Глава 17 Мариинский театр

Глава 17

Мариинский театр

Стратегия, тактика и инструменты для выполнения задачи были определены. Во всяком случае — в теории. Пришло время начинать мой новый детективный роман. Наступил момент «прыжка в холодную воду». Прежде всего, надо было уволиться с Невского Морского завода. Задача казалось с первого взгляда немыслимой. В Союзе действовали такие трудовые законы, что работник мог уволиться «по собственному желанию». Но на самом деле — только с согласия руководства завода. При этом если человек занимал серьёзную позицию в системе, надо указать и серьёзную причину для увольнения. Мой начальник Ткач никогда не позволил бы уволиться. Однако мне подвезло — он ушёл в отпуск на месяц, и его заменил один партийный деятель. Этот тип ненавидел меня из-за моих привилегий, и очень ревновал к Ткачу. С самого начала я стал специально его раздражать, упрекая в некомпетентности и несостоятельности, что на самом деле было не далеко от истины. На одном из совещаний, после моего очередного выступления он попросил остаться с глазу на глаз. Разговор сразу пошел на повышенных тонах. В процессе разговора я запальчиво сказал, что готов хоть сейчас, здесь, написать заявление об уходе. Если он — мужчина, то он мне его подпишет. Я написал заявление, а он его подписал. Моё сердце ёкнуло от радости. Через несколько часов, завершив процесс увольнения, я уже был за воротами. Этот дурак, спохватившись только через два дня, обратился в отдел кадров, чтобы остановить процесс увольнения.

Ему ответили, что я уже рассчитался и ушел.

Я начал искать новую работу. В моей трудовой книжке не был зарегистрирован диплом инженера — только диплом техника, который я получил до армии. Отдел кадров Невского Морского завода постоянно требовал от меня принести и зарегистрировать инженерный диплом, но я уклонялся от этого до самого увольнения. Моя должность начальника бюро не была отмечена в трудовой книжке, так как для этого Ткачу требовалось получить соответствующие разрешения сверху. А уверенности в том, что он их получит, — у него, видимо, не было. Ткач как-то спросил, не мешает ли мне тот факт, что моя должность определена только внутренним приказом по заводу. Я ответил — мне это не мешает, даже наоборот — стимулирует мою работу. В ответе присутствовала доля иронии, но не было ни капли лжи. Я испытывал чувство огромного облегчения из-за того, что Ткач не «наследил» в моих бумагах.

Начались поиски нового места работы. Сначала я зашёл в какое-то проектное бюро бытовой техники. Показал свои документы, включая диплом инженера с отличием. Начальником там сидел какой-то еврей.

Он посмотрел на мои документы, на меня и сказал: «Так ты, милок, в Израиль собираешься. Только этих проблем мне и не хватает». Он меня выгнал, правда, дал несколько адресов подобных бытовых организаций. Я обошёл их все. Нигде меня брать инженером не хотели. Было очевидно, что нужно менять тактику. Тогда начались поиски новой работы в качестве техника, ищущего должность по рабочей специальности. Я перестал предъявлять диплом.

Однажды, проходя мимо Мариинского театра, уже теряющий надежду найти какую-нибудь работу, я увидел объявление. Там было сказано, что Мариинскому театру требуются сантехники. В отделе кадров спросили, почему я хочу работать в театре.

Ответив в шутку, что как истинный любитель искусства, я готов принести в жертву на его алтарь свою профессиональную карьеру. Мне удалось случайно попасть в точку. Я был сразу принят на работу.

Мариинский театр (бывший Кировский) — это театр оперы и балета. Он — один из немногих культурных центров в Ленинграде, который посещали иностранцы. Они платили валютой. Купить билет в Мариинку обычному советскому гражданину было сложно. Контингент обслуживающего персонала в театре разделялся на две категории. Одна категория — бывшие и настоящие сотрудники КГБ. Их было подавляющее большинство. Они занимали все должности, имеющие контакты с иностранцами-зрителями, включая гардеробщиков. Они занимали также все управленческие должности, соприкасающиеся с артистами балета и оперы. Очень маленькую группку людей (рабочие сцены, сантехники, осветители и другие технические работники) составляли люди, готовые идти на «любые жертвы» во имя искусства. Они готовы были сделать всё, чтобы находиться рядом с театром!

Моя шутка в отделе кадров была воспринята, как пароль принадлежности ко второй группе, поэтому меня и взяли.

За несколько месяцев до увольнения с завода, я начал обдумывать, каким иностранным языком следовало бы овладеть. Язык нужен для общения с иностранцами, если бы потребовалось давление извне. С другой стороны, в случае удачи, мне надо было бы начать новую жизнь и работать на иностранном языке. Вариантов было два. Английский язык или иврит. Английский я знал на уровне чтения и письма. Говорить и воспринимать его на слух я не мог.

Иврит я вообще «не видел и не слышал». Пришло время собирать информацию и взвешивать варианты. Прежде всего, удалось выйти на нелегальные курсы иврита. Я пришёл на урок. Меня приняли тепло. Там сидело человек пятнадцать. Из них двенадцать — гебисты разных уровней, среди которых тоже были евреи. Трое оставшихся студентов — наивные интеллигентные люди, верящие в таинство и чистоту группы по изучению иврита. Уровень учебы оставлял желать лучшего. С таким языком на работу в Израиле не пойдёшь. Учебной литературы практически не было. То, что лежало на столах, выглядело любительщиной.

В этом месте необходимо сделать паузу, чтобы объяснить ультимативность моих заявлений о принадлежности людей к органам. Жизнь научила меня отличать своих от чужих. Я квалифицировал людей по их взглядам, разговору и вопросам, которые они задавали, по манере себя вести и даже по спортивной выкладке (фигура, походка, осанка). Гебистов легко было отличить. Они работали! У них не было страха в глазах. Они уверены в себе, в своём завтрашнем дне. Сотрудники органов задают вопросы, которые чуть глубже, чем те, которые принято спрашивать у постороннего человека. Я всегда вызывал людей на разговор, поскольку сам молчал. Сотрудники пытались меня разговорить очень аккуратно, очень профессионально, но им не хватало терпения. Я продолжал молчать и переводить разговор на другие темы, а им требовались результаты, и как можно скорей. Более того, забрасывая «наживку», специально замолкал.

Поскольку мы не в камере и не на допросе, у этих «наседок» не было возможности грубого воздействия.

Фактически это являлось моим развлечением: заставлять чекистов попыхтеть. Борьба за выживание научила меня быть очень подозрительным и любопытство воспринимать с сомнением. В жизни я сам старался никогда и никого не спрашивать, если предмет не имел ко мне отношения. По принципу: «Захочет — расскажет сам». Отец учил: «Меньше знаешь — дольше живёшь». Мама говорила: «Язык твой — враг твой». Так меня воспитывали. Когда человек проявлял какой-то неоправданный личный интерес ко мне, я сразу настораживался, но на первый вопрос отвечал прямо. После второго вопроса начинал игру, а после третьего — ставил клеймо. Между прочим, я никогда не мог понять психологию узника, сидящего в камере с «наседкой» и добровольно передающего ему информацию, «закапывающего» самого себя. Для этого надо быть или мазохистом, или человеком с неустойчивой психикой, или безгранично наивным.

Этим, к счастью, я никогда не страдал.

Евреи, мечтавшие об отъезде в Израиль, выглядели по-другому. Во-первых, они боялись всего. Во-вторых, гордились собой — тем, что пошли на этот смелый шаг. Обычно, это был первый раз в их жизни, когда они противостояли власти. Они не были профессиональными революционерами. За ними стояло лишь шаткое благополучие семьи, которой каждый случайный факт мог навредить. Эти люди не знали, что делать со своим неожиданным героизмом, понимая в глубине души, что завтра он может превратиться в несчастье. Работающих в системе КГБ людей нетрудно отличить от неопытных идеалистов-одиночек. Для этого нужен некоторый опыт тюремной камеры, допросов, общения с уголовниками и борьбы за свою жизнь.

Я посетил ещё несколько таких курсов. Везде похожая картина, которая привела меня к выводу; что вся эта система существует под контролем и поощрением КГБ. В системе этих «ульпанов» заложено, как я понял, две цели. Первая — держать под контролем еврейских активистов. Вторая — тренировать своих людей. Это давало им немного иврита и обучало работе с евреями. Посмотрев на такую картину, я пришёл к выводу, что изучение иврита в условиях СССР не рационально. Это была политическая демонстрация под контролем властей. Я решил, что надо учить английский язык. Для этого в Ленинграде существовали легальные возможности и соответствующая литература. Я решил, что иврит удобнее выучить в Израиле. У меня не было сомнений в том, что методика и средства обучения языка там будут намного эффективнее, чем в России.

Оказалось, что есть очень хорошие курсы английского, на которых обучались сотрудники «Интуриста», продавцы валютных магазинов — все те, кто соприкасался с иностранцами. Было понятно, что эти курсы находятся под опекой органов. Предназначались же они не для профессиональных гебистов, а для сопутствующих профессий. Поступление на эти курсы требовало рекомендаций с места работы, в которых подтверждалась необходимость знания английского языка для выполняемых рабочих функций. Мне сказали, что инженеров туда тоже берут при условии получения рекомендации отдела кадров. Я получил такую рекомендацию через Ткача, мотивировав это необходимостью проведения будущих переговоров о закупке нового оборудования за границей. Это было моей последней задачей перед увольнением. Меня приняли на курсы переводчиков английского языка, как инженера и начальника профилированного технологического бюро Невского Морского завода.

Итак, начался новый этап в моей жизни, необычный и неожиданный. Я работал сантехником-кондиционерщиком в великолепном театре оперы и балета. Смена начиналась рано утром, заканчивалась около часа ночи, по окончании последнего спектакля.

Рабочие смены чередовались сутками отдыха. В мои обязанности входило рано утром включать кондиционеры в залах репетиций. Во время спектаклей мы поддерживали определённую температуру и влажность в зрительном зале. Кондиционеры были старинными, существовавшими здесь ещё до революции.

Высота такой машины — около четырёх метров, а длина — около семи. На самом деле, это огромные шахтные вентиляторы, со встроенной водяной завесой, фильтрующей и увлажняющей нагоняемый воздух. В них была также встроена секция подогрева воздуха с помощью водяного пара. Моя новая начальница, Вальта Николаевна, — молодая женщина лет тридцати с небольшим, очень красивая и богемная. Она занимала должность инженера смены. По образованию Вальта была техником, но в технике понимала мало. Я же пришёл на работу как неопытный механик, которого надо обучать новой профессии. Так, во всяком случае, думала Вальта. Обучение началось. Я с большим удовольствием играл в эту игру и задавал Вальте кучу очень глупых технических вопросов. Она отвечала на них совершенно серьёзно.

Своей тонкой женской интуицией она чувствовала, что я не простой малообразованный работяга, за которого себя выдаю. Ей нравилась эта игра. Уже потом выяснилось, что она сама из репрессированной эстонской семьи. Убежище она нашла, выйдя замуж, будучи очень молодой, за профессора. У них был сын и нормальная, внешне, семья. Вальта мне запомнилась на всю жизнь удивительно притягательной женщиной — блондинка с пышными волосами, великолепной фигурой и огромным, красивым бюстом. Самым приятным времяпрепровождением для меня с Вальтой было, когда мы оба сидели на корточках перед вентилятором, и она объясняла мне принцип работы подшипников. Я в упор смотрел на неё, не слушая объяснений, любуясь ею и её очень красивой грудью, видной в разрезе декольте. «Леонид, смотрите, пожалуйста, на подшипник, а не на меня», — говорила она, чуть краснея и мягко улыбаясь. Я ей отвечал: «Вальта Николаевна, ну помилуйте, глаз от вас не могу оторвать». Она в очередной раз рдела и делала вид, что не слышала моего ответа. В Америке сегодня меня уж точно обвинили бы в сексуальных домогательствах. Тогда, в то далёкое время, мы оба получали массу удовольствия от этой игры. Однажды Вальта позвала меня проверить вместе с ней работу кондиционера главного зрительного зала.

Для проверки оборудования на кондиционере была установлена вертикальная лестница. Вместо того, чтобы загнать меня на эту лестницу, Вальта полезла на неё сама. В этот день она пришла на работу, одетая довольно необычно. На ней была широкая юбка вместо обычных брюк. В зале кондиционирования дефилировал сквознячок. Вальтина юбка неожиданно наполнилась воздухом. Я посмотрел наверх и обомлел. Надо мной возвышались две точёные, чуть полные, прекрасные женские ножки, во всей своей красе и наготе. Ножки завершались великолепным женским нижним бельём, которое было редкостью в СССР в те времена. Я потерял дар речи. Вальта стала пунцовой и начала мямлить: «Леонид! Не смотрите на меня так. Не смотрите же на меня так!»

При этом она продолжала стоять в том же положении, не делая никаких попыток слезть с лестницы или погасить юбку. К моему величайшему удовольствию, эта сцена продолжалась ещё три-четыре минуты. Потом Вальта спустилась с лестницы, и мы ещё долго стояли молча, глядя друг другу в глаза. Она была для меня королевой, неожиданно одарившей меня своей красотой. Я почти уверен, что Вальта всё сделала специально. Она хотела показать своё самое сокровенное, скрытое и вкусное. Она любила своё тело, гордилась им и хотела с гордостью предъявить его чужому мужчине. Чем я это заслужил — не знаю.

Через несколько дней, когда очередной спектакль закончился раньше обычного, Вальта подошла ко мне после смены. Чуть покраснев, она смущенно произнесла: «Леонид, вы же живёте один. Я знаю, что вы плохо питаетесь. Я хочу проведать вас, как Ваша начальница, и сама посмотреть, что можно сделать для улучшения качества Вашей жизни. Сегодня у меня есть немного времени, и я хочу зайти к вам домой». Кровь ударила мне в голову. Это было самое элегантное предложение, которое мне кто-нибудь и когда-нибудь делал. Сразу захотелось согласиться, а потом неожиданно появилась мысль: «Я живу в коммунальной квартире! У нас нет ни душа, ни тёплой воды. Пройти в туалет надо сквозь строй раздевающих взглядов соседа Порозинского. Провести через всё это мою королеву, жену профессора и мать маленького ребёнка — унизить её!» Я ответил ей, глядя прямо в глаза: «Вальта Николаевна, остаться с вами наедине — моя давняя мечта. Но я живу в коммунальной квартире, и это может причинить вам неожиданные неудобства». Вальта понимающе посмотрела на меня.

Больше мы к этому вопросу не возвращались. Она всегда оставалась моим главным защитником в театре, когда кто-либо на меня нападал.

Через много лет я приехал в Ленинград в составе израильской правительственной делегации вместе с вице-премьером Щаранским и Львом Леваевым на 300-летний юбилей города. Нас принимали в Мариинском театре. В антракте я проскочил за кулисы и знакомым мне путём зашёл в цех кондиционирования. Сменным инженером сидела Вальта Николаевна. Она состарилась и выглядела очень плохо. Оказалось, что она перенесла два инфаркта. Мы просидели за кулисами до конца спектакля. Прежде всего, ей очень важно было понять для себя, что я пришёл к ней не из жалости. Когда у неё исчезли сомнения в этом, она расплакалась и прошептала, что любила меня и всегда жалела, что между нами ничего не произошло. Мы расстались. Она гордо отказалась от всего, что я ей предложил, и взяла только шоколадку, смущённо улыбаясь.

Был у нас ещё один сменный инженер, пьяница и хулиган. Поначалу он невзлюбил меня и начал ко мне придираться. Предположительно это произошло из-за Вальты. Через некоторое время я «чуть прижал» его в тёмном углу и на хорошем военно-морском сленге объяснил ему свою позицию. Потом мы с ним выпили водки и стали лучшими друзьями.

Рабочие смены были очень удобными для занятий английским языком. Для учёбы оставалось, примерно, часов семь-восемь в смену. Иногда, возвращаясь после обеденного перерыва в театр, я встречал моих бывших коллег с Невского Морского завода. Они рассказывали о заводских делах.

Расспрашивали о том, как идёт моё преподавание в институте. Я с юмором рассказывал, как гоняю студентов на экзаменах и зачётах, как они меня боятся и прочую ерунду. После этого заходил в театр, переодевался в грязный комбинезон и шёл менять подшипники в очередном вентиляторе.

Как я уже упоминал, существовало только два законных основания для выезда гражданина из СССР.

Одно из них — воссоединение разрозненных семей. В этом случае родственники, проживающие в Израиле, должны были выслать официальный вызов-приглашение на воссоединение семьи. Приглашение, заверенное нотариусом, должно было содержать гарантии материального обеспечения прибывающего в Израиль родственника. Выходило, что советская власть очень беспокоилась о благополучии приезжающего в Израиль еврея! С оригиналом приглашения-вызова еврей, желающий воссоединиться со своими израильскими родственниками, прибывал в ОВИР. — Отдел Виз и Регистрации, действовавший под контролем КГБ СССР. По предъявлении соответствующих доказательств родственности с людьми, приславшими приглашение, желающий воссоединиться регистрировался ОВИРом. После этого начинался практический процесс сбора и подачи документов для рассмотрения прошения о выезде.

Вторым теоретически законным способом являлся выезд за рубеж на основании Хельсинской Декларации Прав Человека, подтверждающей право каждого выбирать страну проживания. Это было законно с международной точки зрения, но неприемлемо с точки зрения советских властей.

СССР формально не признавал, что существуют советские граждане, желающие променять советское гражданство на гражданство другой страны. Через пропагандистские каналы заявлялось, что только умалишённый мог изъявить подобное желание! И отправлялись такие люди в психиатрические больницы. Сделать подобное заявление в те времена — означало переход в стан врагов советской власти. На основании Хельсинской Декларации советское правительство под различными предлогами не позволяло выезд из СССР. Причина такого сопротивления была понятна.

Они не могли санкционировать массовый побег своих граждан всех национальностей заграницу.

Я стал искать своих родственников в Израиле, И нашёл их. Удалось наладить связь с моей двоюродной сестрой, Батьей. Мы никогда не виделись и познакомились позже, уже в Израиле. Батья сосредоточила у себя все нити моих контактов со стороны Израиля. Батья послала мне вызов по почте. Я его не получил. Она послала второй вызов. Он тоже не дошёл. Потом — третий; четвёртый, пятый, шестой, седьмой. В результате, я не получил ни одного вызова по почте. Стало понятно, что мне просто не хотят передавать его. Дело начинало принимать другой оборот. Одна из опасностей, которая существовала в СССР, заключалась в том, что человек в таком положении терял минимальную защиту Западного мира. Когда гражданин-еврей подавал официальное заявление на выезд, его регистрировали официально. И отказывали ему в выезде тоже официально. Человек, прибывающий в «отказе», пользовался покровительством международных организаций.

Власти всегда принимали в расчёт возможную реакцию, поэтому и вели себя по отношению к отказникам в определённых «полузаконных» рамках. Если же они знали, что гражданин хочет уехать, но не давали ему возможность быть зарегистрированным, это уже опасно и равносильно объявлению его вне закона. Такого человека могли спровоцировать и посадить в тюрьму за любое уголовное преступление. Могли подсунуть наркотики. Могли спровоцировать драку, поножовщину. Могли просто задавить машиной на перекрёстке. И никто ничего не доказал бы по этому поводу. Вот этого я и боялся — был опыт. Знал, как решались такие проблемы в армии. Это очень плохой знак. Я начал писать заказные письма Министру связи СССР, затем в Президиум Верховного Совета, потом в ЦК КПСС.

Я указывал номера заказных бандеролей, высланных мне из Израиля.

Категорически протестовал против произвола властей по отношению ко мне. Министр связи ответил, что номера бандеролей, указанные мной, границы СССР не пересекали. Из Верховного Совета ответили — обращайтесь на почту, мы не видим здесь никакой политической подоплёки. Из ЦК КПСС не ответили. Я почувствовал, что кольцо сжимается, и решился на рискованный шаг. На утро явился в ОВИР и подал заявление с просьбой о выдаче разрешения на выезд из СССР на основании Хельсинской Декларации Прав Человека и о моём отказе от советского гражданства. Дежурный офицер ОВИРа приняла заявление и ничего не сказала. На следующий день мне позвонили по телефону домой и женский голос сказал, что мне отказано. Так я стал уже не евреем, который хочет уехать в Израиль, а политическим оппонентом Советской власти — официальным политическим отказником и борцом за права человека.

Через 30 лет я получил от Кембриджского Биографического Центра диплом, включающий меня в число 2000 знаменитых интеллектуалов двадцатого века за мой выдающийся персональный вклад в борьбу за права человека. Я и не предполагал, что путь в герои был таким коротким!