Глава 1 МАЛЬЧИК НА ЛЕОПАРДОВОЙ ШКУРЕ
Глава 1
МАЛЬЧИК НА ЛЕОПАРДОВОЙ ШКУРЕ
Серебряный век подарил России и миру целую плеяду выдающихся и даже гениальных поэтов и писателей. Почти все они были мужчинами, и только одну женщину среди них – Анну Андреевну Ахматову (1889—1966) — можно назвать воистину великой и гениальной поэтессой, равной которой в истории русской литературы (теперь это ясно совершенно определенно) не было, а возможно, больше никогда и не будет. В апреле 1910 года она обвенчалась с другим (в то время даже более знаменитым) поэтом — Николаем Степановичем Гумилёвым (1886—1921), знакомым ей с гимназических пор (оба проживали и учились в Царском Селе под Петербургом).
Чуть ли не с первой встречи гимназист Коля Гумилёв влюбился чистой юношеской любовью в гордую и неприступную Аню Горенко, позже избравшую себе в память о далеких татарских предках псевдоним Ахматова. На будущего поэта будущая поэтесса поначалу не обращала никакого внимания. Да и позже, когда оба выросли, познали опыт жизни и любви и каждый имел за спиной немало пылких увлечений, Аня Горенко на протяжении пяти лет неоднократно отвечала отказом на предложения своего неотступного воздыхателя стать его женой. Наконец согласилась. Брак оказался непрочным, но какое-то время был счастливым. Оба продолжали вести богемную жизнь. 18 сентября 1912 года у супругов Гумилёвых, которые с полным основанием могли бы претендовать на титул «звездной пары», родился сын, названный в соответствии с давней семейной традицией Львом. Произошло это в Петербурге в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова, куда супруги, срочно приехав из Царского Села, добрались пешком. Однако крестили ребенка спустя несколько дней в Царском Селе.
19 июля 1914 года Россия вступила в Первую мировую войну, а на другой день Николай Гумилёв написал стихотворение «Новорожденному», посвященное появившемуся в это день на свет сыну своего и Аниного друга – поэта Михаила Лозинского Сергею (впоследствии выдающемуся математику). Стихи были о начавшейся войне, о воинском долге и о ребенке, образ которого, без сомнения, стоял перед глазами поэта и в котором угадывался двухлетний Лёва: к нему с полным основанием можно отнести во многом пророческие строки:
Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи,
И он искупит пред Богом
Многие наши грехи.
…………………………
Он будет любимец Бога,
Он поймет свое торжество,
Он должен! Мы бились много
И страдали мы за него.
Самые ранние воспоминания Лёвы связаны с Царским Селом — катание на санках, строгий городовой, грозящий пальцем, и царевич Алексей верхом то ли на ослике, то ли на пони. Перед самой войной сюда привезли слона — подарок российскому императору. Царь распорядился, чтобы в определенные дни допуск к слону был открыт всем желающим. Слон оказался дрессированным, умел танцевать, звонить в колокол, низко кланяться, он моментально сделался любимцем местной детворы. Лицезреть экзотическое животное двухлетний Лёва отправился на руках у матери. Впечатление же сохранил на всю жизнь. И уже тогда он задал вполне «научный вопрос»: «А говорить он умеет?»
Следующее воспоминание — Слепнёво, родовое имение Гумилёвых: яркое солнышко, теплынь, фруктовый сад, собаки, речка и, конечно, бабушка — «ангел доброты и доверчивости». С самого начала мать воспитанием сына занималась мало (об отце тем более говорить не приходится). Он так и остался на полном попечении бабушки Анны Ивановны Гумилёвой (1854—1942). После недолгого пребывания в Царском Селе большая семья, в которой помимо Николая Степановича с женой и сыном был еще и женатый старший брат Дмитрий (1884—1924), переехала в Петербург (после начала Первой мировой войны переименованный в Петроград).
Критический ум проявился у маленького Лёвы очень рано. В 1950-е годы Анна Ахматова рассказала Лидии Чуковской (а та все записала) такой случай. К Гумилёвым на питерскую квартиру, где она жила, пожаловали два поэта средней руки – Георгий Адамович и Георгий Иванов и затеяли в присутствии всех домочадцев литературный спор. Маленький Лёва в числе других долго внимал спорящим, а потом с невинным видом спросил: «Где живете, дураки?» В сентябре 1914 года Николай Степанович Гумилёв ушел добровольцем на фронт. В семье обсуждали его статьи с фронта, озаглавленные «Записки кавалериста», их печатала самая престижная, многотиражная и читаемая российская газета «Биржевые ведомости». Больше всех радовалась хотя бы такой весточке от своего Николеньки бабушка Анна Ивановна. Позже, уже в сознательном возрасте, с военными записками отца познакомится и его сын. Среди них была, например, такая:
«Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный, нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул "ура", с которым был взят В. (зашифрованное название города в Восточной Пруссии. — В. Д.). Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня <…>»
На лето Гумилёвы по традиции выезжали в Слепнёво, а с 1918 года после угрозы погрома окончательно обосновались в находящемся неподалеку провинциальном городке Бежецке, затерявшемся в тиши и глуши Тверской губернии. Срочно менять одно место жительство на другое вынудила историческая необходимость: после Октябрьской революции Гумилёвы лишились и дворянского звания, и прав на собственность. Да и жить в Петрограде в условиях Гражданской войны и «военного коммунизма» стало очень трудно. Голод и разруха, начавшиеся еще во время Первой мировой войны, дамокловым мечом нависли над всей страной. Хлеб выдавали по карточкам, продуктовые пайки — только работавшим, при этом работы никакой не было. Анна Андреевна на склоне лет вспоминала о Петрограде тех лет: «<…> Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином Дворе можно было собрать большой букет полевых цветов.
Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон "Крафта" еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены. Город не просто изменился, но превратился в свою противоположность. Но стихи любили <…>
Поэты читали стихи в ресторанах за тарелку супа. Акмеисты[7] (их с момента основания этого литературного направления возглавлял Николай Гумилёв), как и до революции, собирались в полуподвальном кафе «Бродячая А. М. Горький пригласил Н. С. Гумилёва поработать в издательстве «Всемирная литература», созданном специально для поддержания русских писателей, переводчиков, литературоведов, художников-оформителей.
Откуда маленькому мальчику, увезенному в российскую глухомань, было знать, как живут и проводят время его родители, какое вдохновение навевает им поэтическая Муза — у каждого своя. Конечно же не знал тогда еще Лёва знаменитых стихов своей матери, написанных до его рождения, но теперь ставших чуть ли не гимном завсегдатаев «Бродячей собаки» (или фамильярно — просто «Собаки»):
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок на ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
<…>
[8]
В «Собаке» впервые читались (и отчасти сочинялись) гениальные стихи, которые со временем назовут жемчужинами поэзии Серебряного века, здесь завязывались мимолетные любовные романы и дружеские отношения, здесь однажды Осип Мандельштам (1891 — 1938) познакомил Анну Ахматову с громогласным и таким при ближайшем рассмотрении нежным Владимиром Маяковским. Несмотря на противоположность мировоззрений, оба с первого взгляда почувствовали друг к другу симпатию. Ахматова искренне восхищалась лирическими поэмами Маяковского «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», а их автора считала «гениальным юношей».
Мандельштам и сам в ту пору относился неравнодушно к Ахматовой (впрочем, к кому только он не был равнодушен), неоднократно делал поэтессе (после ее развода с Николаем Гумилёвым) предложения стать его женой и посвятил ей пророческое стихотворение «Кассандра»: «Я не искал в цветущие мгновенья / Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, / Но в декабре — торжественное бденье — / Воспоминанье мучит нас!// И в декабре семнадцатого года / Все потеряли мы, любя <… >» Поразительно, что в этом провидческом стихотворении, написанном через месяц после Октябрьского переворота, Мандельштам предсказал будущую трагическую судьбу своей поэтической подруги: «<…> Когда-нибудь в столице шалой, / На скифском празднике, на берегу Невы, / При звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы …»[9]
Родители Льва Гумилёва официально развелись в 1918 году. Шестилетний Лев не задавался вопросом о причинах случившегося, позже вообще не любил обсуждать эту тему, хотя роковые подробности конечно же были ему хорошо известны. Инициатором развода стала Анна Ахматова. Это — первое, что она потребовала по возвращении Николая Степановича в Петроград после долгого его отсутствия на фронтах и пребывания за границей — во Франции и Англии. Оба по-прежнему вели жизнь, свободную от каких-либо обязательств друг перед другом, когда одно увлечение плавно переходило в другое и не было такого, которое не ознаменовалось бы лирическими стихами обоих великих поэтов Серебряного века. В том же 1918 году у родителей Льва Гумилёва появились новые семьи: мать вышла замуж за ученого-ассириолога Вольдемара (Владимира) Шилейко (1891— 1930); официальной женой отца стала Анна Энгельгардт (1895-1942).
И мать и отец навещали сына редко. Письма от матери также приходили нерегулярно, но денежные переводы в размере 25 рублей (за счет писательского пенсиона, пока его выплачивали) она отправляла ежемесячно. Иногда Лёву привозили в Питер, и он буквально упивался счастьем общения с родителями. Иногда гулял с отцом. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой — члена Цеха поэтов, бывшей в то время в близких отношениях с Николаем Степановичем, он говорил ей в роковом 1921 году: «Лёвушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали». В подтверждение сказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали на трамвае, и тот радовался, глядя прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!..» Николай Степанович забыл упомянуть, что Лёвушка еще и картавил так же, как и отец (впрочем, у Гумилёвых это был дефект наследственный, передавался по мужской линии).
Воспитанием мальчика в Бежецке занимались бабуши Анна Ивановна да вдовая тетка Александра Степановна Гумилёва (в замужестве — Сверчкова) (1869—1952) — сводная сестра Николая Степановича, она учительствовала в начальной школе и получала жалованье 62 рубля. Спустя три десятка лет Лев Николаевич вспоминал в одном из писем: «Бабушка была ангел доброты и доверчивости и маму очень любила…»
24 августа 1921 года обвиненного в антисоветском заговоре Николая Степановича Гумилёва расстреляли по наспех состряпанному делу, не подтвержденному ни одним фактом. С этого момента отец окончательно стал для быстро мужавшего отрока подлинно героической личностью — к тому же гениальной[10]. Отец постоянно стремился куда-то в неизведанное, и эта пассионарная черта характера передалась сыну — будущему автору теории пассионарности. В том же году Лев говорил о гибели отца с матерью, которая приехала в Бежецк на Рождество. В 1990 году, за два года до смерти, Лев Николаевич Гумилёв в пространном интервью вспоминал:
«Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома. Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем догадался. И конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал позже, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщицкую деятельность у него просто не было времени. Но следователь – им был Якобсон – об этом не хотел и думать…»
В тот приезд Ахматова написала стихотворение «Бежецк», пронизанное тревожными символами и кровоточащими реминисценциями:
Там белые церкви и звонкий, светящийся лед.
Там милого сына цветут васильковые очи.
Над городом древним алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…
И город был полон веселым рождественским звоном.
26 декабря 1921
В другом стихотворении, написанном ею в декабре того же рокового 1921 года, есть такая строка: «<…> У своего ребенка хлеб возьми, чтобы отдать его чужому ». Поразительная строка — в ней, должно быть, кредо мироощущения поэтессы. В следующий раз Анна Андреевна приедет к Лёве только через четыре года. Некоторое время ради нищенской зарплаты, продуктовых карточек и служебной квартиры (после развода с В. К. Шилейко) она работала делопроизводителем в библиотеке Агропромышленного института. К тому времени Ахматова стала гражданской женой Николая Пунина (1888—1953), известного искусствоведа, теоретика авангардизма, ученого секретаря Русского музея. Отношения матери и сына были сложными. Лёва чувствовал себя покинутым и одиноким. Его даже пыталась усыновить красавица-большевичка Лариса Рейснер — бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и, по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Предлагала усыновление и тетка Сверчкова, исходя из прагматической цели: дать Лёве свою фамилию, поскольку опасная фамилия Гумилёв, по ее мнению, не сулила в будущем мальчику ничего хорошего. В категорической форме Лев отказался, заявив, что имени и фамилии отца никогда не изменит.
На больную тему взаимоотношений Анны Ахматовой со своим единственным сыном высказывались многие. Каждый публикатор и комментатор посчитал чуть ли не священным долгом внести личный вклад в освещение деликатного вопроса, не задумываясь даже, что бесцеремонно и пристрастно оценивают чужую жизнь. Можно подумать, «что мать Пушкина, никогда не занимавшаяся воспитанием сына, которого вырастила няня Арина Родионовна, и в конце концов отправившая его, не знавшего материнской ласки в Царскосельский лицей, была чем-то лучше — просто условия жизни оказались другими… А Лермонтов, также фактически не знавший матери и воспитанный бабушкой?..
Лучше всего, пожалуй, понимала сложившуюся ситуацию свекровь Ахматовой — Анна Ивановна, бабушка Лёвы. Что такое поэт, она знала не понаслышке — сама вырастила выдающегося деятеля русской литературы. По собственному признанию Льва, с любимой бабушкой ему было куда интересней, чем со сверстниками. Ни одного упрека или жалобы не найти в письмах А. И. Гумилёвой к А. А. Ахматовой которую продолжала считать своей снохой, а письма к ней по-прежнему подписывала «любящая тебя мама». (Анна Андреевна тоже любила бывшую свекровь и обращалась к ней в письмах не иначе как «Милая Мама» или «Дорогая моя Мамочка» и подписывалась «Твоя Аня».) Между тем само время — лучший лекарь — давно залечило тяжелые раны и отправило в небытие то, что некогда разделяло мать и сына — Анну Андреевну и Льва Николаевича. Их примирили не жизнь или смерть — их примирило БЕССМЕРТИЕ.
В конце 1930-х — начале 1940-х годов Ахматова сочинила стихотворное завещание. В нем она, предвидя свою посмертную славу, просила поставить ей памятник в том месте, где она когда-то провела много дней, выстаивая огромные очереди с передачей для осужденного сына:
<…> А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем: не ставить его
Ни около моря, где я родилась
(Последняя с морем разорвана связь),
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных «марусь»,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть хулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Думается, памятник такой все же поставят, и именно в том месте, на которое она сама указала. И будет памятник тот воздвигнут не только самой великой поэтессе, но и ее самоотверженной материнской любви — такой, как она ее понимала…
Многочисленные недруги и недоброжелатели обвиняли Анну Андреевну в отсутствии у нее материнского чувства. Можно ли поверить, что это утверждение относится к поэту, написавшему такие искренние и проникновенные стихи о детях блокадного Ленинграда?
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
А ее воображаемый разговор из эвакуационного среднеазиатского далека с соседским мальчиком по квартире в Фонтанном доме, которого она считала погибшим во время бомбежки:
Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
Такие стихи могла написать только Великая Мать — Мать с большой буквы. А в словах «тебя не предам никогда» явственно слышится также и обращение к сыну…
* * *
Анна Андреевна с самого начала понимала, что не сможет стать сыну заботливой матерью. Но такова уж, видимо, судьба великих поэтесс. Сложные, противоречивые чувства раздирали ее на части. В декадентских традициях она даже готовила себя к смерти, о чем свидетельствует стихотворение, включенное в сборник «Белая стая» (1915 год) и обращенное к трехлетнему Льву:
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.
В «Колыбельной», написанной в том же 1915 году она побоялась дать себе самую суровую и безжалостную оценку: «<…> Спи, мой тихий у спи, мой мальчик, / Я дурная мать .» За сим следует страшное предсказание: «Было горе, будет горе / Горю нет конца, / Да хранит святой Егорий / Твоего отца». Отца святой Георгий (Егорий) не уберег, сын же сполна изведал такого горя, которого хватило бы не на одну жизнь Трагическую судьбу Льва Гумилёва провидчески почувствовала и предрекла другая великая поэтесса Серебряного века — Марина Цветаева. В 1916 году в стихах, обращенных к Анне Ахматовой (Лёве тогда было только четыре года), она писала:
Имя ребенка — Лев,
Матери — Анна.
В имени его — гнев,
В материнском — тишь.
Волосом — он — рыж —
Голова тюльпана! —
Что ж — осанна! —
Маленькому царю. <…>
И далее — совсем уж зловещие слова:
Рыжий львеныш
С глазами зелеными,
Страшное наследье тебе нести!
Северный Океан и Южный
И нить жемчужных
Черных четок — в твоей горсти!
Не менее категоричен был и Осип Мандельштам, также провидчески увидавший в горсти юного Льва Гумилёва «черные четки». Анне Андреевне же он сказал о сыне: «Вам будет трудно его уберечь, в нем есть ГИБЕЛЬНОСТЬ». Мудрыми воспитателями Льва во все времена являлись КНИГИ. Сначала ему регулярно и помногу читала бабушка, но уже в семь лет он научился читать сам. По счастью, общественная библиотека в Бежецке оказалась не разоренной. Поначалу Лёву Гумилёва, как и многих детей, увлекали книги Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера, Александра Дюма, Вальтера Скотта, Луи Буссенара, Гюстава Эмара, Роберта Льюиса Стивенсона, Джека Лондона, Герберта Уэллса, Конан Дойла и др. Лев любил читать приключенческие и исторические романы, сидя на леопардовой шкуре, привезенной Николаем Степановичем из Африки. Большинство его стихотворений мальчик, обладавший феноменальной памятью, знал наизусть, в частности, о собственноручно убитом отцом леопарде:
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
<…>
Сидя на леопардовой шкуре, Николай Гумилёв рисовал сыну картинки на мифологические темы и делал к ним стихотворные подписи. Картинки не сохранились, но стихи Лев Николаевич помнил всю жизнь и спустя семь с половиной десятилетий мог без труда процитировать несколько подписей к «Подвигам Геракла», когда-то экспромтом сделанных отцом, например:
От ужаса вода иссякла
В расщелинах Лазурских скал,
Когда под палицей Геракла
Окровавленный лев упал.
Играя с отцом, Лев выучил большую поэму «Мик», написанную Николаем Гумилёвым во время путешествия по Эфиопии. В простых и чеканных гумилёвских строфах оживают завораживающие картины первозданной африканской жизни — не менее впечатляющие, чем в любом «колониальном романе». К удовольствию впечатлительного мальчика, в экзотической поэме отца действовали не только эфиопские воины, но и африканские животные (к тому же говорящие) — слоны, носороги, гиппопотамы, крокодилы, львы, пантеры, гиены, буйволы, дикобразы и целое стадо павианов. Сама поэма написана по законам авантюрно-приключенческого жанра с элементами мистики и сакральной фантастики. Два мальчика — 7-летний Мик (сын эфиопского вождя) и 10-летний Луи (сын французского консула в Аддис-Абебе) вместе со старым и мудрым павианом бегут в африканские прерии и джунгли в поисках свободной и счастливой жизни. В результате коварных козней Луи, ставший царем павианов, гибнет, и Мик начинает искать его душу в загробном мире. Далее развитие сюжета напоминает Гильгамешем (одним из любимых героев Николая Гумилёва) погибшего Энкиду: Мик также спускается в преисподнюю, но, не найдя там Луи, посылает на небеса (где обитают души крещеных людей) жаворонка — тот и обнаруживает погибшего друга в окружении архистратига Михаила!
По традиции считается, что Н. С. Гумилёв посвятил поэму «Мик» сыну. В отдельном издании, опубликованном в 1914 году, печатного посвящения нет, зато на подарочном экземпляре есть надпись поэта: «Это сыну Льву. Пускай он ее (книгу. — В. Д.) дерет и треплет, как хочет». Преемственность между отцом и сыном провозглашена и в одном из стихотворений 1914 года:
Иду в пространстве и во времени,
И вслед за мной мой сын идет
Среди трудящегося племени
Ветров, и пламеней, и вод.
<…>
Ну и конечно же с детских лет запомнились Льву Гумилёву знаменитые «Капитаны» — гимн многих поколений неисправимых романтиков:
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
………………………………………………
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
Н. С. Гумилёв путешествовал в Африке, был солдатом Первой мировой войны, но прославился как поэт. «Капитаны» — одно из его ранних произведений, где сама энергия стиха воссоздает атмосферу героизма эпохи великих открытий» .
Темой многих его стихов была доблесть, которую он видел в своих спутниках и соратниках и в героях истории — будь они испанцы, греки, финикийцы или арабы. Радость открытий, совершаемых с трудом и риском, прославлена им как высшее проявление человеческого духа, а опасности, подстерегающие первооткрывателей заокеанских стран, казались его героям, как и ему самому, заманчивыми и увлекательными. Опасности были разными — водовороты и ураганы, отравленные стрелы и появления таинственных энергий — огней святого Эльма, запечатленных в легенде о Летучем Голландце.
Как священный завет отца — вечного странника — воспринимал жаждущий исканий сын загадочное четверостишие из той же «маленькой поэмы» «Капитаны»:
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Сыну предстояло ответить на пророчество отца: так ли недостижимы те загадочные «иные области», куда стремился Гумилёв-старший, но не смог их достичь.
Постепенно тематика книг менялась и расширялась. На место беллетристики приходили более серьезные авторы — Гомер, Шекспир, русские классики. Шекспира по вечерам ему вслух читала бабушка. По трагедиям великого драматурга Лёва с раннего детства познакомился с историей Англии, помнил ее королей и даты их правления. Потом увлекся историей Франции (правда, через романы Дюма), а далее — историей Европы и Азии. Затем наступил черед исследовательской и учебной литературы. А отечественную и мировую историю, которую в школах в то время не преподавали, Лев Гумилёв изучал по старым, дореволюционным учебникам. Память и о провинциальном Бежецке он сохранил навсегда:
«Место моего детства <…> не относится к числу красивых мест России. Это — ополье, всхолмленная местность, глубокие овраги, в которых текут очень мелкие реки. Молота, которая была в свое время путем из варяг в хазары, сейчас около Бежецка совершенно затянулась илом, обмелела. Прекрасная речка Остречина, в которой мы все купались, — очень маленькая речка – была красива, покрыта кувшинками, белыми лилиями. <…> Так что же собственно, хранить, спросите вы меня, и для чего хранить. Вот на этот вопрос я и отвечу. Дело в том, что некрасивых мест на земле нет!.. Родной дом красив для всех. Я родился, правда, в Царском Селе, но Слепнево и Бежецк – это моя Отчизна, если не Родина. Родина — Царское Село. Но Отчизна не менее дорога, чем Родина. Дело в том, что я этим воздухом дышал и воспитался, потому я его люблю. Но скажите, что это, в конце концов, ваше личное дело, а зачем он нужен нам?
Этот якобы скучный ландшафт, очень приятный и необременительный, эти луга, покрытые цветами, васильки во ржи, незабудки у водоемов, желтые купальницы – они некрасивые цветы, но очень идут к этому ландшафту. Они не заметны и очень освобождают человеческую душу, которой человек творит; они дают возможность того сосредоточения, которое необходимо, чтобы отвлечься на избранную тему <…> Вот поэтому дорого мне мое Тверское, Бежецкое Отечество. Потому, что именно там можно было переключиться на что угодно. <…> Ничто не отвлекало. Все было привычно и поэтому — прекрасно. Это прямое влияние ландшафта. Вероятно, другой ландшафт повлиял бы по-иному. Конечно, Байкал прекрасен. Я там в экспедиции был, по всем тогда еще незапакощенным местам прошел своими ногами. И, представьте себе, я ничего не могу сказать о Байкале. Это было слишком сильное впечатление. А вот впечатление слабое, впечатление ненавязчивое — оно дало возможность моим обоим родителям сосредоточиться на том, что их интересовало. <…>».
В отроческие годы Лёва Гумилёв даже сочинил стихотворение, посвященное своей любимой реке, где детально описал историю родного края:
Прекрасна ты, река Молога,
С твоею тихою водой,
На Волгу-матушку дорога
В дни старины еще седой.
<…>
Детские впечатления в зрелые годы сменились серьезными раздумьями и обобщениями: «Ландшафт, в котором этнос помещается, является частью этнической системы. Потому что, если я говорю о доме, родном доме, построенном собственными руками, как об элементе системы, то также я должен сказать и о поле, которое возделано самим членами этноса или их предками. Также о том лесе, который их окружает, о речке, в которой они ловят рыбу. Привычка, адаптация к ландшафту является составной частью тех самых системных связей, о которых я по мере возможности старался сказать в лекции. И самое интересное: есть такое явление — ностальгия, когда человек не может жить в чужом месте. Ландшафт действует принудительно, через биополе. Тот, кто привык жить в горах, не будет жить на равнине. Кто привык жить на островах, для того скучна монгольская степь. Должен сказать, что я горы терпеть не могу. Обожаю степь и великолепно в ней ориентируюсь. А почему, я даже сказать не могу. Ведь мои предки жили здесь, в Петербурге, в Царском Селе, привычки никакой не было. Видимо, наши общие предки, предки отца и матери, жили в тех равнинных ландшафтах, которые создали определенный настрой биополя, благодаря которым мы предпочитаем открытые пространства закрытым: горным или даже лесным».
Бежецк, однако, обернулся для будущего создателя пассионарной теории не только идиллически-пасторальной стороной. Жизнь повсюду выстраивалась по безжалостным законам и требованиям. У сына расстрелянного классового врага оставалось очень мало шансов для достойного воплощения своих незаурядных талантов. Травля и запреты начинались со школы, организация которой в те времена строилась на принципах ученического самоуправления. Так вот, коллектив сверстников дружно проголосовал за лишение Льва Гумилёва (как классово чуждого элемента, сына «контрреволюционера» и представителя бывшего паразитирующего класса) полагавшихся каждому учебников. Трудно представить что–либо более циничное и беспощадное. Но разве те же самые учебники могли дать ответ на вопрос: почему такое происходило и как такое было возможно вообще?..
Ни тогда, ни потом он не понимал, как можно все нюансы исторического развития объяснить с точки зрения борьбы классов. Конечно, она была всегда (да еще какая!) — в любую эпоху, нынешняя — не исключение. Но ведь классовая борьба — всего лишь одно из проявлений движущих сил общественного развития, не все и не до конца объясняющее по существу. Взять, к примеру, походы и завоевания кочевых народов, создававших некогда на просторах Евразии мощнейшие империи, самым непосредственным образом влиявшие на ход мировой истории. При чем здесь классовая борьба? Откуда ей здесь вообще взяться? Развитие материального производства тоже не все объясняет, а если и объясняет, то далеко не лучшим образом. К примеру, возникновение почти что на пустом месте империи Чингисхана – какие тут, к черту, производительные силы и производственные отношения, которых здесь в классической форме и в помине не было!
Подобные вопросы возникали постоянно, но их даже обсудить было не с кем. Впрочем, один думающий человек на пути Льва Гумилёва все же попался. То был учитель литературы и обществоведения (того самого, которое толком ничего не могло объяснить) Александр Михайлович Переслегин (1891—1973). С любознательным воспитанником он занимался не только историей, но и философией [11]. Матери Лёва писал о своем учителе: «Моя милая мама, это письмо передаст тебе Александр Михайлович Переслегин, это мой самый лучший друг. Для меня праздник, когда он приходит, мы говорим об истории и о пиратах. Я здоров, но так как я не люблю арифметику, она очень неинтересная, то ко мне ходит учительница, мы делаем задачи. Мы с товарищами устраиваем торговую компанию, главным образом марками если у тебя найдутся марки, то, пожалуйста, пришли мне.
Но торговля только подсобное занятие ферме и музею; ферма пока еще только в проекте, но музей на деле, я заведую музеем, у нас музей естествознания, мы собираем камни, насекомых, скелеты рыб и листья. Я увлекаюсь индейцами, и у нас создалось племя из четырех человек, в котором я состою колдуном, я вылечил вождя и тетю Шуру. Мы устраиваем индейскую войну солдатиками, которых делаем сами. Я ем через каждые два часа, как велел доктор.
Пожалуйста, приезжай на Пасху. Твой Лёва.
Христос Воскрес, милая мамочка, Александр Михайлович еще не уехал, и я поздравляю тебя».
Тогда же, воспользовавшись планируемой поездкой Лёвиного наставника в Москву, написала Анне Андреевне письмо и ее свекровь Анна Ивановна Гумилёва: «Аничка. дорогая моя! Хочу написать тебе хотя немного, чтобы ты приняла и оказала внимание подателю этого письма. А. М. Переслегину. Это очень хороший знакомый, а Лёва так считает его своим другом, старшим товарищем. Он пишет стихи, и ему ужасно хочется прочесть их тебе, чтобы узнать о них твое мнение. Но он стесняется и боится тебя беспокоить. Так ты будь такая милая, и сама в разговоре предложи ему прочесть тебе свои стихи. Надеюсь, что общая просьба не будет для тебя обременительна. <…>
Лёва эту зиму много хворал, около двух месяцев не ходил в школу; у него был бронхит очень сильный, который его сильно истощил, и теперь он принимает капли железа с мышьяком, а когда будет теплая погода, то доктор будет ему делать подкожное вспрыскивание мышьяка. <…>
Крепко, крепко тебя целую, моя дорогая, горячо любящая тебя мама А. Гумилёва.
Примечание. Письмо отправлено из Бежецка 21.IV. 1924 по адресу:
Ленинград, Казанская, 3, кв. 4. Анне Андреевне Ахматовой от Ан. Ив. Гумилёвой и от Лёвы Гумилёва».
Переслегину, и в первую очередь ему, будущий создатель исторической школы этногенеза обязан многим и прежде всего осознанием того, что он НЕ ОДИНОК. Для человека, который определяется со всей своей будущей жизнью, это более чем важный факт. Спустя сорок лет ученый Л. Н. Гумилёв писал своему бывшему школьному учителю:
«<…> Закончил третью часть моей "Степной трилогии" — "Поиски вымышленного царства", т. е. царства пресвитера Иоанна (861—1312). Получился скорее трактат, нежели монография, но так будет интереснее. И еще, сдал в журнал "Природа" огромную статью "Этнос и этногенез как явление природы". Приняли! И то, и другое родилось из наших бесед, когда Вы уделяли глупому мальчишке столько времени и внимания. С 1928 г. моя мысль работала, будучи толкнута Вами. Сейчас я стар и в остром переутомлении от сверхнапряжений, но передо мной все чаще встают картины детства и Ваш светлый образ. Обнимаю Вас. Лёва».
Об упомянутых двух работах Гумилёва речь впереди. Сейчас важно другое: содержащиеся в них идеи в первом приближении обсуждались уже в конце 20-х годов XX столетия в далекой от университетских центров провинциальной глуши. И брошенные уже тогда семена попали на благодатную почву. В остальном же бежецкая школа мало что дала пытливому юноше, если не сказать — ничего. Дабы попытаться получить разрешение на учебу в университете или каком-либо другом высшем учебном заведении, ему пришлось уже в Ленинграде поступить в выпускной класс и заново пройти всю школьную программу. Через много-много десятилетий Лев Николаевич даст следующую оценку своему школьному прошлому: «Школьные годы — это жестокое испытание. В школе учат разным предметам, многие из них не вызывают интереса, но тем не менее необходимы, ибо без широкого восприятия мира, развитие ума и чувства невозможно. Если дети не выучили физику, то потом они не поймут, что такое энергия и энтропия; без зоологии и ботаники они пойдут завоевывать природу, что является самым мучительным способ видового самоубийства. Без знания языков и литературы теряются связи с окружающим миром людей, а без истории – с наследием прошлого. Но в двадцатых годах история была изъята из школьных программ, а география сведена до минимума. То и другое на пользу делу не пошло <…>».
А мысль начала предъявлять жесткие требования. Почему Пунические войны сделали Рим Вечным городом, и почему готы и вандалы легко его разрушили? В школе того времени вообще ничего не говорили ни о Крестовых походах, ни о Столетней войне между Францией и Англией, ни о Реформации и Тридцатилетней войне, опустошившей Германию, а об открытии Америки и колониальных захватах можно было узнать только из беллетристики, так как большинство учителей-выдвиженцев имели об этом самое приблизительное представление. А вот стриженный наголо мальчишка, одетый в застиранную и штопаную-перештопаную одежонку, приходил в неописуемый восторг от мысленного соприкосновения с великими событиями истории, чувствовал неодолимое влечение к решению труднейших вопросов, на которые взрослые не знали ответа.
Во время одного из интервью, взятого у Л. Н. Гумилёва незадолго перед его кончиной, дотошный журналист спросил: «Вы помните, откуда к вам пришло увлечение историей?» Лев Николаевич загадочно улыбнулся и ответил: «Конечно. От Бога… Да мне не было еще и шести лет, когда я начал ею (историей. — В. Д.) интересоваться <…>». Приобщение к истории именно в детском возрасте имело колоссальное значение для становления мировоззрения будущей) ученого. В данной связи Лев Николаевич подчеркивал: «Если бы я с шестилетнего возраста 70 лет подряд не шел в одном направлении, то я бы ничего не успел».
Еще в одном интервью он заявил: «Мне не было еще и шести лет, когда я начал интересоваться историей. Сначала бабушка читала внуку разные книжки, "Илиаду", например, потом я и сам научился грамоте и стал читать гимназические учебники, которые, кстати, были очень неплохо составлены. В детстве я родителей почти не знал, образование получал из книг. Когда же попал в университет, а это было в 1934 году, оказалось, что у меня подготовка на уровне лучших студентов исторического факультета <…>.
Проще всего было не заниматься такими вопросами. Так и поступали большинство моих сверстников. Можно кататься на лыжах, плавать в уютной реке Мологе и ходить в кино. Это поощрялось, а излишний интерес к истории вызывал насмешки. Но было нечто более сильное, чем провинциальная очарованность. Это "нечто" находилось в старых учебниках, где события были изложены систематически, что позволяло их запоминать и сопоставлять. Тогда всемирная история и глобальная география превратились из калейдоскопа занятных новелл в стройную картину окружающего нас мира. Это дало уму некоторое удовлетворение. Однако оно было неполным. В начале XX в. гимназическая история ограничивалась Древним Востоком, античной и средневековой Европой и Россией, причем изложение сводилось к перечислению событий в хронологической последовательности. Китай, Индия, Африка, доколумбова Америка и, главное, Великая степь Евразийского континента были тогда Terra incognita. Они требовали изучения»…
Письма из Бежецка отражали невеселые реалии Левиной жизни. Так, 4 июля 1924 года Анна Ивановна Гумилёва написала Анне Андреевне: «Дорогая Аничка! Сегодня Лёва пошел в школу за своим свидетельством об окончании 4 класса: переводе его в следующий класс, то есть теперь уже во вторую ступень. Но ему никакого свидетельства не выдали, а потребовали, чтобы он принес метрическое свидетельство. Он, бедняга, очень огорчился, когда узнал, что у меня нет его, и я сама пошла с ним в школу выяснить это дело. И мне тоже сказали, что нынче очень строго требуются документы и без метрики во вторую ступень не примут ни за что. Так что, голубчик, уже как хочешь и добывай сыну метрику и как можно скорее, чтобы Шура могла привезти ее с собою. А без нее он совсем пропадет, никуда его не примут. А когда будешь получать бумагу, то обрати внимание, чтобы, если он записан сын дворянина, то похлопочи, попроси, чтобы заменили и написали сын гражданина или студента, иначе и в будущем это закроет ему двери в высшее заведение… Любящая тебя мама». К счастью, и это неожиданно возникшее препятствие благополучно удалось преодолеть…
* * *
В школьные годы Лев подружился еще с одним, важным для его становления и развития человеком — Павлом Николаевичем Лукницким (1900—1973). В 20-е годы XX столетия этот начинающий писатель и поэт поставил перед собой благородную задачу — сохранить для потомства все, что относится к жизни и творчеству Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. На протяжении полувека он собирал документы, касающиеся расстрелянного Гумилёва, и вел дневник, где отмечал любые мало-мальски значимые события в жизни Ахматовой, с которой встречался регулярно, быстро став ее доверенным лицом. Подружился он и с Лёвой. Несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте, они сблизились в один из приездов Льва в Ленинград и потом, после возвращения Лёвы в Бежецк, состояли в регулярной переписке. Вот несколько отрывков из дневника Лукницкого от 1926 года:
«<…> Весь день провел с Лёвой. Он очень вырос — едва не выше меня ростом, но все еще такой же ребенок. Увлекается приключенческой литературой, мыслит наивно, далек от жизни и от понимания жизни. У него пытливо блуждающее воображение, сильно развитая фантазия. И все же он развивается быстро: он спрашивает, он вступает в период первой переоценки ценностей. Он с безграничным доверием относится ко мне, он понимает, что я хочу разрушить его детские представления, именно потому что они — детские, но мир этих представлений еще владеет им, и он не может собственным пониманием преодолеть его. Поэтому он верит мне на слово — только на слово. И хорошо — пусть хоть так (пока). Важно заронить в его юный ум сомнения, важно вызвать борьбу противоречий. Надо, чтоб он захотел смотреть в себя и вокруг себя. Захочет смотреть — значит, увидит. Время и рост помогут ему разобраться во всем самому. Надо только незаметно направлять его на правильную дорогу.
Это было бы легко — живи он здесь… К сожалению, глухая провинция, Бежецк — неблагоприятная для быстрого и правильного умственного развития обстановка. Благодатно влияние Анны Ивановны — высокого духа, благостного и благородного человека. Увы — совсем не такова А. С. Сверчкова: лживая, лицемерная, тщеславная, глупая и корыстная женщина. Ее влияние, несомненно, исключительно вредно. Лёва — прекрасный мальчик — доверчивый, честный, прямой, добрый, талантливый… И врожденные хорошие качества — очень сильное противоядие против всяких трудных влияний. И по некоторым особенностям разговоров об А. С. Сверчковой я знаю, что Лёве многое отрицательное в ней понятно, и он очень критически (да, здесь он уже достаточно взрослый) относится к ней.
И все же страшно и больно, что такой человек, как А. С. Сверчкова, находится в непосредственной смежности с Лёвушкой и старается на него влиять. Лёва — робкий и тихий. Ему надо стать более мужественным, более внутренне самостоятельным, — иначе ему трудно будет бороться со всяким злом. <…>
Весь день сегодня провел с Лёвой, вечером хотел с ним пойти в театр, но всюду идет дрянь; пошли в кинематограф. Лёвка остался доволен. Проводив его домой, зашел к А[нне] А[ндреевне]. Часа полтора говорил с нею о Лёве; она очень тревожится за его судьбу, болеет душой за него <…>.
<…> Опять весь день — с Лёвой. В Эрмитаже осматривали залы рыцарей и оружие, Египет, древности. Показал камеи и геммы. Он никогда их не видел и был доволен, увидев».
Немало важных биографических деталей содержится и в доверительных письмах Льва к Лукницкому: «Дорогой Павел Николаевич, очень я был рад получить Ваше интересное письмо, с рассказом "На Дельфинчике" и с большим удовольствием прочитал его. Как бы я хотел быть там вместе с Вами. Как я завидую Вам!
Лето я провел довольно хорошо, много купался и научился нырять в длину 2—3 сажени, а в глубину 1—2 с., немножко пожарился на солнце и немного загорел. Я ходил купаться с одним учителем, очень милым молодым человеком, и с его братом студентом. Очень приятно проводили время: купались, жарили шашлык. Он большой поклонник папиных стихов и читает наизусть отрывки из "Гондлы" (стихотворная драма Н. Гумилёва. — В. Д.).
Он дал нам книгу Родзянко "Крушение империи", мы читали ее вслух. Наконец я дождался осени и мы с бабушкой отправились в Петроград, к маме. Я так мечтал увидеть Вас, Павел Николаевич, мечтал погулять с Вами, но был очень огорчен, узнав о Вашем отъезде. Мы с мамой много гуляли, были в кино и в музее, и время шло у меня незаметно. Теперь я жду не дождусь поехать опять в Петроград и на этот раз, наверно, встречу Вас и прочитаю Вам мои рассказы.
Теперь я пишу повесть в Хаггардовском стиле и пытаюсь написать нечто вроде драмы в стихах, из рыцарских времен в Бретани. Мелких стихотворений у меня нет, за исключением "Битвы при Люцене", которую я не посылаю Вам. Я знаю, что оно очень несовершенно, но не хочу его переделывать, лучше написать новые.
Дорогой Павел Николаевич, мне очень совестно пользоваться Вашим любезным предложением насчет книг, но все-таки, если Вас не затруднит, пришлите мне народного героического эпоса, например, «Песнь о Роланде», "Песнь о Нибелунгах", "Поэму о Сиде", "Оссиана" и т.п. Теперь я наслаждаюсь "Словом о полку Игоря".
Теперь напишу Вам о своем здоровье. Я сильно заболел, у меня была желтуха, и у меня 4 раза был доктор, он посадил меня на строгую диету и заставил пить противный боржоми и еще более противную микстуру. Но вот я стал поправляться и вдруг опять заболел. Доктор велел везти меня на просвечивание и даже предсказывал операцию. Тетя Шура и бабушка очень испугались, а мне было очень интересно, но, кажется, все прошло. Я чувствую себя хорошо и хожу в школу.
Теперь я изучаю стихосложения и довольно хорошо разбираюсь в хореях и ямбах. Надеюсь достать у знакомого учителя монтекристо (мелкокалиберная винтовка или пистолет. — В. Д.) и поучиться стрелять, я умею обходиться с монтекристом. В кино я хожу 1 раз в месяц, чтобы это не мешало моим школьным занятиям, скоро у нас пойдет американская картина в 3 сериях, я пойду на нее и тогда не буду ходить 3 месяца. Бабушка и тетя Шура передают Вам свой привет. Когда увидите маму, поцелуйте ей за меня ручку. Ваш Лёва.
P. S. Почему А. К. Толстой считается плохим поэтом? Лёва»