Глава XVII. БЕРЛИН: ОПЕРАЦИЯ НА ПОЗВОНОЧНИКЕ

Глава XVII. БЕРЛИН: ОПЕРАЦИЯ НА ПОЗВОНОЧНИКЕ

Решившись на операцию, Борис Михайлович в сопровождении Юлии Евстафьевны в ноябре 1913 года возвращается в Берлин. Дети оставлены в Петербурге под присмотром Кастальских — сестры Кустодиева, Александры Михайловны, и ее мужа Василия Александровича. Из Берлина Борис Михайлович пишет Ф. Ф. Нотгафту: «Были вчера второй раз у Оппенгейма, и он направил меня в West-Sanatorium, где должен я лечиться. Завтра или послезавтра там с Краузе будет смотреть еще раз меня и назначит день операции, которая и будет сделана в продолжение этой недели. Итак, ставлю, можно сказать, все на карту — конечно, это большой риск, но это все-таки единственный возможный выход. Чувствую себя очень хорошо и как-то совсем не волнуюсь…»

Далее упоминает, что был в выставочном зале «у Кассарера» и любовался чудесными полотнами Дега и Сезанна. «Вашу книгу об импрессионистах прочел всю сразу»[277].

И вот — операция. Продолжалась она четыре часа под общим наркозом. Опухоль найдена и удалена, однако врач предупредил, что возможны рецидивы болезни и через год-два операцию придется повторить.

Следующее письмо Ф. Ф. Нотгафту написано уже под диктовку мужа Юлией Евстафьевной, а Борис Михайлович смог лишь расписаться: «Если бы знали, как я рад был получить Ваше письмо, которого так давно дожидался. Лежать всему разрезанному, с ужаснейшими болями и не иметь ни одной весточки от Друга было бы прискорбно. Но теперь вполне вознагражден Вашим хорошим душевным письмом. Как раз сегодня первый раз, что мог прочитать письмо сам. Рене Ивановна пусть не сердится, что я пока еще не могу продолжать ее портрета, приеду, напишу Целую галерею с нее…

Клара Адольфовна и Елизавета Федоровна бывают у нас каждый день… добры и любезны…»[278]

Упоминавшиеся в письме посетительницы — это мать и сестра Ф. ф. Нотгафта.

Об операции, которой подвергся муж, Юлия Евстафьевна сочла необходимым известить и В. В. Лужского: «Пишу Вам, чтобы дать весточку о муже. Ему сделали 12-го утром Серьезную операцию. Вскрыли два первых грудных позвонка и найдено скопление жидкости, как и предполагал проф.

Оппенгейм, под оболочкой мозга. Сделана операция доктором Краузе в присутствии проф. Оппенгейма. Прошла она благополучно, и сейчас все идет хорошо, доктора довольны. Конечно, он еще страдает, и надо еще время, чтобы все зажило, но наркоз он перенес хорошо… Руки и пальцы у него двигаются, так что надеюсь, все придет в порядок. Шлет Вам свой привет»[279].

Домой, в Петербург, возвращались с чувством надежды и верой, что худшее позади. Ноги еще не вполне слушаются Бориса Михайловича, но врачи уверяли, что это временно и все наладится.

О сделанной в Берлине операции, после которой боли исчезли, Кустодиев сообщает в письме матери: она очень тревожилась о сыне. Екатерина Прохоровна в ответ пишет: «Получила вчера твое письмо, мой милый, родной Боря, и радуюсь, радуюсь без конца твоему излечению. Я называю его “воскрешением”. Дай тебе Бог силы и терпения довести его до желанного конца. Довольно мучиться, пора и отдохнуть!»[280]

Перед отъездом в Берлин Кустодиев передал для открывающихся сначала в Петербурге, а затем в Москве выставок «Мира искусства» намеченные к показу работы. Среди них — портрет актера и режиссера Московского Художественного театра В. В. Лужского, «В московской гостиной 1840-х годов», эскизы декораций и костюмов к постановке «Горячего сердца», портретные этюды художников JI. Бакста, А. Бенуа, А. Остроумовой-Лебедевой и М. Добужинского. А также картины «Морозный день», «Купальщица», «Парижский бульвар ночью» и «Чаепитие».

Последнюю работу из все более влекущего его «купеческого» цикла Борис Михайлович писал с особым подъемом. Вечереет. Небо в розовых закатных красках. Во дворе купеческого особняка за небольшим столиком собралось чаевничать купеческое семейство: благообразный седобородый старик в белой рубахе и жилете, его супруга, сын с дочерью, невестка. Все веселые, довольные жизнью. Служанка выносит из особняка самовар. Семья расположилась под сенью дерева с пышной кроной, на фоне кустов цветущей сирени. За высоким забором видны пожарная каланча и другой терем-теремок, принадлежащий, должно быть, соседу-купцу. Словом, получилась радующая глаз сценка из будней воспетого Островским Заволжья.

По просьбе Кустодиева за время его пребывания в Берлине Ф. Ф. Нотгафт собрал рецензии, касавшиеся выставки в Петербурге, и по возвращении Борис Михайлович с интересом ознакомился с ними. Дмитрий Философов свой отклик в «Речи» озаглавил «Тяга к театральности» и с похвалой отозвался о портрете Лужского («как живой») и эскизах Кустодиева к «Горячему сердцу»[281].

Портрет Лужского, изображенного «с большой экспрессией», отметил в «Вечернем времени» и другой критик, И. Лазаревский. Ему понравились и портреты художников. А вот полотно «Люди сороковых годов» («В московской гостиной 1840-х годов»), с изображенными на нем Боткиным, Белинским, Станкевичем и другими известными деятелями того времени, Лазаревского разочаровало: «Нет жизни в этой картине»[282].

Н. Кравченко в «Новом времени», воздав должное портретам («Как портретист Б. Кустодиев крупный, интересный художник. Его портрет артиста В. В. Лужского — сильная, хорошая вещь»), признал слабыми эскизы декораций и костюмов[283]. Что ж, на то они и критики, чтобы обо всем иметь собственное мнение.

«Чаепитие» заметил, кажется, один И. Ясинский в «Биржевых ведомостях»: «Темное царство изображено с удивительной тщательностью, вдумчивостью и, я бы сказал, с любовью»[284]. Насчет того, что писал с любовью, — верно, а вот если на картине купцы, так значит это уже «темное царство» — подход явно шаблонный, не согласился с критиком Кустодиев.

В «Чаепитии» он позволил себе небольшую творческую вольность. Седобородому купцу, главе семейства, держащему блюдечко на растопыренных пальцах, он непроизвольно сообщил бесспорное сходство с действительным тайным советником, сенатором-правоведом Н. С. Таганцевым. При этом никакого коварного умысла не имел. Уж очень симпатичный, колоритный был старикан, и портретировать его доводилось дважды. А в том же 1913 году, когда писал «Чаепитие», общественность торжественно отметила 50-летие научной и педагогической деятельности уважаемого профессора, который некогда даже преподавал уголовное право великому князю Сергею Александровичу.

Самого Н. С. Таганцева картина, где его двойник чинно восседал в компании дебелых купчих, кажется, лишь позабавила: как-никак и его отец был когда-то купцом третьей гильдии. Но вот супругу сенатора и других родственников «Чаепитие» всерьез рассердило, и Кустодиеву дали понять, что на том их добрые отношения закончены. Тем более что картина, с согласия Кустодиева, была репродуцирована и распространена по всей России в виде открытки, выпущенной Общиной Святого Евгения.

С издательством общины у Бориса Михайловича установились крепкие связи. Издательство ранее выпустило в виде открыток его «Портрет жены», «Девочку с фруктами» (портрет дочери в Лейзене), «Ярмарку», «Монахиню» и другие работы.

Вклад общины в популяризацию отечественной культуры и искусства высоко ценили и сами художники, и известные российские публицисты. Так, В. В. Розанов откликнулся на издание общиной иллюстраций к басням Крылова, выполненных художником Нарбутом в виде силуэтов: «Вот соединение аристократизма и демократии, — эти “открытки” в издании Общины св. Евгения: дешевизна — народная, работа — в высшей степени аристократическая»[285].

Работоспособность постепенно возвращалась к Кустодиеву. В первую очередь захотелось отблагодарить верных друзей Нотгафтов за участие в его судьбе и завершить начатый в прошлом году еще один портрет Рене Ивановны.

Пока занимался живописью, с радостью ощущая, что обе руки вновь послушны ему, вдруг неудержимо потянуло к скульптуре, и Борис Михайлович принялся выполнять из мрамора бюст писателя Ф. Сологуба. Писатель и поэт, став весьма популярным, решил изменить свой облик, сбрил бороду и усы и ныне походил, как писал один из современников, «со своим обрюзгшим лицом и саркастической усмешкой на римского сенатора времен упадка»[286]. Таким и запечатлел его в мраморе Кустодиев.

Он со все нараставшим азартом вновь входил в творческую жизнь, готов был подхватить любые интересные предложения. Одно из них поступило от Лужского. Тот попросил ознакомиться с пьесой Салтыкова-Щедрина «Смерть Пазухина»: не сможет ли Борис Михайлович написать эскизы декораций? Кустодиев читает текст и видит — пьеса интересная, старый быт, оригинальные персонажи. Так почему бы не взяться за эскизы? Вот только в Москву приехать пока не может. О чем и сообщает В. В. Лужскому, присовокупив признание: «…смерть как хочется начать большую картину и тоже “купчих”: уж очень меня влечет все это!»[287]

Между тем политическая жизнь России опять стала неспокойной. Рабочие Петербурга решили вспомнить события 9 января 1905 года и отметили их массовой забастовкой. По сведениям газеты «Речь», в ней участвовало 170 тысяч человек — рабочие Путиловского, Невского судостроительного, Балтийского и других заводов. Их поддержали и в Москве, где бастовали рабочие тридцати предприятий[288].

Вскоре, 23 января 1914 года, «Речь» вновь с тревогой вернулась к той же теме, подводя итоги забастовочного движения в прошлом году — когда праздновалось 300-летие Дома Романовых. Газета сообщила, что за девять месяцев, с января по сентябрь, в России прошло более полутора тысяч забастовок, в которых участвовало почти 700 тысяч человек. И по этому показателю, констатировала «Речь», Россия далеко опередила все другие страны, включая и те, где число фабричных рабочих в несколько раз превосходит их численность в России. Чем же это вызвано? — задавалась вопросом газета и отвечала: не чем иным, как тяжестью условий, в которые поставлены российские трудящиеся.

Сложившаяся ситуация всерьез тревожила российскую власть. Неожиданно 30 января 1914 года объявили о переменах в составе правительства. Председателем правительства вместо В. Н. Коковцова был назначен И. Л. Горемыкин — вернулся-таки на то же место, какое занимал в 1906 году. И еще одна перестановка: товарищ министра торговли и промышленности П. Л. Барк, портрет которого когда-то писал Кустодиев, назначен министром финансов. Вот так он вырос с 1909 года, когда позировал для портрета, будучи директором Волжско-Камского банка!

На следующий день был опубликован документ, долженствующий пояснить всему обществу и народу России, почему государь император так возвысил П. Л. Барка, — высочайший рескрипт на имя управляющего Министерством финансов, собственноручно подписанный Николаем II. Но этот документ имел более широкое значение: в нем отражалась обеспокоенность высшей власти положением в стране.

Текст документа гласил: «Петр Львович! С Божьей помощью совершенное Мною в минувшем году путешествие по нескольким великорусским губерниям дало Мне возможность непосредственно ознакомиться с жизненными нуждами окружающего Меня народа. С отрадою в душе Я видел светлые проявления даровитого творчества и трудовой мощи Моего народа. Но рядом с этим с глубокою скорбью Мне приходилось видеть печальные картины народной немощи, семейной нищеты и заброшенных хозяйств — неизбежные последствия нетрезвой жизни и подчас народного труда, лишенного в тяжкую минуту нужды денежной поддержки путем правильно поставленного и доступного кредита. С тех пор, постоянно обдумывая и проверяя полученные на местах народной жизни впечатления и сведения, Я пришел к твердому убеждению, что на Мне лежит перед Богом и Россией обязанность ввести безотлагательно в заведывании государственными финансами и экономическими заданиями страны коренные преобразования во благо Моего возлюбленного народа. Нельзя ставить в зависимость благосостояние казны от разорения духовных и хозяйственных сил множества Моих верноподданных. А посему необходимо направить финансовую политику к изысканию государственных доходов, добываемых из неисчерпаемых источников государственных богатств и от народного производительного труда, при соблюдении разумной бережливости, постоянно соединять заботы об увеличении производительных сил государства с заботою об удовлетворении нужд народа… я надеюсь, что с Божьей помощью, с вашим трудом и с вашими познаниями вы оправдаете Мое к вам доверие и исполните на пользу России и народа и Мне в отраду трудное дело, на вас Мною возложенное.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано “Николай” в Царском Селе 30 января 1914 года»[289].

В это время Кустодиев возобновляет работу над этюдами к групповому портрету художников «Мира искусства», пишет портрет К. Сомова. Окрыленный удачным воплощением в мраморе образа Ф. Сологуба, начинает лепить бюст Александра Блока.

По воспоминаниям Кирилла Кустодиева, поэт, приходя на Мясную позировать, особенно нежно относился к ним, детям, рассказывал сказки, читал детские стихи, шутил, будто и сам возвращался в детство.

Что же касается бюста Ф. Сологуба, то его приобрел для Третьяковской галереи новый руководитель попечительского совета при галерее и член «Мира искусства» И. Э. Грабарь. «Бюст Сологуба, — извещал он в письме Кустодиева, — прибыл в полной сохранности и всем нам, — вчера как раз состоялось заседание Совета, — очень понравился. Полагаю, что это Ваша наиболее удачная скульптура»[290].

Набираясь опыта в оформлении спектаклей, Борис Михайлович знакомится с последней театральной работой коллеги и друга Мстислава Добужинского, написавшего эскизы декораций и костюмов к постановке в Художественном театре пьесы «Николай Ставрогин» по роману Достоевского «Бесы». «Твой Ставрогин очень хорош», — пишет Кустодиев Добужинскому. О своих планах коротко сообщает: «Несмотря на массу работы, тянет уехать — уж очень соблазнительно светит солнышко, хочется на природу…»[291]

Наконец вопрос со «Смертью Пазухина» решен положительно и уточнены условия. Наступил май. Жена с детьми уже уехали в «Терем». Собирается в путь и Борис Михайлович. По дороге неплохо бы заехать в Кострому и погостить несколько дней у Ивана Александровича Рязановского. Знаток русской старины, он может подсказать немало полезных деталей для оформления «Пазухина».

Во второй половине мая Кустодиев пишет Рязановскому: «Сижу сейчас в Питере, тороплюсь окончить всякие заботы и уехать в последних числах мая или в первых июня. Хотел бы очень поехать через Кострому и повидаться с Вами… Будете ли Вы в это время дома — напишите.

Здоровье мое довольно сносно теперь, рука не болит, немного работаю. Только после операции, которая была в ноябре, еще не наладилось… с ногами, неважно ходят. Все больше с палочкой хожу, по-стариковски…»[292]

Желанная встреча в Костроме с Рязановским состоялась. Им есть о чем поговорить друг с другом. Два года назад, когда Кустодиев еще находился на лечении в Лейзене, Иван Александрович побывал по поручению Костромской губернской архивной комиссии в Швеции. Искал там материалы, связанные с ролью Костромского края в событиях Смутного времени и воцарением династии Романовых, — к 300-летию их царствования.

В прогулках по Костроме обсуждали среди прочего и творческие планы Кустодиева, связанные с оформлением «Смерти Пазухина»: Рязановский хорошо знал быт купцов-раскольников и по просьбе художника охотно делился своими знаниями.

Эта пара, как вспоминала жена Рязановского Александра Петровна, иногда вызывала подозрение у блюстителей порядка. Не только у Кустодиева в это время с ногами не ладилось. Не в лучшей физической форме находился и Рязановский. Спускаясь по ступенькам, они заботливо поддерживали друг друга, да еще и громко смеялись над собственной немощью. А напротив — полицейское управление, и Дежурный пристально наблюдает за ними: никак напились. Однако с виду — люди почтенные, арестовать и отвести в участок все же не решился.

Наконец друзья прощаются, выразив надежду вновь увидеться осенью. Кустодиев садится на пароход — до Кинешмы. А дальше, к «Терему», — почти шестьдесят верст от Кинешмы на лошадях, так называемым галичским трактом, ту пору этот старинный торговый путь пришел в запустение, дорога была разбита и доставляла Кустодиеву изрядные Учения. «Думал, что и живым не доеду, до того растрясло его и разбило, — пишет он из «Терема» В.В. Лужскому. — Ведь 57 верст по нашим российским милым дорогам стоят путешествия через всю Европу»[293].

Впрочем, радостная встреча с заждавшимися его женой и детьми, с благословенным «Теремом», по которому он изрядно соскучился, ободряет измотанного дорогой путешественника. С каким-то новым чувством бродит Борис Михайлович по просторному дому. Внизу — пять комнат; столовая соединена аркой с гостиной — там округлая белая печь и возле нее широкая лестница на второй этаж. Помнится, когда-то, года четыре назад, он написал здесь этюд, названный «В комнатах», изобразил на нем жену, поднимающуюся по лестнице, и играющих внизу детей: Кирилл — в матросском костюмчике, Ирина забавляется с котенком. Под лестницей — дверь в спальню, а дальше — детская. В детской он любил писать Ирину — с куклами и собакой Шумкой.

Наверху — мастерская, и где-то она тоже изображена. А еще — две комнаты для гостей и так называемый фонарь: здесь, у окна, Ирина позировала ему для «Японской куклы».

И как разрослась ведущая к Павловскому березовая аллея! Как пышен цветник на противоположной, южной стороне усадьбы, как роскошно распустились здесь розы — предмет особых забот Юлии Евстафьевны! И яблони в саду дают уже неплохой урожай.

По-прежнему бодр и деятелен сторож усадьбы и кучер Павел Федосеевич, его тоже неоднократно запечатлял художник.

Вечерами возле дома можно наблюдать забавную сценку. Павел Федосеевич выводит из конюшни лошадь Серку, подводит ее к бочке на колесах, с прикрепленными к ней оглоблями, запрягает. Кирилл, ему уже одиннадцать, важно садится на козлы, понукает Серку. Но сам не правит. Павел Федосеевич ведет лошадь под уздцы. А сзади — целая процессия. Прямо за бочкой топает Ирина, за ней мать, Юлия Евстафьевна, следом приглашенная на лето немка-бонна, родом из Прибалтики, и замыкает шествие общая любимица такса Дэзи. Но нет, еще не все перечислены — кто-то, будто указывая дорогу, семенит впереди лошади. Это домашний кот Рыжик!

Понемногу разбег взят, и работа над эскизами декораций все больше увлекает. Уже готов интерьер дома купца-старообрядца Прокофия Пазухина. Между делом Кустодиев написал небольшую картину «Лето», изобразив компанию молодежи, отдыхающей на лоне природы, и уединившуюся от других влюбленную парочку, целующуюся среди берез.