работа и водились деньги, он тратил всё… на романы с „юными леди", на одежду — на разные глупости, а не на что-то существенное… так что семья оставалась ни с чем».

Если в Кордове семейная жизнь немного наладилась, то только потому, что Гевара Линч наконец стал кое-что зарабатывать. Его деловым партнером был чудаковатый архитектор, которого прозвали Маркес де Арьяс (Маркес-Ариец) за необычайно высокий рост и аристократичность. Маркес заключал контракты на строительство, в основном жилых домов, а Гевара Линч в роли «подрядчика» следил за их исполнением.

«Мы жили как боги, деньги так и летели, никто и не думал их куда-то вкладывать», — говорит сестра Эрнесто Селия. Ни к чему хорошему это привести не могло. При этом Эрнесто Гевара Линч купил имение в гористой местности неподалеку от Кордовы, в местечке Вилья-Альенде, а также вступил в закрытый теннисный клуб Кордовы, где его дети плавали в бассейне и учились играть в теннис. Семейство Гевара поселилось в новом двухэтажном особняке на улице Чиле, 288, недалеко от пересечения с Чакабуко — бульваром, засаженным пышными, тенистыми деревьями, палос боррачос. За бульваром находились обширные зеленые территории парка Сармьенто, городского зоопарка, теннисного клуба и, далее, Университета Кордовы.

Атмосфера в доме Гевара на улице Чиле была такой же свободной и гостеприимной, какой они радовали своих друзей в Альта-Грасии. Долорес Мояно, новая их знакомая из одной из богатейших семей Кордовы, находила принятые в доме порядки весьма необычными. Мебель в доме была едва видна под кипами разложенных повсюду книг и журналов, и не существовало никаких правил относительно совместных трапез: каждый мог есть тогда, когда был голоден. Детям разрешалось въезжать на велосипедах с улицы в гостиную и оттуда в сад.

Но Долорес вскоре обнаружила, что не все так просто, как кажется на первый взгляд. Стоило лишь хозяевам почуять в госте чванливость, педантизм или лицемерие — и они безжалостно порывали с ним отношения. Долорес откровенно побаивалась Эрнесто, который обычно начинал придирки первым, и не раз именно она становилась объектом его нападок. Мать Эрнесто была не менее резкой и могла проявлять редкостную жесткость и упрямство. Эрнесто-старший, напротив, внушал глубокую симпатию, так как источал тепло и жизнелюбие. «Он говорил звучным голосом, при этом был довольно рассеян. Временами он забывал о заданиях, которые сам же давал своим детям, что обнаруживалось, когда они возвращались, выполнив поручение».

II

Переезд в Кордову совпал также с началом стремительного взросления Эрнесто. Оно выражалось в нарастающем желании самоутвердиться, поставить под сомнение жизненные ценности родителей (вечно ссорящихся друг с другом), сформировать собственные, еще зачаточные, основы мировоззрения.

На первом году учебы в гимназии имени Деана Фунеса у Эрнесто появились новые друзья. Самым близким среди них был Томас Гранадо, младший из трех сыновей испанского эмигранта, который работал проводником в поездах. В свои четырнадцать лет Эрнесто был невысок, но теперь скорее строен, чем коренаст. Томас был погабаритнее, с более хриплым голосом, он по-пижонски зачесывал волосы назад, в то время как у Эрнесто на голове красовался незамысловатый «ежик». Из-за этого он получил прозвище Пелао (Лысый) — одно из многочисленных имен, которыми его в юном возрасте наградили приятели.

Скоро к их компании присоединился и старший брат Томаса — двадцатидвухлетний Альберто, первокурсник факультета биохимии и фармакологии Университета Кордовы. Рост Альберто, имевшего прозвище Петисо (Коротышка), был немногим больше полутора метров, а его крупный нос напоминал клюв, но при этом у него были широкая, мощная грудь и накачанные ноги — следствие занятий футболом; кроме того, Альберто обладал хорошим чувством юмора, знал толк в вине, девушках, литературе и регби. Хотя он был значительно старше Эрнесто, со временем их дружба стала даже крепче, чем у Эрнесто с Томасом.

Альберто Гранадо был тренером местной команды по регби «Эстудьянтес», и Эрнесто страстно мечтал попасть в ее состав. Альберто окинул паренька критическим взглядом. «Первое впечатление было не в его пользу… он не отличался особой крепостью, и руки у него были очень тонкие».

Однако Альберто решил дать шанс Пелао и разрешил ему походить на тренировки. Вскоре тот, несмотря на одышку, стал заниматься с «Эстудьянтес» два раза в неделю. Пелао заслужил репутацию бесстрашного нападающего, он несся с мячом в руках на игроков противника с криком: «Поберегись, я „Фурибиндо" („Яростный".) Серна!» За этот воинственный клич Альберто дал ему новое прозвище: Взрыватель, а сам получил от него ласковое Миаль (сокращенное Мой Альберто).

Будучи под впечатлением от бесстрашной игры новичка, Альберто Гранадо заинтересовался Эрнесто. Часто Гранадо, ожидая, когда поле освободится и «Эстудьянтес» смогут начать тренировку, видел, как Эрнесто читает какую-нибудь книгу, сидя прямо на земле и прислонившись к столбу фонаря, освещающего газон. Как выяснилось позже, Взрыватель уже был знаком с трудами Фрейда, восхищался поэзией Бодлера, читал в оригинале Дюма, Верлена и Малларме; им также были прочитаны многие романы Эмиля Золя, произведения аргентинской классики, как, например, «Цивилизация и варварство» Сармьенто, и последние романы американских писателей Уильяма Фолкнера и Джона Стейнбека.

Гранадо, сам обожавший хорошую литературу, был поражен: как этот мальчик мог прочитать так много? Эрнесто сказал ему, что начал читать из желания как-то занять себя в периоды затяжных приступов астмы, когда родители заставляли его сидеть дома и делать ингаляции. Что касается знания французского, то ему он обязан матери, которая сама занималась с Эрнесто, когда ему приходилось пропускать уроки из-за болезни.

Несмотря на то что семейство Гевара с комфортом устроилось в Кордове и нашло там новых друзей, они продолжали испытывать чувство привязанности к Альта-Грасии и иногда снимали там дом во время праздников, так что Эрнесто мог поддерживать дружбу с Каликой Феррером, Карлосом Фигероа и другими ребятами из своей старой барры. Их друзья из семьи Гонсалеса Агилары последовали за ними в Кордову и поселились в доме неподалеку, так что их отношения по-прежнему оставались тесными. Когда у Гевара родился Хуан Мартин, пятый ребенок, названный в честь отца Селии, то его крестными родителями стали именно Агилара.

Как оказалось, дом на улице Чиле имел свои недостатки. Гевара Линч сначала не обратил на них внимания — так доволен он был соседством с парком Сармьенто и теннисным клубом. Однако рядом с ними на холме находился район Нуэва-Кордова, который еще не окончательно превратился в полноценную часть города. Район представлял собой скопище разномастных жилых домов, окруженных пустырями, бальдиос. На этих участках, а также у пересыхающих речушек, которые протекали в этой зоне, ютились хибары бедняков.

Одно из таких стихийных поселений находилось прямо напротив нового дома семьи Гевара. Его обитатели представляли собой живописную публику, постоянно притягивающую взоры. Особенно выделялся безногий инвалид, который ездил на шестерке дворняг, впряженных в маленькую деревянную тележку, и погонял их длинным, со свистом рассекающим воздух хлыстом.

В то время в доме часто бывала Долорес Мояно, близкая подруга младшей сестры Эрнесто Аны Марии. По ее воспоминаниям, одним из главных их развлечений было сидеть на обочине «с безопасной стороны» улицы и наблюдать за тем, что происходит у жителей трущоб. Там жили, например, женщина в черном, которая нянчила ребенка под деревом параисо, харкая мокротой через его голову, и двадцатилетний карлик Кико, у которого не было ни бровей, ни ресниц. Ребятишки предлагали ему сладости за то, чтобы он показал им свой удивительно белый язык; сделав это, карлик тотчас улепетывал назад, в свою дыру.

Хотя условия их жизни были несравненно лучше, чем у бедных соседей, ютившихся в лачугах из картона и жести, Гевара вскоре обнаружили, что фундамент их собственного дома отнюдь не так прочен. Очень скоро по стенам пошли чудовищные трещины, и по ночам Гевара Линч со своей кровати видел звезды через трещину в потолке. Однако, хотя глава семейства сам занимался строительством, он на редкость легкомысленно отнесся к этой проблеме, которая была чревата опасностью для жизни. В детской, где также появилась трещина, он «исправил» положение, отодвинув кровати от стены, на случай если та упадет. «Нам было удобно жить в этом доме, и мы не хотели никуда переезжать, поэтому решили оставаться там, пока возможно», — писал он.

Резкие социальные контрасты городской жизни, вероятно бывшие Гевара в новинку, становились характерными для Аргентины и всей Латинской Америки. С конца XIX века, вследствие перемен в экономической жизни, притока иммигрантов и развития промышленности, городское население стало преобладать над сельским. Бедные выходцы из деревни хлынули в города в поисках работы и лучшей жизни. Многие из них стали жителями трущоб, или вильяс мисериас, которые появились в Кордове и других городах Аргентины.

За пятьдесят лет демографическая ситуация в Аргентине изменилась кардинально: если в 1895 г. количество городских жителей составляло 37 %, то в 1947 г. их было уже 63 %. В этот же период вчетверо выросло население страны: с четырех до шестнадцати миллионов жителей.

Несмотря на продолжающиеся социальные перемены, во втором по величине аргентинском городе Кордове в 1940-х гг. сохранялась мирная, провинциальная атмосфера. Окруженная безграничными желтыми пампасами — лишь местами на горизонте виднелись голубые цепи «сьеррас», — Кордова по-прежнему была слабо затронута индустриализацией и строительством, в то время как Буэнос-Айрес стремительно превращался в современный мегаполис. В Кордове находился старейший в Аргентине университет, основанный иезуитами, и было множество старых церквей и зданий колониальной архитектуры, поэтому она славилась как образовательный центр и ее жители гордились своим культурным достоянием.

Ведущая роль в образовательной сфере закрепилась за ней после событий 1918 г., когда студенты и преподаватели Университета Кордовы, выступавшие за Радикальную партию, стали инициаторами реформы, гарантировавшей автономию университетов, и это движение распространилось из Кордовы по другим университетским городам Аргентины, а потом и других стран Латинской Америки. Долорес Мояно вспоминает о Кордове своего детства и юности как о «городе книжных магазинов, религиозных процессий, студенческих демонстраций и военных парадов; городе спокойном, скучном, почти апатичном снаружи, но в котором подспудно кипели страсти».

«Кипение» это привело к серьезным событиям, почти совпавшим с переездом в город семьи Гевара. 4 июня 1943 г. группа военных заговорщиков совершила переворот в Буэнос-Айресе, сместив президента Кастильо, который намеревался сделать своим преемником некоего богатого и влиятельного человека из провинции, имевшего тесные связи с британскими корпорациями. Поначалу реакция на переворот была сдержанно положительной как со стороны либералов, относившихся с подозрением к прогерманскому правительству Кастильо, так и со стороны националистов, опасавшихся экономической интервенции.

В течение сорока восьми часов стало известно, кто стоит во главе заговорщиков: военный министр генерал Педро Рамирес, представляющий фракцию военных-ультранационалистов. Он предпринял решительные репрессивные меры для подавления внутренней оппозиции. Был введен комендантский час, выборы отложены на неопределенный срок, конгресс распущен. Пресса была взята под контроль, и та же участь постигла университеты. Недовольные из числа профессуры были уволены. В конце года последовала вторая волна гонений, в результате чего были распущены все политические партии, в школе введено обязательное религиозное образование, а свобода печати ограничена. Преподаватели и студенты Кордовы начали акции протеста и вышли на улицы. Последовали аресты, и в ноябре 1943 г. Альберто Гранадо наряду с другими студентами оказался в главной тюрьме Кордовы. Там его навещали братья и Пелао, они приносили ему еду и сообщали новости.

Шли недели, но по-прежнему было не ясно, отпустят ли студентов или выдвинут против них обвинения. Подпольный «комитет заключенных» обратился к учащимся средних школ Кордовы с просьбой пройти маршем по улицам города, требуя выпустить арестованных на свободу. Альберто спросил пятнадцатилетнего Эрнесто, будет ли он участвовать в шествии, но тот неожиданно ответил отрицательно. Он заявил, что сделал бы это только с револьвером в руках. По его мнению, этот марш — не более чем пустой жест и он не принесет особых плодов, а его участников «просто отделают дубинками».

В начале 1944 г., проведя в заключении около двух месяцев, Альберто Гранадо был отпущен на свободу. Несмотря на отказ Эрнесто принять участие в демонстрации, их дружба осталась прежней. И все же нежелание Эрнесто помочь другу кажется удивительным, если принять во внимание его склонность к рискованным предприятиям. Парадоксальный разрыв между радикальными заявлениями и полным равнодушием к активному участию в политических делах оставался характерен для Эрнесто в годы его взросления.

III

Мало кто догадывался тогда, что за всеми последними пертурбациями в политической жизни Аргентины стоит малоприметный полковник с крупным, мясистым лицом и римским носом, некий Хуан Доминго Перон. Однако вскоре это имя станет известно каждому. Вернувшись из Италии, где он служил у Муссолини и был пылким почитателем дуче, Перон краткое время проработал армейским инструктором в провинции Мендоса, а потом оказался среди военного руководства в Буэнос-Айресе. Здесь он стал лидером подпольной офицерской группировки, называвшей себя Группой объединенных офицеров (ГОУ), которая и организовала июньский переворот 1943 г.

В течение следующих трех лет Перон двигался к вершине власти. После переворота он сначала выполнял обязанности заместителя военного министра и своего наставника — генерала Эдельмиро Фаррелла. Когда в октябре 1943 г. Фаррелл получил пост вице-президента, Перон по собственному ходатайству был назначен главой Национального департамента труда. На этому посту он быстро стал влиятельной фигурой. В течение месяца его поначалу неприметная должность трансформировалась в пост главы Министерства труда и социального обеспечения, подотчетного исключительно президенту.

Из недр ведомства Перона вышла целая череда постановлений, реформировавших рынок труда. Его меры были направлены на то, чтобы улучшить положение рабочих, до того не имевших особых прав, и одновременно с этим он приложил все усилия к тому, чтобы разрушить спайку организованных групп работодателей с основными политическими партиями. Очень скоро аргентинские рабочие были готовы носить Перона на руках. Так начался знаменитый «перонизм», который вскоре радикально переменит политический ландшафт Аргентины.

В конце 1943 г., когда в войну вступили США, нацистской Германии пришлось занять оборону по всей Европе и в Северной Африке, а Муссолини лишился власти в Италии. Подозревая новый аргентинский режим, и в особенности Перона, в пособничестве идеям Третьего рейха в Латинской Америке, Соединенные Штаты усилили давление на Аргентину, чтобы та официально отказалась от нейтралитета в войне. Многие аргентинцы разделяли подозрения американцев. Популистские лозунги Перона, обращенные к беднейшим слоям общества и отдававшие фашистской риторикой, отвратили от него либеральный средний класс. К нему присоединились и крупные капиталисты, которые видели в политике Перона угрозу существующему «статус-кво». В результате большинство представителей того социального слоя, к которому принадлежала семья Гевара, превратились в убежденных антиперонистов. Однако их оппозиция не помешала Перону упрочить свое могущество.

В марте 1944 г. Фаррелл стал президентом Аргентины. Перона сделали военным министром, а в июле и вице-президентом. Как ни странно, из трех занимаемых им постов важнейшим оставался пост министра труда и социального обеспечения. Теперь каждый человек в Аргентине знал, кто такой Перон.

Тем временем Гевара Линч продолжал активно сотрудничать с «Аргентинским делом»; вместе с Селией он также вступил в кордовский «Комитет в поддержку де Голля», отделение интернациональной организации, занимавшейся помощью Сопротивлению в оккупированной нацистами Франции. А Эрнесто втайне от них попытался возобновить работу по выслеживанию нацистов, которую его отец оставил незавершенной.

Вместе со школьным другом Освальдо Бидиностом Пайером Эрнесто совершил секретную вылазку в маленькое поселение Ла-Кумбре, любимое место отдыха кордовской элиты, где люди его отца ранее обнаружили гостиницу под серьезной охраной, в которой, как они подозревали, находилась штаб-квартира нацистов, снабженная радиостанцией, соединявшей их напрямую с Берлином. Гевара Линч снял шпионский надзор с этого объекта и предостерег Эрнесто от попыток что-либо выяснить, рассказав, что из двух направленных туда государственных следователей вернулся только один, а второй, вероятно, убит.

Движимые жаждой приключений и риска, мальчишки пренебрегли запретами и отправились туда. Они подошли к гостинице ночью. Через открытое окно, рассказывает Бидиност, они увидели двух людей, работающих за длинным столом. Но не успели ребята как следует что-нибудь разглядеть, как их обнаружили. «Нас услышали, кто-то вышел с фонарем, и по нам дважды выстрелили. Мы убежали и больше там не показывались».

Несмотря на подобные выходки, пока Эрнесто учился в средней школе, его интерес к политическим делам не перерос ни во что серьезное. Он и его друзья, среди которых были дети бежавших из Испании республиканцев, таких как чета Гонсалес Агилар, не отставали от родителей и были убежденными антифашистами. Как и взрослые, они часто вели споры о том, что «на самом деле» произошло в Испании. Но они куда слабее представляли себе, что происходит в Аргентине, да и не так уж интересовались этим. Политические суждения Эрнесто обычно носили провокационный характер: так он стремился шокировать своих родителей или приятелей. Когда в Кордове прошел слух о том, что перонисты готовятся забросать камнями местный жокейский клуб, средоточие консервативных землевладельцев-олигархов, Эрнесто заявил, что рад был бы к ним присоединиться. «Я и сам не прочь покидаться камешками по этому клубу», — заявил он. Его друзья решили, что это признак симпатии к перонистам, однако более вероятно, что в нем просто говорил подросток, ищущий повода задеть окружающих и вызвать их на спор.

Когда аргентинское правительство окончательно порвало все отношения со странами нацистского блока, родители Эрнесто были на вершине счастья. Однако его друг Пепе Гонсалес Агилар никогда не видел Эрнесто таким разгневанным. «Я не мог понять, почему он, всегда выступавший против нацистов, не разделяет радости родителей». Позже Пепе осенила догадка: гнев Эрнесто был вызван тем, что решение было принято Аргентиной не по велению собственных принципов, а под давлением США, и он разделял с националистами чувство стыда за свою страну, подмятую американцами.

Но когда в сентябре 1944 г. силы союзников освободили Париж, Эрнесто присоединился к торжествующей толпе, собравшейся на площади Сан-Мартина. С ним были некоторые друзья из гимназии, и у каждого в карманах имелись камни: подростки собирались обстрелять лошадей, на которых восседали полицейские, призванные охранять порядок.

(В знак признательности за все усилия, направленные на помощь «народу Франции» в дни невзгод, Гевара Линч получил благодарственную грамоту, подписанную самим де Голлем. До конца дней он относился к ней как к самому драгоценному своему достоянию.)

Как бы ни хотелось задним числом обнаружить в подростке Эрнесто Геваре признаки приверженности социалистическим идеалам, все его товарищи по школе в Кордове утверждают, что он был довольно равнодушен к политике. По мнению его друга Хосе Мария Роке, Эрнесто в то время не имел «определенных политических взглядов». «Мы все любили спорить на политические темы, но я что-то не помню, чтобы Гевара в этих спорах участвовал».

Помимо того, Эрнесто не допускал, чтобы его «антифашистские принципы» влияли на личные отношения. Одним из его одноклассников был Доминго Ригатуссо, сын бедного эмигранта из Италии, подрабатывавший после школы продавцом сладостей возле местных киношек. Как и его отец, во время войны Ригатуссо рьяно поддерживал Муссолини, а Гевара добродушно называл его «тано фассио», что на местном сленге означало «итальянский фашист».

Однако Рауль Меливоски, сын университетского профессора еврейского происхождения, бывший на год старше Эрнесто, вспоминает, что в 1943 г. они с Эрнесто недолгое время были членами ячейки «Фронта студентов-синдикалистов» («ФСС»): когда воинствующее молодежное крыло пронацистского «Национального освободительного союза» стало запугивать студентов, симпатизирующих союзникам. Меливоски слышал о Геваре с первых дней учебы в гимназии имени Деана Фунеса, хотя они еще не были знакомы. Гевара был единственным учащимся в школе, кто открыто бросил вызов преподавателю истории, известному своими пронацистскими настроениями: однажды на уроке он указал ему на подтасовку фактов. Один этот поступок снискал ему уважение в глазах Меливоски.

Затем активисты «ФСС» решили сформировать «ячейки» из трех человек, чтобы противостоять ультраправым парням из «Национального освободительного союза». Став членом такой «ячейки», Меливоски вместе с другим первокурсником был отдан под начало старшего товарища, которым оказался Эрнесто Гевара. «Мы были ячейкой только номинально, — вспоминает он. — Мы даже не встречались, вся наша деятельность свелась к тому, чтобы называть себя ячейкой».

Но однажды, когда несколько молодчиков из «Союза» с перочинными ножами в руках обступили Меливоски и других учеников, не давая им выйти из школы, он увидел, как Гевара бросился на них, бешено крутя ранцем над головой. В глазах благодарного Меливоски Гевара был «не просто храбрым… он не знал страха».

Второй, и последний, раз их «ячейка» оказалась «в деле», когда Эрнесто, пользуясь своими правами «старшего», приказал Меливоски и другому мальчику, бывшему у него в подчинении, прогулять школу на следующий день. Речь шла о настоящем подвиге, поскольку все вполне могло закончиться исключением из школы, и Меливоски знал об этом. «Эрнесто приказал нам не только прогулять школу, но еще и пойти в кино на фильм, на который не пускали ребят нашего возраста. Нам было тринадцать-четырнадцать лет, а не восемнадцать, как требовалось, так что никого обмануть мы при всем желании не смогли бы. Мы не отличались ни высоким ростом, ни крепким сложением. Но он сказал, чтобы мы явились в шляпах, с сигаретами и деньгами для покупки билетов».

Вот каков был первый опыт «политической борьбы» Эрнесто. Двадцатью годами позже в письме одному угодливому редактору, собиравшемуся опубликовать его «отлакированную» биографию, Гевара так прямо и заявил: «В юности я не занимался никакой общественной деятельностью и не принимал участия в политической и студенческой борьбе в Аргентине».

Ищущий, бескомпромиссный, жаждущий приключений — таким был Эрнесто Гевара накануне своего семнадцатилетия — в год окончания Второй мировой войны.

IV

Эрнесто был теперь вполне зрелым юношей, и помимо ненасытной страсти к чтению в нем появился серьезный интерес к противоположному полу. Оба увлечения сошлись воедино, когда он раздобыл у своего друга несокращенное издание «Тысячи и одной ночи», полное эротических сцен.

Однако большинство юношей того поколения не осмеливались заходить дальше, они лишь растравляли себе фантазию и думать не могли о воплощении своих мечтаний в жизнь. В провинциальной Аргентине середины 1940-х гг. к вопросам брака и половых отношений по-прежнему подходили консервативно, как это было свойственно традиционному католическому обществу: разводы оставались под запретом, и «порядочные» девушки обязаны были хранить невинность до замужества.

«Мы были просто ангелами, — вспоминает Татьяна Кирога, которая не раз ходила на "двойные свидания" с Эрнесто и другими ребятами. — Мы ходили на танцы, разговаривали, пили кофе, а к половине первого ночи должны были возвращаться домой, иначе нас убили бы родители; это было время, когда встречаться с кем-то серьезно было не так-то просто. Чтобы мы, девочки, пошли домой к какому-нибудь мальчику, остались с ним наедине? Нет, это было исключено! Максимум, что мы могли себе позволить, это скрыться вдвоем с какой-нибудь вечеринки и пойти выпить мате».

В поисках секса ребята из таких общественных слоев, как Эрнесто, должны были либо идти в бордель, либо искать подружку среди девушек из более бедных семей, поскольку социальное и финансовое превосходство несколько развязывало им руки. У многих первый сексуальный опыт был связан с мукамой, то есть служанкой, обычно индианкой или метиской, приехавшей из северных провинций Аргентины.

У Эрнесто первое знакомство с сексом состоялось в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет благодаря Калике Ферреру, который свел товарища с мукамой из их дома — женщиной по имени Кабрера, или «Негра». Родольфо Руарте стал свидетелем посвящения Эрнесто в мужчины. Вместе с другими мальчишками он наблюдал за происходящим через замочную скважину в спальне. Они видели, что, хотя Эрнесто превосходно справляется со своим делом, ему время от времени приходится останавливаться, чтобы впрыснуть в рот лекарство против астмы. Ребята едва сдерживали хохот, наблюдая за этой картиной, и еще долгие годы любили об этом вспоминать. Но Эрнесто был невозмутим и продолжал отношения с Кабрерой.

Одновременно с открытием для себя секса Эрнесто пристрастился к чтению поэзии, он с удовольствием разучивал стихи и читал их вслух. Не без влияния испанского поэта XVII века Франсиско де Кеведо в нем развился вкус к непристойностям. Однажды он блеснул своими познаниями в этой области, чтобы вогнать в краску Долорес Мояно. Услышав, как девушка рассуждает об испанско-арабских мистиках, он решил проверить ее на знание предмета, так что ей пришлось объяснять: «Любовник-мистик в поэзии святого Хуана обладает двойным видением. Есть внутреннее и есть внешнее зрение — любовник-мистик обладает обоими…» На этих словах, вспоминает она, Эрнесто прервал ее и с преувеличенным кордовским акцентом продекламировал вульгарный куплет про одноглазую монашку и косоглазого святошу.

Этот случай показывает, какой разрыв образовался между юношами и девушками, принадлежавшими к поколению и социальному кругу Эрнесто. Девушки, сохранявшие целомудрие и невинность, были погружены в мир романтической поэзии и хранили себя для истинной любви и брака, тогда как юноши, подобно Эрнесто, под влиянием бурливших в крови гормонов с упоением читали непристойные стихи и искали секса в публичных домах либо превращали в наложниц своих несчастных служанок.

В период летних каникул 1945/46 учебного года в жизни Эрнесто вновь появилась его двоюродная сестра, красавица Кармен Кордова Итурбуру де ла Серна, по прозвищу Негрита. Она поразила сердце своего братца-радикала, бывшего на три года ее старше. Отец Негриты, поэт Каэтано Кордова Итурбуру, всегда привозил с собой из Буэнос-Айреса целый чемодан новых книг, и девушка каждый раз рылась в нем в поисках поэтических сборников. Как она узнала, Эрнесто разделял ее страсть к поэзии: он читал кузине стихи Пабло Неруды из цикла «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния», с которыми сам только что познакомился.

«Находясь в расцвете юности, мы с Эрнестито были больше чем просто друзья, — вспоминала Негрита годы спустя. — Однажды мы играли на террасе нашего дома… Эрнесто спросил, девушка я или уже женщина…» Вслед за тем у них состоялось любовное свидание, и позже, когда семья Гевара переехала в Буэнос-Айрес, Эрнесто продолжал видеться с Негритой. Она часто приходила к ним в дом, и там у них случались романтические интерлюдии: стоя на лестнице, они с Эрнесто говорили «о литературе… и о любви, поскольку, как это часто бывает между двоюродными братьями и сестрами, нас тянуло друг к другу. До чего же Эрнесто был красив!»

И это правда. К семнадцати годам Эрнесто превратился в чрезвычайно привлекательного молодого человека: стройного и широкоплечего, с темно-каштановыми волосами, бездонными карими глазами, чистой белой кожей и сдержанной уверенностью в себе — девушек к нему так и тянуло. «Все мы, если честно, были немного влюблены в Эрнесто», — признается Мириам Уррутиа, девушка из почтенной кордовской семьи.

В возрасте, когда молодые люди изо всех сил стремятся произвести впечатление на девушек, безразличие Эрнесто к тому, как он выглядит, действовало безотказно. Однажды вечером Эрнесто появился с элегантно одетой девушкой в кинотеатре «Сине-опера», где его приятель «фассио» Ригатуссо продавал сладости. Эрнесто был одет как обычно: в старый не по размеру тренч, в карманах которого лежали бутерброды и термос с мате. Стоило ему завидеть Ригатуссо, как он демонстративно отошел от своей дамы, заставив ее стоять в одиночестве, пока он болтал со своим другом из «низов общества».

Эрнесто быстро усвоил те нормы поведения в обществе, которые надолго остались в памяти его сверстников, живших в Кордове. Бесшабашность, наплевательское отношение к формальностям и приличиям, язвительность теперь уже совершенно явно становились чертами его характера, а с годами им предстояло развиться еще больше. Даже юмор его был нацелен на конфронтацию, на то, чтобы бросить вызов общественным устоям, пусть это и скрывалось зачастую под маской самоиронии.

Его друг Альберто Гранадо хорошо знал, как Эрнесто любит шокировать окружающих. «У него было несколько прозвищ. Одно из них было Локо (Безумный) Гевара. Эрнесто нравилось казаться немного неприятным… Например, он хвастался, что редко принимает ванну. Отсюда прозвище Чанчо (Свин). На тренировке по регби он мог заявить что-нибудь вроде: „Последний раз я стирал эту футболку полгода назад"».

В один прекрасный день Эрнесто не стал надевать в школу короткие штаны и заявился в брюках. Предвосхищая насмешки со стороны ребят постарше, которые наверняка стали бы подшучивать, что он-де внезапно вырос, Эрнесто сказал, что надел брюки, поскольку его короткие штаны испачкались до такой степени, что пришлось их выкинуть.

В течение пятилетней учебы в гимназии имени Деана Фунеса Эрнесто поддерживал имидж неугомонного задиры. Он обожал шокировать учителей и одноклассников. Гевара мог посреди урока закурить вонючие сигареты — лекарство против астмы, открыто спорил с учителями математики и литературы, указывая им на допущенные неточности, по выходным устраивал со своей «бандой» походы в горы, а то и в Альта-Грасию, где предавался тем же отчаянным забавам, которыми он так пугал родителей в детстве: ходил по канату через крутые расщелины, прыгал с высоких скал в реку, ездил на велосипеде по рельсам.

Его поведение должным образом оценила администрация школы. На 1 июня 1945 г. (шел четвертый год учебы в гимназии имени Деана Фунеса) он получил десять предупреждений (двадцать пять означали бы исключение) от учительского совета «за недисциплинированное поведение и за то, что приходил в учебное заведение и покидал его в неурочное время, не имея на то соответствующего разрешения».

Однако оценки Эрнесто в целом были хорошими. Как всегда, Гевара проявлял особую склонность к таким предметам, как математика, естествознание, география и история, при этом с каждым годом росли его успехи во французском и испанском, он хорошо писал сочинения и любил музыку.

А еще он по-прежнему читал много книг, не входивших в школьную программу. По словам его друга Пепе Агилары, вкусы Эрнесто были разнообразными и весьма неординарными для его возраста. «Он читал с упоением, прямо-таки заглатывал книги из родительской библиотеки… читал Фрейда и Джека Лондона вперемежку с Пабло Нерудой, Орасио Кирогой, Анатолем Франсом и даже сокращенным изданием „Капитала", в котором оставил на полях какие-то пометки мелкими буквами».

Тем не менее Эрнесто нашел сочинение Маркса невразумительным и годы спустя, будучи уже команданте Эрнесто Че Геварой, признавался своей жене на Кубе, что, когда впервые прочел Маркса и Энгельса, «ровным счетом ничего не понял».

V

В том же 1945 г. стала раскрываться более серьезная сторона личности Эрнесто. В его школьной программе впервые появилась философия. Она привлекла его интерес, что видно по оценкам «очень хорошо» и «отлично». Гевара также начал составлять собственный «философский словарь».

Первый рукописный вариант состоял из ста шестидесяти пяти страниц, статьи в нем располагались в алфавитном порядке, а в конце имелся тщательно составленный указатель страниц, названий статей и имен авторов. Словарь включал краткие биографии выдающихся мыслителей и цитированные определения широкого спектра понятий, например таких, как «любовь», «бессмертие», «истерия», «сексуальная этика», «вера», «справедливость», «смерть», «Бог», «дьявол», «фантазия», «рассудок», «невроз», «нарциссизм» и «мораль».

Очевидно, Эрнесто пользовался всеми доступными источниками. Так, в статье о марксизме он цитировал «Майн кампф» и некоторые небезызвестные высказывания Гитлера, в которых проявилась его одержимость идеей еврейско-марксистского заговора. Для заметок о Будде и Аристотеле он привлек работу Г. Дж. Уэллса «Краткая история мира», а труды Бертрана Рассела послужили источником по вопросам, связанным с любовью, патриотизмом и сексуальной этикой. Его вдохновляли также идеи Зигмунда Фрейда, начиная с теории снов и либидо и заканчивая исследованиями нарциссизма и эдипова комплекса. Встречаются у Эрнесто высказывания Джека Лондона об обществе и цитаты из Ницше о смерти, а определение терминов «ревизионизм» и «реформизм» он позаимствовал из книги своего дяди Каэтано Кордова Итурбуру.

Этот словарик был первым из семи, составленных Геварой в течение десяти лет. Перерабатывая прежние варианты, он добавлял новые статьи и заменял старые по мере углубления своих знаний и формирования более определенных воззрений и интересов. Так, последующие редакции словаря отражают знакомство с работами Джавахарлала Неру, а также более глубокое изучение марксизма: Эрнесто цитирует теперь не Гитлера, а самих Маркса, Энгельса и Ленина.

Выбирая для чтения художественную литературу, он переключается на произведения более выраженной социальной направленности. Как вспоминает его друг Освальдо Бидиност Пайер, у Эрнесто Гевары «все начиналось с литературы». В то время они читали примерно одно и то же: книги Фолкнера, Кафки, Камю, Сартра. Из поэзии Эрнесто предпочитал творчество испанских поэтов-республиканцев: Гарсиа Лорки, Мачадо и Альберти, с удовольствием читал также Уолта Уитмена и Роберта Фроста в испанском переводе, но выше всех для него по-прежнему стоял Пабло Неруда.

Впрочем, Бидиност вскоре обнаружил, что Эрнесто увлекся такими латиноамериканскими авторами, как Сиро Алегрия, Хорхе Икаса, Рубен Дарио и Мигель Анхель Астуриас. В их романах и стихах впервые затрагивались острые для Латинской Америки темы (например, унизительное положение индейцев и метисов), обычно игнорировавшиеся литературой и далекие от жизни тех слоев общества, к которым принадлежал Эрнесто. Бидиност полагает, что именно из этих произведений его друг получил первое, еще довольно смутное, представление о том, какова на самом деле страна, в которой он живет и о которой пока что мало знает. «Это было первое приближение к пониманию того, что его окружало, а окружала его Латинская Америка — а никакая не Европа или там Вайоминг».

Также огромное влияние на Эрнесто в период формирования его гражданской позиции оказала его мать Селия. Подобно друзьям Эрнесто по Альта-Грасии, Бидиност был восхищен неформальной обстановкой в доме семьи Гевара и особенно «мадре» Селией. По его словам, это было место, где царил дух творчества и где происходило, как он выразился, «открытие мира через служебный вход», поскольку Селия привлекала в дом самых разных и неординарных людей, независимо от их статуса и социального положения. Туда приходили странствующие художники, подрабатывавшие чисткой сапог, заезжие эквадорские поэты, университетские профессора — и все эти люди могли остановиться в доме хоть на неделю, хоть на месяц, если им нужны были еда и кров. «Это был удивительный человеческий зоопарк».

Селия круглосуточно заправляла этим своим «салоном», а отец Эрнесто тем временем пристрастился кататься на стареньком мотоцикле, который он называл «Педорра» («Пердун») за фырканье и треск, который тот издавал при езде. Они с Селией жили в одном доме, но спали порознь, и их жизненные пути расходились все дальше и дальше.

Другим кордовским юношей, подпавшим под очарование дома семьи Гевара, был Роберто «Бето» Аумада, школьный товарищ Роберто, младшего брата Эрнесто. Аумада вспоминает множество случаев, когда Роберто приглашал его на обед и с ним не задумываясь делились едой. «Никто и не думал волноваться, что съест немного меньше из-за того, что один из детей привел с собой друзей. Все приводили, кого хотели, и никто за этим не следил».

Неудивительно, что в этом шумном доме, где было полно детворы, гостей и обсуждали все на свете, Эрнесто было тяжело сосредоточить внимание на занятиях и у него появилась привычка запираться в ванной комнате и читать там часами напролет — она сохранится у него до конца жизни.

Как-то раз один из старинных приятелей Эрнесто по барра, Энрике Мартин, неожиданно наткнулся на него в Альта-Грасии. Энрике удивился, увидев его, поскольку был будний день, а учебный год еще не закончился. Взяв с приятеля честное слово хранить тайну, Эрнесто поведал, что снял маленькую комнату в гостинице «Сесиль», рядом с автовокзалом — там, где его никто не знает. «Я хочу здесь спрятаться от всех», — сказал он.

Энрике Мартин не поинтересовался, зачем Эрнесто нужно уединение, но он остался верен слову и хранил тайну друга в течение многих лет. Зачем Геваре понадобилось это укромное место: для чтения и занятий или же для встреч с какой-нибудь похотливой мукамой из Альта-Грасии, — остается под покровом тайны. Но очевидно, что перед нами уже не тот разбитной парень, склонный к рискованным чудачествам и известный всем в классе и в команде по регби как Локо, Чанчо или Пелао, а скрытный молодой человек, ищущий уединения.

VI

В начале 1946 г. Перон пришел к власти. Он выдержал краткий период отстранения от всех постов (это произошло в результате интриг его соперников из военных кругов), пережил непродолжительную ссылку на остров Мартин-Гарсиа в устье Ла-Платы, а затем, после массовых народных демонстраций в его защиту, совершил триумфальное возвращение в столицу и на всеобщих февральских выборах был избран на пост президента.

И теперь Перон был не один. Несколькими месяцами ранее он женился на своей любовнице — молодой блондинке по имени Эва (Эвита) Дуарте, которая работала актрисой на радио. Никому тогда и в голову не могло прийти, что Эвита оставит не меньший след в народном сознании, чем ее муж.

В том же 1946 г. Эрнесто закончил гимназию. В июне, через десять дней после инаугурации Перона, он отметил свое восемнадцатилетие. Еще продолжая учебу, он впервые поступил на оплачиваемую работу — в лабораторию при Департаменте дорожного строительства провинции Кордовы.

Вместе с ним туда же устроился его друг Томас Гранадо. Два молодых человека, оба увлекавшиеся математикой и естественными науками, уже обсуждали планы поступления в университет в следующем году — они хотели стать инженерами. Устроиться на эту работу — а она давала возможность приобрести бесценный опыт для будущих специалистов в инженерном деле — им удалось благодаря отцу Эрнесто, который попросил своего друга позволить юношам пройти спецкурс, организованный департаментом. Оба успешно его окончили и были приняты на должность «специалистов по почвам», в чьи обязанности входило проводить анализ качества материалов, используемых частными компаниями, получившими подряд на строительство дорог. В лаборатории, где они работали на полставки, Эрнесто забавлялся тем, что в блендере, используемом для перемешивания почв, делал для всех фруктовые коктейли.

Окончив гимназию имени Деана Фунеса, они перешли на полный рабочий день и были откомандированы в разные уголки провинции. Эрнесто отправили проверить материалы, применяемые при строительстве дорог в Вилья-Марии, что в ста пятидесяти километрах к северу от Кордовы. Помимо небольшой зарплаты ему предоставлялись возможность пользоваться грузовым автомобилем компании и бесплатное жилье.

В марте 1947 г., когда Эрнесто находился в Вилья-Марии, его семья вернулась в Буэнос-Айрес. Но возвращение после пятнадцати лет отсутствия было отнюдь не праздничным: родители решили расстаться, а их финансовое положение вновь было весьма плачевным. Строительный бизнес Гевары Линча застопорился, и он был вынужден продать летний дом в Вилья-Альенде. Вскоре ему пришлось также продать плантацию в Мисьонес. Она приносила очень небольшой доход, да и тот в последние два года съедали налоговые выплаты.

В Буэнос-Айресе семья поселилась в квартире на шестом этаже дома на углу улиц Ареналес и Урибуру, принадлежавшей престарелой матери Гевары Линча — Ане Исабели. В начале мая девяностошестилетняя Ана Исабель заболела, и родителям пришлось послать Эрнесто телеграмму, в которой сообщалось, что бабушка находится в тяжелом состоянии.

Встревожившись, 18 мая он отправил ответную телеграмму, в которой просил сообщить подробности и уведомлял, что, если самочувствие бабушки ухудшится, он готов оставить работу и немедленно выехать в Буэнос-Айрес.

Через несколько дней пришла печальная весть: у его бабушки случился удар и ее состояние стало по-настоящему опасным. Эрнесто оставил работу и примчался в Буэнос-Айрес. Он успел застать бабушку в живых. Последние семнадцать дней ее жизни он провел рядом с ней. «Мы все понимали, что она уже не выздоровеет, — писал Гевара Линч. — Эрнесто, в отчаянии, что бабушка ничего не ест, проявлял огромное терпение, пытаясь заставить ее поесть хоть чуть-чуть, и все время развлекал ее, почти не отходя от постели. Он оставался с моей матерью, пока она не покинула этот мир».

Когда бабушка умерла, Эрнесто был безутешен. Его сестра Селия никогда не видела обычно сдержанного старшего брата таким несчастным. «Эрнесто был очень, очень печален, это было одно из самых грустных событий в его жизни».