Глава 8 Дела наши атомные (первый круг ада)

Глава 8

Дела наши атомные

(первый круг ада)

Когда мне исполнилось 14 лет и я заканчивал семилетку; отец получил инфаркт. В нашей семье образование детей было однозначно предрешено свыше. То, что мы должны получить инженерное образование, а затем стать докторами наук, не подлежало сомнению. Старший брат Боря уже заканчивал ЛКИ (Ленинградский Кораблестроительный Институт). Этот институт — семейный, его заканчивал и отец. Он всегда с гордостью вспоминал, что был один из десятка студентов ЛКИ, продолжавших учится во время блокады. Получив инфаркт, папа испугался за моё будущее. Он боялся, что не выживет, и я останусь без образования. Сказал, что советует пойти другим путём. Сначала закончить техникум, а потом институт. То есть у меня есть возможность стать студентом уже сейчас, в 14 лет. Маркетинговые способности у отца были великолепные, и я «съел наживку» с большим аппетитом. Сдав экзамены на «отлично», поступил в Ленинградский Судостроительный Техникум, в котором преподавал когда-то отец.

Тогда я еще не знал, куда развернул свой жизненный путь и какую судьбу себе приготовил. Техникум этот был серьёзным, с великолепными лабораториями и преподавателями. Многие хорошо знали отца. Он лично проверял мои задания и заставлял по десять раз переделывать чертежи. По некоторым предметам папа читал дополнительные лекции дома после возвращения с работы. Иногда брал на завод, где показывал работу уникальных станков, отливку деталей, плавку металла. Он давал мне почувствовать близость к металлу, близость к производству. Я начал свою трудовую карьеру, когда ещё не исполнилось 16 лет. Наш техникум был дневной, но вышло указание, что, начиная с третьего курса, все должны работать и учиться.

Меня определили на работу в 22-й цех Адмиралтейского завода. Это — трубогибочный и монтажный цех. Работа заключалась в том, чтобы в составе гибочной бригады гнуть трубы по шаблонам и монтировать их на строящихся судах. Работа физически очень тяжёлая. Трубы наполнялись песком, разогревались на горне, а затем гнулись вручную. Приходя после работы домой, с трудом двигал руками-ногами. Не было сил идти на учёбу. Мама сидела рядом со мной и уговаривала подняться. Я с усилием, чуть ли не со слезами на глазах, вставал с дивана и шёл на занятия в техникум. Это — первое испытание тяжёлой физической работой.

Через пару месяцев меня перевели на завод «Судомех». Здесь была уже папина епархия. Он лично привел меня в 10-й монтажный цех к своему блокадному другу, старшему мастеру Железнову. Я стал слесарем-механиком. Работали сдельно. Железнов поручал мне самую грязную и низкооплачиваемую работу. Когда я пришёл жаловаться к отцу, что мало зарабатываю, выяснилось, что это он попросил Железнова научить меня работать, а платить поменьше. Так отец хотел научить жить и преодолевать трудности. Железнов — мой первый трудовой учитель. Он был хорошим рабочим человеком, с большим жизненным опытом. Мы часто беседовали, он рассказывал много хорошего об отце. Иногда говорил о себе. В 40–50-е годы существовал сталинский закон о том, что тот, кто опаздывал на работу более, чем на 40 минут, получал 10 лет тюрьмы, оставаясь на своём рабочем месте. Трамвай, на котором Железнов ехал на работу, сошёл с рельсов. В результате — час опоздания на завод. В отделе кадров предложили принести справку из трамвайного депо, что он действительно опоздал из-за аварии. Трамвайщики посмотрели на Железнова, как на сумасшедшего. Сказали, что если трамвайное депо напишет такую справку, то их самих пересажают! И, конечно, отказали. «Особое совещание» (так называемая «тройка») присудило Железнову 10 лет тюрьмы с работой на своём рабочем месте, без конвоя. Это означало, что каждое утро он выезжал из тюрьмы своим ходом на завод. На проезд давалось 50 минут в каждую сторону. После работы Железнов возвращался ночевать в камеру. Он каждый день проезжал мимо своего дома, но не мог задержаться и сойти с трамвая, так как опоздал бы в тюрьму...

Жена, по его рассказам, каждый день садилась в вагон и сопровождала из тюрьмы и в тюрьму. Если бы он опоздал хоть один раз, то ездил бы на работу под конвоем. Железнов добрым словом вспоминал переполненный трамвай, когда он мог прижаться всем телом к своей жене. Хотя Железнов и был умным человеком, но почему-то боготворил Сталина и ненавидел американских империалистов за их нечеловеческое отношение к неграм...

Окончив техникум с отличием, я сразу пошёл подавать документы в ЛКИ, как и планировал отец. В институте отказались принимать документы, по причине призыва на срочную службу. На вопрос, что же мне делать, был получен ответ: «Ждите, вам скажут». Через пару недель меня спецнабором отправили прямиком в Гремиху.

В начале 60-х годов на вооружение Северного флота стали поступать атомные подводные лодки. Атомный реактор не требовал наличия кислорода и мог обеспечить энергетическое снабжение подводной лодки в течение многих недель, что означало, что атомные подлодки обладали уникальной возможностью передвигаться под водой длительное время, не всплывая. Это предоставляло СССР невиданную возможность выставить свои баллистические ракеты у берегов США, пройдя под Северным полюсом.

Возникли две технические проблемы. Первая заключалась в том, что реактор, конечно, может и не дышать, но — люди-то не могут! Им нужен кислород под водой...

Вторая проблема заключалась в том, что для технического обслуживания этой опасной техники нужны были хорошие ремонтные заводы. Еще больше нужны технические специалисты высшего класса разных ремонтных специальностей. Особенно острый дефицит ощущался в специалистах по атомным реакторам, которых нигде не хватало, а в районе Баренцева моря их не было вообще.

Обе проблемы решались «по-нашему, по-русски». Вопрос с кислородом для дыхания был решён просто. На подводной лодке поместили металлические ящики с химическими платами для регенерации. Платы поглощали углекислый газ и выделяли кислород. Этот процесс генерировал жуткий запах тухлых яиц. Запах лишал человека аппетита и возможности функционировать. Через три-четыре дня подводники уже прекращали принимать пищу. После месячного подлёдного перехода все 120 членов нашей команды были подняты на берег Гремихи на носилках и награду — знак «За дальний поход» — принимали лёжа.

Вопрос с ремонтными заводами тоже решили, спроектировав и построив несколько огромных плавучих заводов типа ПМ.

Но где взять специалистов? Решили просто. Собрали весь выпуск судостроительного техникума и молодых ребят из кораблестроительных заводов, успевших получить приличную рабочую квалификацию. Всем было по 19 лет. Мы не разбирались ни в радиации, ни в атомных реакторах и понятия не имели, на что идем. Нас было 300 человек. Из этих 300 человек сформировали команды специалистов разных технических специальностей. Так были созданы команды электриков, радиомехаников, станочников, дозиметристов, радистов, навигаторов и всех остальных, необходимых для технического обслуживания подводной лодки специалистов.

Самая важная команда — ядерщиков. Она состояла из 37 человек. Мы тогда ещё даже в «чёрном» сне не могли предположить, какие задачи будут возложены на нас и каким образом предполагалось их решать.

«Боги», которые восседали в штабе военно-морского флота СССР, решили, что мы — девятнадцатилетние ленинградские юноши — научимся сами «методом проб и ошибок» разбирать и ремонтировать реакторы подводных атомоходов.

Первым делом нас отправили в командировку в город Полярный. Полярный был закрытым городом и не существовал на карте. Там находился завод по ремонту атомных лодок. Командование поставило перед нами две задачи. Мы сами должны:

1. Подобрать необходимые для работы чертежи атомных реакторов всех подводных лодок, которые могли бы попасть в бухту на ремонт.

2. Познакомиться с ремонтом атомных реакторов на заводе и получить какие-то первичные навыки.

При просмотре и подборке чертежей над каждым стоял охранник, отвечавший за их сохранность. Мы выходили покурить, а он оставался стоять около стола сторожить чертежи. Было смешно.

Мы жили на такой же ПМ, как и наша в Гремихе. Там жили матросы, ремонтирующие реакторы. Их было относительно много. Поразила одна деталь, которой до этого ни один из нас не встречал на флоте. В кубриках было тихо. Никто не кричал. Никто по кораблю не бегал. Команды подавались в полголоса. За всё наше время пребывания на ПМ я не слышал ни одной шутки и не видел ни одного смеющегося лица. Впечатление создавалось такое, будто мы попали в коллективную гробницу.

Разговорить здешних ребят было невозможно. Появилось чувство, что я во что-то очень сильно вляпался. Все, естественно, боялись радиации, не понимая толком, как это всё работает и чего надо остерегаться. Говорить на эти темы категорически запрещалось. Никто ничему не обучал. Единственная информация, которую мы получали, писалась мелом на доске, стоящей перед входом в атомную лодку.

Там было написано, сколько времени можно находиться в ядерном отсеке на каждой его палубе (первая палуба — 20 минут, вторая — 10 минут, четвёртая — 4 минуты и тому подобное). Эти допускаемые дозы облучения, конечно, во много раз превышали допустимые. Я случайно видел, как несколько гражданских специалистов с офицерами подошли к лодке что-то проверить. Вахтенный офицер, увидев их, подошёл к доске и исправил цифры, отдав честь старшим по званию. Вместо 30 минут, стало 5...

Вместе с нами проходили учёбу дозиметристы, которые позже должны были присоединиться и служить в Гремихе на ПМ-130. В их задачу входило, кроме замера радиации, просвечивание сварных швов трубопроводов реактора. Дело в том, что в реакторе трубопроводы неразъёмные, соединяемые сваркой. У них нет разъёмных соединений, чтобы избежать просачивания радиоактивной воды. Просвечивая сварные соединения, как делают обычные рентгенологи, дозиметристы проверяли качество сварного шва.

Бог принёс мне неожиданного друга. Его звали Женя: замечательный парень, по  образованию техник-рентгенолог, а по военной специальности — дозиметрист. Земляк, из Ленинграда. В этой командировке мы проводили вместе много времени. Он был великолепный специалист в своём деле. Сразу распознав страх к радиации, взялся за меня. Он объяснил: «Будешь панически бояться радиации — погибнешь. Есть только один путь выжить. Ты должен совместить технический профессионализм с пониманием физики радиации, — прежде всего, должен засесть за чертежи и разобраться до последнего болта, как всё работает и где что находится. Твой профессионализм — твоё спасение. А я тебя научу физике радиации. Теперь смотри. Делаю только для тебя». Он подошёл к шкафу, вытащил толстый свинцовый цилиндр, в котором находился маленький урановый кубик, используемый для просвечивания сварных швов. Повернул свинцовую дверку. Взял кубик пальцами. Быстро вытащил, показал и положил обратно, закрыв дверку. Я был в шоке. Взять руками уран! Женя объяснил, в чём именно состоит опасность, как её избежать или уменьшить. Растолковал мне важность и зависимость времени облучения, альфа-излучение, гамма-излучение и т. д. Он также предупредил, что по возвращению в Гремиху запретят общаться, но он найдёт способ меня уведомлять об опасности. Я плотно сел за изучение реактора. Облазил и прощупал каждый болт. Никто не понимал моего вдруг появившегося энтузиазма, кроме Жени. Этому человеку я обязан жизнью. К сожалению, его уже нет на белом свете. Женя погиб в одной из аварий. Ему был 21 год.

По возвращению в Гремиху нас обособили. Перед нашей командой ядерщиков (официальное название — двигателисты) определили три направления работы:

1. Подготовка атомной лодки к навигации (в отдельных случаях требовалось сопровождать лодку в дальних походах).

2. Выполнение текущих ремонтов.

3. Диагностика и ремонты при аварии. Нас сбрасывали с вертолётов на бедствующую в море лодку. После определения дозиметристами уровня радиации, мы должны были решить, как поступить с лодкой. Были случаи, когда приходилось передвигаться между мертвыми телами подводников...

Существовал один вид особо секретной информации. Это было всё, что связано с радиацией, радиоактивным излучением и их влиянием на организм человека. Разговоры на тему возможного облучения приравнивались к государственной измене. Знакомство и разговоры с дозиметристами категорически запрещались. Пришла первая атомная лодка в Гремиху. Её поместили в док на ремонт. Мы начали работать самостоятельно.

На берегу Гремихской бухты была построена стационарная база с сухим доком. Лодку загоняли в док. Откачивали из него воду, и лодка опускалась на стапель. Начинали её внешний и внутренний ремонт. Рядом с доком построили различные обслуживающие помещения. Там же находилась особо охраняемая команда смертников. Это были молодые полуграмотные крестьянские ребята, вся вина которых в том, что они случайно подвернулись под руку районному военкому. Их работа заключалась в замене урановых и угольных стержней в атомном реакторе ремонтируемой лодки. Технология процесса была проста. Огромные свинцовые контейнеры, выполненные в форме 3-х метровой бутылки, содержали новые урановые и угольные стержни. Стержни были высотой около полутора метров. Крепились они к горизонтально расположенному в бутылке диску по кругу; примерно так же, как располагались и в реакторе. Моряки отвинчивали в реакторе оставшиеся огрызки стержней и выбрасывали их в свинцовые ящики, предназначенные для хранения и транспортировки радиоактивных отходов. На их место привинчивались новые.

Этим морякам объяснили, что они выполняют секретную миссию особой государственной важности. Им, впрочем, также, как и нам, было объяснено, что охранная рота «краснопогонников», целиком набранная из нацменов, не говорящих по-русски, с собаками, охраняет их (и нас) от происков империалистов. Плакаты с надписью «Шаг в сторону от дороги — стрельба без предупреждения!» защищали всех от шпионских провокаций западных разведок. Смертники служили укороченный срок (6 месяцев вместо 4 лет). Им это объясняли благодарностью советской власти. В этом был определённый садизм. Мы же воспринимали происходящее, как неудобство и нежелание флотского командования возиться с будущими радиоактивными покойниками прямо здесь, на Северном флоте. Они и не знали, что стали смертниками, — умирали потом, дома, унося с собой в другой мир все эти печальные военные секреты.

Реакторный отсек на подводной лодке выглядел очень необычно. У обоих выходов из него укреплены счётчики Гейгера. В глаза бросалась чистота. Палуба и механизмы выполнены из нержавеющей стали. Палуба без люков. Реакторный отсек имел очень необычный и своеобразный запах теплого свинца. Этот запах нельзя было спутать ни с чем. Посреди отсека находилась круглая тумба диаметром полтора метра. Тумба немного выступала из верхней палубы. На крышке тумбы установлена различная механика _;шестерёнки и велосипедные цепи. Верхняя часть, где находились механизмы, закрыта толстым свинцовым стеклом. Это и был тот самый атомный реактор. Работа реактора — работа обычного теплообменного аппарата. Урановые стержни служат ядерным топливом. Угольные — для управления атомной реакцией. Теплоноситель (вода) внутри реактора закипает. Тепло отводится с помощью другого теплоносителя по змеевикам первого контура в теплообменник, затем принимается вторым контуром и т. д. В конце всего этого процесса задействуется турбина.

Первый контур — самый радиоактивный. Вода, текущая по его трубам, приносит немедленную смерть. Ремонт механизмов и насосов пятого контура не вреден для здоровья. Те же механизмы первого контура представляют страшную опасность для жизни человека. Возможное время нахождения в контакте с механизмами первого контура определяется считанными секундами. Таковы правила игры. Рабочая одежда в реакторе — белая. Белые брюки, белая роба, белые тапки, белые перчатки, белый берет и белая марлевая повязка-респиратор. Белых брюк у нас, естественно, не было. Выдавались белые кальсоны. Одежда требовалась белого цвета, потому что на ней хорошо заметна грязь, в том числе, радиоактивная. Навешивалось на одежду также пять карандашей — портативных счетчиков радиации. С этим полным джентльменским набором мы шли работать.

В человеческой натуре глубоко внутри сидит безотчётный страх перед атомной энергией, атомными реакторами, радиацией. Это объясняется тем, что радиацию, как опасность, нельзя пощупать и увидеть. Когда мы впервые пришли в атомный реактор, у одного из наших товарищей произошёл нервный срыв. Он неожиданно вскочил на самое высокое место в атомном отсеке. Забившись в истерике, кричал, что боится атомных реакторов и с этого места никуда не сдвинется. Раздался дружный хохот. Он забрался на атомный реактор...

Потом начались явления, более неприятные. Чувство опасности покидало людей. Моряки теряли бдительность. Радиацию нельзя было ощутить, и о ней забывали.

Один из моих друзей, которому надоели придирки вахтенного офицера, чтобы отвязаться от него, забрался в реакторный отсек и там ...заснул. (Офицеры никогда не заходили в реактор.) Когда проснулся и прошёл через контроль, оказалось, что здорово облучил себе задницу. Он умер через пару месяцев.

В «атомной жизни» мы прошли через три шоковых порога: Первый — когда впервые переступаешь порог реакторного отсека. Второй — когда, возвращаясь с работы и проходя через радиационный контроль, впервые звенишь. На контроле ты, раздевшись догола, стоишь внутри аппарата, напоминающего рентгеновский, подняв руки. В него встроено много различных стеклянных табло. Лампочки зажигаются, и начинается звон. На табло высвечивается «Правая рука». Ты отправляешься в душ, смывать радиоактивную грязь. Одежда отправляется на уничтожение. Третий раз, когда понимаешь, что «схватил» много. В этом случае дежурный офицер, многозначительно цокая, объявляет: «Две недели освобождения от работы». Это означает, что за тобой будет следить врач. Если симптомы лучевой болезни не появятся, то продолжишь службу. Если появятся — немедленно комиссуют. Наши рабовладельцы не хотели, чтобы умирали в армии.

Жизнь шла своим чередом. Лодки приходили и уходили. Мы набирались практического опыта работы. Я не встречался с Женей, хотя служили на одном корабле. Общались по корабельному внутреннему телефону. Говорили на эзоповом языке. Он предупреждал меня об опасности; когда она появлялась. Это он замерял радиацию. Его данные служили базовой информацией для дежурного офицера: какое именно разрешаемое время нахождения в реакторе устанавливать и заполнять табличку при входе в лодку.

Однажды Женя дал знать, что я должен срочно что-то придумать. Перед окончанием работы я открыл фильтр насоса первого контура и засунул туда один из моих карандашей. Дежурный офицер проверил карандаши на особом стенде. Неожиданно, странно посмотрев на меня, он объявил: «Две недели освобождения от работы». Я понял, что переборщил. За две недели пришлось сделать себе несложное приспособление, для постепенного разряжения карандаша. Пользовался им, когда Женя меня предупреждал.

Закончился второй год моей службы. Всё, вроде, стабилизировалось, и ничто не предвещало беды. Но она пришла. К нам прибыла экспериментальная лодка с жидкометаллическим реактором. Этот реактор нельзя было остановить. Вместо воды там использовался жидкий металл на основе натрия. При охлаждении он легко застывал, и разогреть его было практически невозможно. В одном из механизмов насоса первого контура сломалась двадцатимиллиметровая шпилька (М20). Требовалось немедленное решение. Насос тёк. Провели техническое совещание у начальника завода капитана второго ранга Петрова, с участием главного конструктора лодки. Ни один из них не спустился в лодку расследовать неисправность. Докладывал старшина команды. Офицеры и конструкторы кричали друг на друга. По всем правилам лодку надо было опечатать и отправить в отстой на 20 лет. В конце концов, командование решило послать людей, чтобы высверлить эту шпильку вручную, нарезать новую резьбу, не останавливая реактор. Это была работа часов на пять. Нас — 37 специалистов. Уровень радиации позволял находиться там, в лучшем случае, несколько секунд. Женя позвонил и сказал на этот раз прямым текстом: «Это смерть». Голос его дрогнул.

С нами провели политбеседу. Говорили о долге перед Родиной и американских агрессорах. Все сидели воодушевлённые, чувствовали себя избранными. Нам торжественно разрешили отдохнуть до утра. Накрыли праздничный ужин с шоколадом и вином. Я подошёл к своему другу Толе Шестопалу и пытался намекнуть, что, может быть, игра не стоит свеч, ведь это очень опасно. Я любил Толю. Мы с ним оба с Васильевского Острова. Хороший русский парень и единственный из нас всех женатый человек. Рабочий, с золотыми руками, многому меня научивший. Он обнял меня за плечи и ответил: «Лёнька, ты что! Ты же знаешь, что я не люблю красивых слов, но ведь надо же помочь Родине».

Появилось ощущение, что или я схожу с ума, или все сошли с ума. Случайно посмотрел в зеркало и вдруг увидел там единственные глаза, которые меня понимают. На меня смотрел парень, который думал так же, как и я.

Всю ночь не спал. Вспоминал родителей, брата. У брата родилась дочка Аня. Ей было уже два года, я её ещё и не видел. Умирать не хотелось, да ещё такой смертью. Думал: «А есть ли Бог?» В этих мыслях прошла ночь.

Утром, перед разводом на работу, как обычно, дежурный офицер ходил по кубрику и проверял порядок в наших рундуках. У меня в рундуке стояла фотография подруги... Офицер посмотрел на снимок и сказал: «Ух, я бы этой бабе вставил!» В голове пронеслось: «Это от Б-га!» — я развернулся и ударил его по лицу! Меня сразу арестовали и дали на месте 10 суток гауптвахты. Могли дать дисбат за то, что ударил офицера. Приняли в расчёт, что я стоял на защите женской чести. По ночам, на гауптвахте, грязный и небритый, я думал о ребятах по команде. Хотелось надеяться, что у них всё обойдётся.

Вернувшись на корабль, я побежал в кубрик. Кубрик был пуст. Матрасов на кроватях не было, кроме моего.

Меня срочно вызвали к начальнику завода капитану второго ранга Петрову. Поднялся в его каюту. Он очень странно посмотрел на меня и спросил: «Ты ведь, кажется, еврей?» Я подтвердил. Он задумчиво сказал: «А ведь, я понял, что ты сделал... Ну, что ж, живи!». Я попросил разрешения идти. Он знаком остановил меня и добавил: «А знаешь ли, что ты теперь единственный, кто у меня разбирается в реакторах?! Иди. Будешь принимать и обучать пополнение».

Так я стал старшиной команды.