Глава 52 От попытки переворота до покушения на убийство

Глава 52

От попытки переворота до покушения на убийство

Участие в подготовке государственного переворота в сентябре 1938 года, отказ предоставлять дальнейшие кредиты Гитлеру и увольнение 20 января 1939 года заставили меня желать временного отстранения от активной общественной жизни. О моем участии в попытке переворота знали не менее полдюжины человек, что повышало риск непредвиденной ошибки. Мое решительное осуждение дальнейшей гонки вооружений вело лишь к усилению напряженности в отношениях с Гитлером. Продолжительное пребывание вне Германии помогло бы забыть события последних месяцев до той степени, в какой я был лично заинтересован.

Поэтому я написал Гитлеру, что хочу отправиться в продолжительное заграничное путешествие, на что он согласился. Должно быть, он с облегчением принял тот факт, что я окажусь вдали от политической сцены.

В соответствии с принятой процедурой я нанес визит министру иностранных дел господину фон Риббентропу с целью ознакомить его с маршрутом моей предполагаемой поездки. Он приветствовал меня словами:

— Вы хотите совершить кругосветное путешествие?

— Это не поездка вокруг света, господин фон Риббентроп. Я хочу только посетить Восточную Азию, съездить в Китай и Японию.

— Но вы, конечно, знаете, господин Шахт, что мы находимся в тесном союзе с Японией, между тем наши отношения с Китаем весьма неустойчивы. По политическим соображениям я не могу одобрить вашу поездку в Восточную Азию.

— Но, господин Риббентроп, мы не разорвали дипотношений с Китаем. Не понимаю, по какой причине я не должен посещать обе страны. В конце концов, я еду как обычный турист, без всякой политической миссии.

— Это не имеет отношения к данному случаю. Сожалею, что не могу одобрить вашу поездку.

— Если так, то я поеду не дальше голландской Ост-Индии.

— К сожалению, это тоже невозможно. Голландская Ост-Индия расположена слишком близко к Восточной Азии, и там вы не сможете полностью избежать контактов с политиками из Восточной Азии.

Я начинал терять терпение, но, не желая доводить разговор до острой перепалки, сказал:

— Хорошо, тогда я ограничусь поездкой в британскую Индию.

— Тоже не подходит. Если вы поедете в британскую Индию, публика предположит, что вы растянете свою поездку до Восточной Азии.

Это уже было слишком.

— Отлично, господин Риббентроп, мне кажется, дело сводится к непродолжительной поездке в горы Гарц, — сказал я и вышел из кабинета.

Естественно, я отказался отступать перед такого рода аргументами и наконец обосновал поездку таким образом, что у МИДа больше не нашлось возражений против моего посещения Индии.

Впервые я завел дневник своих путешествий. По возвращении в Германию я оставил дневник на попечение друзей в Швейцарии, так как в нем содержалось столько негативных замечаний в адрес гитлеровского режима, что мне пришлось позаботиться о том, чтобы уберечь его от возможного перехвата. По этой самой причине я считаю эти записи своих воспоминаний очень ценными и сожалею, что не мог представить их Нюрнбергскому трибуналу. Дневник вернулся ко мне только в 1951 году.

Вот некоторые выдержки из него:

«Я снова вырвался на волю. Я сделал это потому, что никаким другим способом не смог разорвать путы, выкованные для нас поражением в войне. Не было напильника, чтобы перепилить эти оковы, нужна была только физическая сила. Единственный выход состоял в том, чтобы разорвать их, и я преднамеренно и откровенно способствовал этому. Но главная наша задача затем состояла в том, чтобы снова занять свое место и наладить плодотворное сотрудничество в международных рамках.

Мир слишком мал для нас, чтобы возводить войну в принцип. Народам следует научиться ладить друг с другом. Земля еще достаточно велика, чтобы предоставить жизненное пространство для всех наций.

Разница в мировоззрениях отделяет меня от тех элементов, которые полагают, что путем уничтожения и подавления других европейских наций можно достичь свободы развития. Жестокость как принцип, лживость как норма, вероломство как постоянная практика никогда не принесут успеха, потому что в истории наций, как и в жизни отдельных людей, существует нравственный закон, который нельзя нарушать безнаказанно. Если навязанный нам Версальский договор и прекратил существование, то только потому, что покоился на аморальном основании. Не удержатся и нынешние аморальные условия.

Эфемерный успех не сможет меня одурачить. Лучше сохранить самого себя, чем нисходить на историческую арену как полубог. Поэтому я выхожу из игры на некоторое время. Возможно, мне представится однажды свой шанс. Если так, это будет акт милости Божьей, если нет, я утешусь словами Гете: «Мы потеряем все, если не будем верны себе».

Поездка в Индию ознакомила меня с впечатляющей картиной материального могущества Британской империи. Сталелитейная промышленность имела большие производственные возможности. Текстильная промышленность достигла апогея производства. Во многих других отраслях оно постоянно росло. Я не считал оправданным скрывать свои наблюдения от германских властей и поэтому сообщил о своем возвращении домой Гитлеру, Герингу и Риббентропу. От первых двух адресатов я не получил никакого ответа, Риббентроп хотя бы уведомил о получении моего письма.

Конфиденциальные сообщения, которые я получил сразу по возвращении в Берлин, были неутешительными. Долгое отсутствие — с начала марта по начало августа 1939 года — означало, что я упустил многое из происходящего на родине. Ссора с Польшей, преднамеренно раздувавшаяся Гитлером и наконец достигшая в соответствии с его планом кульминации в середине августа, неумолимо вела к вооруженному конфликту.

25 августа мне сообщили через ведомство адмирала Канариса, главы абвера, что нападение на Польшу вот-вот начнется. Я собирался воспользоваться добрыми услугами генерала Остера, чтобы немедленно добраться до Зоссена, где дислоцировался штаб вермахта. Хотел срочно предупредить генерала фон Браухича и попытаться побудить его принять контрмеры. Я взаимодействовал немало времени с генералом Томасом в усилиях предотвратить войну. Он через адмирала Канариса сообщил в Зоссен по телефону о моем намерении прибыть туда. В ответ Браухич отказался встретиться со мной и сказал, что если я буду настаивать, то он арестует меня.

Мы испытали временное облегчение, узнав почти сразу о том, что приказ о нападении отменен. Но тем более были удивлены, когда через восемь дней командование двинуло войска на Польшу. В вызове, брошенном Гитлером ультиматумами Англии и Франции, срок которых истек 3 сентября, я усматривал крушение своих последних надежд на предотвращение войны. Вспыхнул не просто конфликт между Германией и Польшей, но началась Вторая мировая война.

Позиция военного руководства казалась мне непостижимой. Во всех разговорах, которые я вел со знакомыми мне генералами, снова и снова выяснялось, что Гитлер неизменно призывал их не беспокоиться по вопросу о возможном вмешательстве западных держав в случае войны с Польшей. Когда срок ультиматумов истек, командование армии, люфтваффе и флота было обязано откровенно заявить Гитлеру о том, что он либо ошибался, либо преднамеренно вводил их в заблуждение. Они должны были дать ясно понять Гитлеру, что Германия не готова вести Вторую мировую войну и никогда не выдержит ее бремени. Ничего подобного не случилось. Зло двигалось своим чередом.

Военное командование следует винить, однако, не просто в неисполнении своего морального и политического долга, но также в военной некомпетентности. На Нюрнбергском процессе фельдмаршал Мильх заявил, что в начале войны одни британские ВВС были сильнее люфтваффе. Адмирал Дениц констатировал на суде, что в начале войны Германия располагала в целом пятнадцатью подводными лодками, пригодными для использования в Атлантике. А генерал Йодль приводил данные о сухопутных силах, которые состояли всего из семидесяти пяти дивизий и часть их даже не имела штатной укомплектованности вооружением. Каким образом Верховное командование могло отважиться на вступление в мировую войну при столь катастрофической неподготовленности?

Из послевоенной литературы мир узнал о различных попытках арестовать Гитлера и предотвратить таким образом продолжение войны. Я знал почти обо всех этих попытках, одобрял их и содействовал им. На этих страницах, однако, я хочу рассказать только о собственном опыте в это время.

На рубеже 1939–1940 годов я жил как частное лицо иногда в Берлине, иногда в загородном доме. День за днем со мной связывались корреспонденты крупных американских журналов с просьбами ознакомить американскую публику с положением в Германии, немецким образом мышления и немецкими целями. В соответствии с принятыми правилами поведения я сообщал об этом Риббентропу, который давал добро на интервью, но просил присылать их письменные тексты перед отправкой. На это я не соглашался.

Через несколько недель я получил очередное предложение из Америки, о котором писал Гитлеру:

«Считаю своим долгом сообщить вам следующее.

20 декабря 1939 года я получил по телеграфу предложение от журнала Foreign Affairs, весьма известного американского периодического издания, освещающего проблемы внешней политики. Меня просят написать статью о позиции Германии в настоящем конфликте и добавляют, что мое имя пользуется там таким уважением, что любой материал под моим именем вызовет большой интерес. Я сообщил об этом предложении министру иностранных дел и, если это его заинтересует, готов предложить себя в его распоряжение для обсуждения данного вопроса. Министр иностранных дел предложил, чтобы я написал статью и прислал ее ему на просмотр. Поскольку я не могу согласиться с подобными условиями как из-за американцев, так и из-за себя лично, то отложил принятие предложения журнала.

Теперь я получил аналогичное предложение от редактора Christian Science Monitor, хорошо известной американской газеты. Не желаю связываться снова с министром иностранных дел по этому вопросу, не желаю также, чтобы второе предложение прошло без привлечения, по крайней мере, вашего внимания к тому, что у нас на родине явно недооцениваются возможности, предоставляемые нам для оказания немецкого влияния на американское общественное мнение».

По получении этого письма Гитлер пригласил меня к себе. Я подчеркнул, что публикации случайной статьи в американской печати недостаточно, чтобы повернуть вспять растущие антигерманские настроения в Соединенных Штатах. Предложил, чтобы мы послали туда кого-то, кто мог бы поддерживать постоянный контакт с американской общественностью и особенно с прессой. На вопрос, готов ли я взяться за это дело, ответил утвердительно. Гитлер благосклонно принял предложение и сказал, что обсудит его с Риббентропом. Больше я ничего не слышал об этом деле.

Вместо этого Риббентроп послал в США через некоторое время берлинского адвоката, члена партии… Этот господин пробыл там недолго. По возвращении он рассказывал мне, как плохо к нему относились. Ему постоянно угрожали по телефону, выгнали не менее чем из четырех отелей после короткого проживания там, он не смог получить доступ ни в один клуб.

Еще возможно было улучшить наши отношения с Америкой, когда заместитель госсекретаря США Саммер Уэллес совершил в начале марта 1940 года поездку по европейским странам, в ходе которой посетил также Берлин. Хотя американскую администрацию проинформировали о моем увольнении, было объявлено, что господин Саммер Уэллес захотел побеседовать с четырьмя лицами: с Адольфом Гитлером, Германом Герингом, Риббентропом и доктором Шахтом. Мне сообщил об этом МИД с явно выраженным изумлением по поводу намерения Уэллеса встретиться со мной.

Риббентроп явно хотел предотвратить разговор со мной Саммера Уэллеса тет-а-тет. Сначала он пригласил меня на завтрак в честь господина Уэллеса. Я мог бы побеседовать с американским гостем и тогда. Любопытно, однако, что завтрак отменили. В любом случае явное желание господина Уэллеса поговорить со мной нельзя было просто проигнорировать. Когда поверенный в делах США пригласил меня на чай для беседы с господином Уэллесом, глава протокольного отдела МИДа послал за мной и предложил мне взять с собой переводчика.

С некоторым ехидством я ответил:

— Не думаю, что это нужно. Я попросил бы обойтись без переводчика, поскольку полагаю, что господин Саммер Уэллес разговаривает как минимум на одном из трех основных европейских языков.

В воскресенье 3 марта 1940 года в пять часов пополудни я прибыл в резиденцию американского поверенного в делах господина Керка, где встретил гостей из дипломатического корпуса — очаровательную супругу итальянского посла синьора Аттолико, бельгийского посла и министра Нидерландов со своими женами. Самого хозяина не было. В полдень он уехал с Саммером Уэллесом в Каринхалле повидаться с Германом Герингом. Поскольку они уехали между двенадцатью и часом дня, то рассчитывали на ланч с Герингом. Когда они вернулись в Грюнвальд вскоре после шести, то мы узнали, что в течение всего пребывания в Каринхалле им не было предложено не только ланча, но даже освежающих напитков. Прежде всего им хотелось что-нибудь поесть.

Из приватного разговора с Саммером Уэллесом я сделал вывод, что Гитлер отнюдь не произвел на него неблагоприятного впечатления. Остается загадкой, почему Уэллеса так плохо принимали. Риббентроп, чье знание в совершенстве английского языка известно каждому, фактически не постеснялся принять господина Уэллеса в присутствии переводчика и выслушивать в переводе речь американца.

В ходе моего разговора с Уэллесом выяснилось, что он обсуждал с Гитлером возможность заключения мира при американском посредничестве. Гитлер выдвинул условие, что в случае заключения такого мира Германия должна остаться в этнологическом единстве, то есть в границах 1914 года, с учетом аншлюса Австрии и Судетской области, но исключая Эльзас и Лотарингию. Меня особенно интересовали суждения Уэллеса по экономике.

— Мы можем предвидеть возможность заключения мира не больше, чем исход войны. Но ясно одно: как бы ни сложилась война, экономические проблемы останутся такими же, как прежде. Война не разрешит ни одной из них. Эти проблемы простираются за пределы воюющих стран. Вот почему Америка занимается подготовкой к решению этих проблем.

— Нахожу эти заявления чрезвычайно уместными, господин Уэллес, — сказал я в свою очередь. — По-моему, экономические проблемы, которые возникнут в конце войны, будут иметь гораздо большее значение, чем политические.

— Как раз поэтому мне поручили встретиться и поговорить с вами во время посещения Берлина, господин Шахт. Вы знаете, конечно, что в Америке вас высоко ценят как экономиста.

После продолжительного обмена мнениями по экономическим вопросам я не скрыл, что решительно настроен против войны, что американское посольство знает это с тех пор, как советник посольства Дональд Хит встретился со мной. Поэтому я буду очень рад, если американская администрация займется посредничеством.

Я видел Гитлера еще раз по одному официальному поводу, когда он вернулся после успешной кампании против Франции. Приветствовать Гитлера на вокзале Анхальт были приглашены все министры и партийные руководители. Мое отсутствие на встрече произвело бы очень плохое впечатление: не оставалось ничего другого, как принять приглашение. По пути на церемонию я подобрал на машине министра Альфреда Розенберга. Это был неизменно скрытный и молчаливый человек. У меня сложилось впечатление, что он боялся проявить недостаток интеллекта, если будет говорить слишком долго. Во время этой поездки от него невозможно было добиться ни слова.

На перроне в мундирах с позолоченными галунами собрались чиновники и партийные идеологи. Будучи единственным штатским лицом в обычном костюме, я, должно быть, производил странное впечатление. Но они привыкли к тому, что вызывало у меня смущение. Я никогда не надевал мундира. Однажды я сказал Гитлеру, что никто не преуспеет в партии, пока не приобретет звания и не наденет мундир, и тот немедленно ответил:

— Вы можете получить от меня любой мундир.

Я поднял обе руки в знак протеста и воскликнул:

— Пожалуйста, лучше не надо!

Когда подошел поезд, Гитлер сошел на платформу и двинулся вдоль выстроившихся министров, пожимая каждому руку, кивая и улыбаясь. Он явно был в прекрасном настроении и останавливался перекинуться одним-двумя словами с тем или иным из встречавших официальных лиц. Подойдя ко мне, он горделиво взглянул на меня и воскликнул:

— Итак, господин Шахт, что вы скажете теперь?

На мгновение я не нашелся с ответом в смысле похвалы или осуждения. Просто пожал ему руку и сказал:

— Да хранит вас Господь.

Он прошел дальше без всякого ответа.

По окончании церемонии приветствия вся процессия автомашин двинулась в направлении Имперской канцелярии между шеренгами ликующей возбужденной толпы. Насколько мне известно, это был последний случай, когда Гитлер, переполненный гордостью в связи с победой над Францией, ехал, стоя в своей машине, перед лицом множества людей.

Моя машина остановилась у Имперской канцелярии. Я дал возможность выйти Розенбергу, отправлявшемуся на прием, который должен был последовать за встречей на вокзале. Он оглянулся и посмотрел на меня вопросительно, поскольку я оставался в машине.

— Это не для меня, — сказал я и поехал домой.

Я не скрывал своего неодобрения войны даже перед членами правительства. В декабре 1940 года госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер связался со мной и предупредил от имени министра иностранных дел, чтобы я воздерживался от пораженческих заявлений. Я спросил, перед кем именно я делал такие заявления. Мне ответили: перед министром экономики Функом. В связи с этим я написал ему письмо:

«Дорогой коллега!

Сегодня госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер поразил меня заявлением от имени господина фон Риббентропа о том, что я допустил пессимистические высказывания о современной обстановке. В ответ на мою просьбу сообщить, откуда он узнал это, было названо ваше имя как источника информации. Очень хорошо помню, что обсуждал с вами один-два раза наше экономическое положение, когда вы пожелали узнать мои взгляды. Я рассказал вам о том, что исповедую несколько лет. А именно: что с экономической точки зрения мы не готовы для продолжительной войны. А что война с Англией будет весьма долгой, очевидно для каждого, кто знаком с англосаксонским менталитетом.

Поэтому возражения господина фон Риббентропа, должен сказать с сожалением, не вполне для меня ясны. Если он хотел, чтобы я изменил свое мнение, то должен был привести убедительные и веские причины, почему я должен делать то-то и то-то. Так обстоит дело. С другой стороны, не могу представить, чтобы господин фон Риббентроп желал сокрытия или искажения мной моих взглядов в профессиональных дискуссиях с советниками фюрера. Это даст превратное представление о моей лояльности к фюреру.

Я попросил господина фон Вайцзеккера ответить господину фон Риббентропу, что, пока фюрер желает, чтобы я оставался министром рейха, мое право и долг отвечать на вопрос коллеги-министра так, как того требуют мои убеждения и истина.

В связи с тем, что господин фон Риббентроп ссылался на вас в этом отношении, не могу воздержаться от того, чтобы довести этот вопрос до вашего сведения».

Я послал копию этого письма господину фон Вайцзеккеру с просьбой передать ее шефу.

30 января 1941 года, в восьмую годовщину «тысячелетнего рейха», газета Volkischer Beobachter посвятила несколько полных страниц хронике достижений национал-социализма в течение этих восьми лет. Упоминалась каждая малейшая подробность: имена ведущих деятелей, законы и постановления, празднества и церемонии, парады и выставки. Короче, все, что заслуживало упоминания, даже за весьма непродолжительный период.

В этой подробной хронике ни единым словом не упоминалось то, чего достиг я. Мое существование полностью игнорировалось, мое имя ни разу не упоминалось во всем длинном списке.

Такое глухое замалчивание — ужасное политическое оружие в руках тоталитарного тирана. Оно показывает, каким образом можно было держать немецкий народ в слепоте и неведении. Путь к публичности был закрыт любому, кто не желал раболепствовать перед системой. Ни один художник, творчество которого не устраивало Гитлера, не мог выставить свои картины на выставке, добиться какой-либо известности. Ни один книжный магазин не продавал книги, а театр не ставил пьесы того автора, чье произведение не было «одобрено» сверху.

Имелось немало мучеников гитлеровского режима, но они исчезали безвестно в тюремных камерах, могилах и концентрационных лагерях, и о них никто никогда не слышал. Но какая польза от самопожертвования в борьбе против власти, если оно остается неизвестным и не дает шанса, таким образом, воодушевить на борьбу других? Преступления, совершенные членами партии, — а имя им легион — никогда не позволяли оглашать, даже когда вердикты выносились судами общей юрисдикции. Когда в январе 1943 года мне удалось наконец добиться освобождения от формального поста министра без портфеля, об этом не было объявлено публично ни единым словом.

Полный контроль над печатными средствами и злоупотребление ими власть имущими являются величайшим злом, кому бы ни принадлежала эта власть — государственным, партийным группировкам или отдельным капиталистам. В любом разумном законодательстве в сфере прессы должно учитываться даже глухое замалчивание. Право на публикацию и долг публициста должны идти рука об руку.

В феврале 1941 года я снова нанес визит Гитлеру, так как счел своим долгом оповестить его о своем предстоящем втором браке. Когда я собирался покинуть кабинет, он окликнул меня:

— Год назад вы предложили съездить в Америку. Считаете ли вы возможным осуществить сейчас подобное намерение?

— Не думаю, что такая поездка возможна теперь. Поскольку закон о ленд-лизе вступил в силу, полагаю, нет шанса достичь каких-либо положительных результатов для Германии.

Это был последний раз, когда я видел Гитлера.

В начале марта 1941 года я женился вторично. Мы с женой совершили свадебное путешествие в Швейцарию, где встречались и беседовали не только с жившими там немцами, с представителями нашего посольства, но также со швейцарскими друзьями.

Наше свадебное путешествие, происходившее в атмосфере горьких событий того времени, выглядело оазисом. Оно позволило мне забыть о риске, которым угрожал молодой жене мой повторный брак. Ведь в любой момент я подвергался опасности разоблачения как предатель. Однако моя жена была готова к любым неожиданностям.

Отличаясь спокойным, приветливым характером, восприимчивая ко всему прекрасному и духовному, она интересовалась в основном искусством ваяния и архитектурой. К тому же увлекалась аналитикой и философией. Уже взрослой женщиной занялась изучением латыни. Ее способности критика-искусствоведа, знание истории искусства сослужили ей хорошую службу, когда открылся новый Дом искусств в Мюнхене. Она стала его сотрудником, переведясь туда из Национального музея Линденау в Альтенбурге (Тюрингия), где работала ассистентом.

Я познакомился с ней в Мюнхене, где мы встретились на дружеской вечеринке. Подобно многим другим, не знавшим меня лично, она представляла меня жестким, холодным, степенным субъектом и была поражена моим смехом от души и раскованностью в кабаре-шоу.

Меня же привлекли в ней не просто стройная фигура и красивые черты лица, вьющиеся белокурые волосы и голубые глаза, которые могли бы послужить образцом для ангелов в церкви Боденхаузена, но еще больше ее блестящий ум, возвышенная душа, неподдельная общительность и симпатия. Тем не менее прошло некоторое время, прежде чем мы наконец нашли взаимопонимание. У нее было много других поклонников. Она была на тридцать лет моложе меня и вполне устроилась в жизни. Мог ли я привлечь ее к себе, постоянно подвергаясь политическому риску? Наши отношения решили судьба и любовь. Мы не пожалели об этом. Но вместе с моей признательностью этой женщине за подаренное мне счастье позвольте мне выразить хоть толику нашей вечной благодарности женщинам Германии за их заботу о своих мужьях во время войны и в годы послевоенных испытаний.

Смелость перед лицом врага мы справедливо именуем героизмом, но еще больше героизма проявили наши женщины в борьбе с нищетой и нуждой, с унижением и неволей.

На недолгих три года я смог защитить свою жену от тревог и беспокойства. Затем начались ее страдания. При Гитлере меня арестовали с перспективой повесить за измену Родине. Тяжелые обвинения выдвинули против меня на Международном военном трибунале в Нюрнберге. Годами я сидел в заключении по приговорам немецких судов по денацификации, был осужден на восемь лет принудительного труда. Народ Германии поставил меня вне закона по наущению тех, кто не смог делать добро в условиях Веймарской республики, а сейчас снова выплыл на поверхность. Я подвергался серьезным угрозам со стороны коммунистов и социал-демократов. Моя профессиональная честь ставилась под сомнение социал-демократическими властями ганзейского города Гамбурга. Такие удары обрушились на мою молодую жену. Она выдержала их с беспримерной стойкостью, достоинством, бесстрашием и энергией.

Однако во время нашего свадебного путешествия в Швейцарию нас не беспокоили никакие дурные предчувствия. Мы предавались счастливым часам этого времени. С улыбками на лицах мы приветствовали наступление весны в Лугано и бродили по горным тропам Гандрии.

Швейцарские газеты относились к нам дружелюбно и освещали наше пребывание в стране заметками и фотографиями. У меня были дружеские беседы с представителями швейцарского правительства. Это происходило в 1941 году, когда я уже порвал связи с гитлеровским режимом. Я и не подозревал, что через десять лет Швейцария откажет мне во въездной визе на том основании, что я являюсь нежелательным иностранцем. Что изменилось во мне с 1941 года? Гитлер подозревал меня в измене, посадил в тюремную камеру и угрожал смертью, между тем в Нюрнберге союзники по диаметрально противоположным причинам хотели меня повесить за сговор с Гитлером. В течение всего этого десятилетия я оставался тем же самым: изменилось швейцарское правительство.

Во время свадебной поездки у меня состоялась интересная беседа с одним из ведущих швейцарских банкиров по вопросу, который горячо дебатировался в швейцарском правительстве. Во время войны и до описываемого периода Швейцария была кровно заинтересована в крупных поставках товаров в Германию, включая, конечно, военные материалы, извлекая вместе с тем — как и в Первую мировую войну — весьма большие прибыли. Раньше германское правительство платило за эти поставки главным образом наличной валютой, теперь же рейх сам обращался с просьбами к Швейцарии о предоставлении крупного кредита. Вопрос состоял в том, предоставлять такой кредит или ограничиться поставками, оплачиваемыми за наличность. Что я думаю об этом?

Я сказал, что постараюсь ответить на этот вопрос целиком с точки зрения швейцарской экономики. С этой позиции для Швейцарии лучше всего продолжать поставки своих товаров в счет частичного кредита, нежели отказываться от поставок вовсе. Если существенная часть поставок прекратится, это будет означать, помимо прочих неприятностей, значительную безработицу в Швейцарии, которую придется финансировать из государственных средств. Весьма вероятно, что может последовать социальный протест с неприятными последствиями для внутренней политики страны, особенно в военное время, не говоря уже о соображениях внешней политики. Далее, общая сумма кредита не должна быть слишком большой, поскольку Германия осуществляла много ответных поставок в Швейцарию, которые не только покрывали часть кредита, но также по своей природе представляли собой важный фактор швейцарской экономической политики. Я ссылался, в частности, на уголь.

В ходе беседы я напомнил собеседнику, что однажды давал его стране хороший совет по важному экономическому вопросу, которым тогда швейцарское правительство, к сожалению, не воспользовалось. Это было в начале правления Гитлера, незадолго до того, как мы прекратили выплачивать проценты по иностранным долгам. Я предложил, чтобы швейцарское правительство импортировало из Германии достаточное количество угля для полного удовлетворения годовой потребности в нем. Отмечал, что Швейцария слишком зависела от Германии в поставках угля и для нее было бы полезно во время любого экономического и политического кризиса иметь угольные запасы для обеспечения транспорта и промышленных предприятий. Я был бы готов экспортировать достаточное количество угля в Швейцарию в счет таких кредитов. Несмотря на очевидную выгодность этого предложения, швейцарское правительство его не приняло. Оно объясняло отказ тем, что невозможно уговорить швейцарских поставщиков угля пойти всем одновременно на этот шаг.

В начале апреля 1941 года мы вернулись из свадебного путешествия в наше загородное поместье Гюлен. В течение нескольких последующих дней я узнал через свои косвенные политические и военные связи о намерении Гитлера напасть на Россию.

Отношения между Германией и Россией, которые, казалось, приобрели дружественный характер после обоюдного соглашения в конце августа 1939 года, с течением времени не улучшились. Политическая атмосфера во время визита Молотова в Берлин была явно прохладной. Событие, которое привлекло мало внимания, указывало на недовольство в партии подписанием Гитлером пакта с Россией. Этот пакт так и не встретил понимания в партийных кругах. В течение многих лет велась идеологическая борьба с большевизмом интенсивными пропагандистскими методами — и вот ее заменила дружба. А идеологической войне нет места среди такого рода резких разворотов, перетасовок и перегруппировок.

Когда в Берлине ожидали Молотова, министр иностранных дел Риббентроп послал запрос начальнику штаба СА Лютце на обеспечение групп людей вдоль улиц, по которым поедет Молотов по прибытии в столицу. Лютце отверг этот запрос на том основании, что не может настаивать на участии в приеме в честь одного из главных представителей большевизма людей, настроенных против большевизма. Не знаю, докладывал ли Риббентроп Гитлеру об этом отказе. Во всяком случае, когда прибыл Молотов, шеренги людей вдоль улиц состояли исключительно из эсэсовцев в их черных мундирах.

Мы с друзьями были убеждены, что нападение на Россию было чистейшим безумием. Если до сих пор мы надеялись, что можно было предотвратить войну посредством каких-нибудь разумных мер, то включение России в ряды наших врагов обратило эту надежду в прах.

Отдельные партийные руководители, которые подозревали или знали о намерении Гитлера начать войну с Россией, тоже приходили в ужас. Лучшим свидетельством этого является перелет Рудольфа Гесса в Англию, предпринятый без ведома Гитлера. Но если Гесс полагал, что сможет посредством своего полета помочь Германии избежать роковой судьбы, то это свидетельствует только о его полном невежестве во внешней политике, которым отличались почти все партийные лидеры.

Первыми военными сражениями с совершенно недостаточно подготовленными русскими войсками явились крупные бои на равнинах, которые принесли Гитлеру успехи и в которых миллионы русских попали в плен.

Я воспользовался этими первоначальными победами, чтобы написать письмо Гитлеру в сентябре 1941 года. В этом письме я доказывал, что поворотный пункт уже был достигнут. Гитлер в зените военных успехов. Союзники еще в значительной степени переоценивали силу Германии. Для Гитлера наступил момент взять на себя инициативу в проведении энергичной мирной политики. Я отмечал:

«Методика осуществления такой инициативы имеет первостепенное значение.

1) С самого начала необходимо исключить публичные речи.

2) Равным образом не следует стремиться к установлению контактов на политической основе, так как это будет рассматриваться как признак слабости. Скорее, надо начинать с экономических связей.

3) Установление контактов целесообразно только с Америкой, с которой мы не находимся официально в состоянии войны.

4) Я думаю, у страны еще сохраняется шанс лучшего будущего, даже сейчас, несмотря ни на что».

Гитлер отреагировал на статью в негативном духе. Госсекретарь Ламмерс писал мне: «Фюрер лично прочитал письмо и поручил мне передать вам благодарность».

Из конфиденциальных источников я узнал, что Гитлер сказал своим генералам: «Шахт все еще не понимает меня». Это было одно из его немногих верных замечаний.

Попытка Гитлера включить Испанию в свои военные расчеты потерпела провал. Война распространилась на Африку. Завоевание Москвы, на которое Гудериан отвел три месяца в начале русской кампании, не состоялось. Русские собрались с духом. Благодаря широкой материальной помощи союзников их сопротивление постоянно усиливалось. Германская промышленность предпринимала все возможное, чтобы обеспечить себя поставками военных материалов, но отправление подкреплений из Германии становилось все труднее.

В феврале 1942 года вышел указ, запрещающий всем министрам рейха слушать зарубежные радиопередачи. Несмотря на мой протест, запрет распространялся и на меня. Шеф Имперской канцелярии Ламмерс писал мне:

«В целях содействия получения вами информации, касающейся зарубежной пропаганды по вопросам, которые имеют отношение к вашей профессиональной деятельности, я договорился с министром просвещения и пропаганды, что вам по запросу будет доставляться краткая сводка зарубежных новостей постольку, поскольку они затрагивают вашу профессиональную деятельность».

Гитлер отверг мой протест на том основании, что он нисколько не вредит моему престижу. Мой ответ Гитлеру состоял в следующем:

«Запрет на прослушивание иностранных передач свидетельствует о неверии в мою лояльность и мои способности оценивать события. Оснований для того и другого нет. Мой престиж не пострадает. Престиж не даруется, но должен завоевываться.

Но если целью вашего решения было лишить меня возможностей получать информацию как профессионала и вашего доверия как частного лица, тогда я прошу немедленно освободить меня от должности министра рейха».

В ответ на инициативу Ламмерса, чтобы Геббельс снабжал меня информацией, я писал: «Сожалею, что не могу воспользоваться предложением министра просвещения и пропаганды, так как этот министр некомпетентен выражать мнение по материалу, который меня интересует».

Оставить должность мне не разрешили. Но эта переписка показывает, насколько возросла напряженность в отношениях между Гитлером и мной.

В ноябре 1942 года — очевидно, из-за недосмотра в Имперской канцелярии — мне в руки попал проект указа о привлечении учащихся старших классов средних школ к защите аэродромов и объектов противовоздушной обороны. Этот промах дал мне великолепную возможность снова выразить свои взгляды на политическую ситуацию. Это случилось, когда вокруг Сталинграда происходили ожесточенные бои, которые пока еще не принесли Гитлеру тех катастрофических результатов, которые последовали через несколько недель. Я послал Герману Герингу, который издал проект приказа, следующее письмо:

«Дорогой фельдмаршал!

Через Имперскую канцелярию я ознакомился с вашим проектом приказа, касающегося привлечения пятнадцатилетних школьников на военную службу. С конца 1937 года, как вы знаете, я был министром только номинально, без официальной сферы деятельности. С 1938 года не было никаких заседаний кабинета министров. Меня никогда не приглашали присутствовать на министерских дискуссиях. Я живу в стране в полной изоляции. Несколько месяцев назад мне запретили слушать зарубежные радиопередачи, так что единственным источником информации по военной, экономической и политической ситуации является для меня то, что доступно каждому дискриминируемому немцу, численность которых среди так называемых масс не следует недооценивать. Я не являюсь членом Национального совета обороны и не имею никакого отношения к разработке проекта приказа. Хотя, следовательно, я могу снять с себя малейшую долю ответственности, моя совесть и желание испробовать все возможности побуждают меня написать вам эти строки.

Предварительно могу констатировать, что с самого начала мое отношение к тем, кто занимает ответственные посты, заключалось в том, что с экономической точки зрения мы не оснащены в достаточной степени для продолжительной войны. То же, что война будет долгой, было очевидно всякому, кто знаком с англосаксонским менталитетом, после того, как Британия заявила о своей решимости рассматривать нападение Германии на Польшу как повод к войне. Ранее, в 1940 году, я предложил фюреру поехать в Соединенные Штаты с целью ослабить американскую военную помощь Британии и по возможности воспрепятствовать более широкому вовлечению Америки в войну. Министр иностранных дел отклонил это предложение, к которому фюрер отнесся положительно. Я снова поднял этот вопрос перед фюрером осенью 1941 года, когда мы достигли наивысших успехов, но безрезультатно.

С военной точки зрения, возможно, и надо призывать на службу пятнадцатилетних юнцов, но это подорвет веру немецкого народа в победу. Факты в том обличье, в каком их видят немцы, состоят в следующем:

1) Первоначальные расчеты на блицкриг не оправдались.

2) Обещанное быстрое подавление Британии посредством люфтваффе не осуществилось.

3) Прогнозы о том, что Германия будет защищена от авиационных налетов противника, не оправдались.

4) Постоянные заверения, что вооруженное сопротивление России окончательно сломлено, не подкреплены фактами.

5) Наоборот, поставки России от западных союзников и ее резервы в живой силе привели к мощным контратакам на Восточном фронте.

6) Несмотря на неоднократные усилия, первоначально победоносное наступление на Египет пока терпит провал.

7) Высадка союзников на западе и севере Африки, которая объявлялась невозможной, тем не менее состоялась.

8) Привлечение чрезвычайно большого числа десантных судов, необходимых для высадки, показало, что наших подводных лодок, несмотря на их значительные успехи, не хватает для пресечения такой операции.

Прибавьте к этому уменьшение персонала государственных учреждений, сокращение средств транспорта, военных материалов и рабочей силы, которые очевидны для каждого немца. Привлечение пятнадцатилетних школьников, скорее всего, усилит сомнения по поводу благоприятного исхода этой войны».

Письмо было громко зачитано скамье подсудимых американским главным обвинителем в Нюрнберге. Из его манеры чтения я был вынужден сделать вывод, что обвинитель ранее не смог прочесть письмо до конца либо достаточно внимательно, ибо оно полностью меня реабилитировало. В конце он не удержался от замечания: «Это очень хорошее письмо».

Это действительно хорошее письмо. Но оно было также весьма опасным для меня. Прошло семь недель, прежде чем последовала на него реакция властей. 21 января 1943 года Ламмерс послал одного из глав отделов канцелярии, который вручил мне извещение о снятии меня Гитлером с должности министра без портфеля. Оно сопровождалось письмом самого главы канцелярии:

«Ввиду вашего общего отношения к нынешней мужественной борьбе немецкого народа фюрер решил прежде всего сместить вас с поста министра рейха».

То, что за этим увольнением вскоре последуют другие акции, я понял из слов «прежде всего». Мне не пришлось их долго ждать. Следующий шаг принял вид письма Геринга:

«В ответ на ваше пораженческое письмо, рассчитанное на подрыв воли немецкого народа к сопротивлению, я исключаю вас из Государственного совета Пруссии. Геринг, маршал Великого рейха».

Я не мог не улыбнуться, прочитав это письмо. Государственный совет Пруссии никогда не играл сколько-нибудь значительной роли. В последние полдесятка лет он не созывался. Исключение из этого органа, следовательно, не представляло очень уж тяжелого наказания. Забавнее всего, однако, было то, что мое конфиденциальное письмо Герингу подрывало волю к сопротивлению немецкого народа.

Дальнейшим развитием событий было то, что я получил письмо за подписью Мартина Бормана, обязывающее меня от имени фюрера вернуть почетную партийную золотую эмблему, которая вручалась 30 января 1937 года всем министрам, включая меня, в связи с четырехлетием существования правительства Гитлера. Я с особым удовольствием выполнил это требование.

Но следовало ожидать продолжения, и я постарался предупредить последствия как можно быстрее и основательнее. Отпраздновав свой день рождения 22 января в загородном доме, на следующий день я сразу же поехал в свою берлинскую резиденцию и заметил, что улица находится под наблюдением сотрудников гестапо, которые, по своей легко узнаваемой привычке, дефилировали рядом с моим домом с видом обычных прохожих.

Оттуда я поехал в дом племянника на Шлахтензее и по дороге понял, что за мной следует машина с сотрудниками гестапо.

Вернувшись в Берлин, все еще преследуемый гестаповцами, я как можно быстрее упаковал необходимые принадлежности в два чемодана и поехал через Шпандау в свой загородный дом. Неподалеку от Шпандау гестаповцы, видимо, поняли мои намерения и прекратили дальнейшее преследование. То, что последующие несколько месяцев я не покидал своего поместья, вероятно, побудило гестапо воздерживаться от явных попыток досадить мне. Разумеется, моя почта просматривалась, а телефон прослушивался.

События, последовавшие за моим увольнением, вынудили меня маскировать как можно тщательнее мои связи с людьми моего образа мышления. Раньше я поддерживал тесные контакты с Герделером, теперь, однако, потихоньку прекратил с ним все отношения, поскольку его поведение казалось мне слишком неосмотрительным. С другой стороны, старые друзья время от времени приходили навестить меня в моем загородном убежище. Особенно частыми гостями были капитан резерва Штрюнк с женой. Он работал в ведомстве Канариса и всегда делился ценной информацией. Поскольку он был заядлым охотником, его посещения всегда камуфлировались как отклики на приглашение поохотиться. Прямо или косвенно, я постоянно поддерживал связи среди прочих с Гизевиусом, доктором Францем Рейтером, министром финансов Пруссии Попицем, полицейским инспектором Небе, главным комиссаром полиции в Берлине графом Гельдорфом, главным докладчиком министерства экономики, кузеном и убежденным противником Германа Геринга Гербертом Герингом. Общался с фон Бисмарком, губернатором Пруссии и братом князя Бисмарка, а также с другими.

После того как обстановка вокруг меня несколько успокоилась, я еще раз совершил короткий визит в Берлин для участия в различных обсуждениях.

Летом 1943 года предпринял еще одну попытку вмешаться в ход событий. Написал Ламмерсу письмо:

«Судьбы Германии, национал-социализма и Гитлера столь тесно переплетены, что даже не самое лучшее отношение ко мне не может повлиять на мою лояльность и чувство долга.

Поэтому я был бы признателен, если бы вы сообщили мне, готов ли фюрер снова принять от меня короткое письменное послание по вопросу о политической обстановке».

19 августа 1943 года Ламмерс дал ответ:

«Я сообщил фюреру о вашем желании послать ему короткое письменное заявление о политической ситуации. Фюрер просит, чтобы вы воздержались от этого».

Я держался в стороне от роковых встреч с Герделером и министром финансов Попицем. Действия Герделера особенно привлекали слишком много внимания. Доктор Йозеф Мюллер (позднее министр юстиции Баварии) заявил на одном из заседаний суда по денацификации: «Герделер был похож на двигатель, который работает слишком шумно». Его заявление совпадает с моим впечатлением.

Я никогда не принимал участия в многочисленных обсуждениях Герделером программы будущего правительства и формирования нового кабинета. Вместе с Вицлебеном я уже в 1938 году решил для себя, что если нам удастся отстранить Гитлера от власти, то прежде всего должно быть установлено военное правительство с тем, чтобы обеспечить формирование последующего правительства посредством всеобщих выборов. Среди прочего мы предусматривали учреждение совета, состоявшего из хорошо известных представителей рабочих, который действовал бы в качестве совещательного органа при временном военном правительстве. Выработка воззваний к немецкому народу и программных манифестов будущего правительства — любимая работа Герделера — казалась мне глупым занятием. Для этого было бы достаточно времени, если бы событие свершилось. На это хватило бы двадцати четырех часов.

Одним из наших сторонников, который также служил в абвере Канариса, был член адвокатской коллегии, доктор фон Донаньи. В 1942 году он решил зачитать мне свою прокламацию, которая начиналась словами: «Гитлер мертв!» Я сразу прервал его, попросив дочитать ее, когда Гитлер будет действительно мертв.

Составлять списки министров и вверять их бумаге казалось мне еще более безумным, чем сочинение прокламаций.

Подходящих компетентных людей было не так много. Следовало держать в памяти немногих, которые заслуживали внимания, без записи их имен.

Я продолжал старательно избегать встреч с Герделером. Поэтому незадолго до покушения на Гитлера ко мне пришел бывший посол фон Хассель, чтобы справиться, готов ли я войти в кабинет Герделера. Я ответил, что такое предложение слишком преждевременно. Очевидно, однако, он хотел привязать меня к ним тем или иным способом, на что я заявил, что на данной стадии не собираюсь контактировать с Герделером никоим образом, поскольку не представляю, какую политику он намерен проводить. При образовании нового правительства я в любом случае посчитал бы своим долгом использовать свои зарубежные связи, чтобы немедленно наладить взаимопонимание с ним правительств стран западных союзников. Наш разговор происходил в парке Сан-Суси в Потсдаме. Фон Хассель покинул меня явно неудовлетворенным. Ему показалось, что я противлюсь его желанию стать министром иностранных дел.