Глава XXXI УСПЕХ В ГЕРМАНИИ

Глава XXXI УСПЕХ В ГЕРМАНИИ

В середине июля Борис Михайлович в сопровождении Юлии Евстафьевны выехал в санаторий в Сестрорецк. Накануне поездки он получил предложение от дирекции Петроградского Академического театра драмы написать эскизы декораций для постановки пьесы А. К. Толстого «Посадник».

Прибыв на место, Борис Михайлович сообщает Ф. Ф. Нотгафту: «Если бы ты знал, как здесь хорошо, какое чудесное, тихое, далекое море! Полдня провожу, сидя на набережной, совершенно ничего не делая… Прямо — Кронштадт с фортами в дымной серо-розовой дали, направо — синий берег Финляндии и огромное, огромное небо, все в плывущих облаках! Надо правду сказать — все это я только на следующий День по приезде мог рассмотреть и ощутить… эта поездка в Вагоне, хотя и 2 часа только, страшно меня утомила; думал, Не вынесу; вагоны маленькие, духота, курят, какие-то бесконечные дети, чухонки с молоком — все это сразу на меня набросилось, и я не выдержал. Но, по приезде отлежался и на другой день пришел в себя. Устроили нас отлично — большая комната с балконом, правда, темная…»[475]

В заключение письма сообщал, что вскоре приступит к работе над эскизами декораций. И на этот раз отдых, как обычно случалось, был совмещен с работой.

Эскизы Кустодиев сдал в срок, когда в конце августа вернулся в Петроград. Премьера спектакля в театре состоялась 22 сентября; декорации по эскизам Кустодиева написали его сын Кирилл и сын А. Бенуа Николай.

Просматривая в Петрограде накопившуюся за время его отсутствия почту, Кустодиев обнаружил письмо из Кембриджа от П. Л. Капицы. «Дорогой Борис Михайлович! — писал Капица. — Получил письмо от брата, в коем он пишет, что передал Вам краски. Я очень сожалею, что так задерживаю выполнение Ваших поручений. Дело в том, что я очень занят и редко бываю в Лондоне… В Вашем последнем письме меня очень огорчило то, что Вы думаете, что взамен посланного как будто я жду, чтобы Вы написали маме картину.

Теперь я прошу Вас этого не делать, т. к. я посылаю все чтобы оказать Вам помощь в работе и без всякой задней мысли. Я знаю хорошо по себе, как важно иметь возможность работать в любимом деле, и я тут сам нашел в работе часть потерянного на родине счастья. Итак, дорогой Борис Михайлович, если Вы мне еще хоть раз напишете о маминой картине, то я не буду Вам больше посылать краски и тому подобное. Я так ценю, чтобы между нами были хорошие отношения, что возможность каких-либо счетов неминуемо испортит их».

Капица далее сообщал, что, вероятно, пробудет в Кембридже еще год. Недавно ездил на мотоцикле в Девоншир, проделал около тысячи верст. Словом, все нормально, хотя иногда очень тянет приехать хоть на пару недель в Питер. Передавал приветы родным, интересовался, не нужно ли прислать какие-либо лекарства[476].

Милейший человек, прочитав письмо, с благодарностью подумал о нем Кустодиев.

До отъезда в Сестрорецк у него попросили несколько работ для первой выставки русского искусства в Берлине, открытие которой намечалось в октябре. Борис Михайлович решил показать на ней «Купчиху за чаем» 1918 года и написанную в 1919 году «Невесту». Обе эти работы, считал он, достойно представляют его творчество последних лет.

Берлин, разумеется, не случайно был избран местом первой крупной зарубежной выставки русского искусства, проведенной после 1917 года. В то время столица Германии стала центром сосредоточения литераторов, поэтов, художников, покинувших Россию после захвата власти большевиками. И этой аудитории надо было показать, что при новом общественном устройстве с искусством в Советской России все обстоит в порядке.

Выставку разместили в новой галерее Ван-Димена, располагавшейся на Унтер ден Линден, в центре столицы и недалеко от здания советского посольства. Вернисаж состоялся 15 октября. Всего в выставке приняло участие около ста восьмидесяти художников, и было выставлено свыше тысячи произведений[477].

Событие это широко освещалось и в российской прессе, и в эмигрантских изданиях, выходивших в Берлине. Журнал «Красная нива» поместил о выставке корреспонденцию, подписанную «М.» (по некоторым данным, автором ее был побывавший в Берлине В. Маяковский). «Нижний этаж, — говорилось в ней, — занят так называемой правой живописью. Здесь все, начиная с “Бубнового валета” Машкова, Кончаловского и кончая Малявиным и Кустодиевым. Верхний этаж занят левой живописью и образцами промышленного искусства».

Далее автор упомянул о скандале с Малявиным, который дал антисоветское интервью «белой» газете и выкрал с выставки два своих полотна. Корреспонденция заканчивалась словами: «Пытающаяся отстраниться от нас политически Европа не в силах сдержать интереса к России, старается дать выход этому интересу, открывая отдушины искусства»[478].

Сообщение о выставке иллюстрировалось репродукцией картины Кустодиева «Купчиха за чаем», но «Красная нива» называла эту работу мастера так же, как она значилась в каталоге выставки, — «Женщина за самоваром». Это симптоматично и вполне объяснимо. Пропагандировать на зарубежной выставке купечество, которое вождь революции Ленин назвал «экономически самым могущественным классом капиталистической России»[479], считалось, видимо, идеологически неверным. Тем более что с купечеством как классом в Советской России велась победоносная борьба.

Но эмигрантская пресса, и в частности художественный журнал «Жар-птица», в котором сотрудничали искусствоведы С. Маковский и А. Левинсон, именовали картину так, как назвал ее автор. Имея в виду минимальное присутствие на выставке художников из «Мира искусства», журнал писал: «Ярким пятном горит на выставке своей “Купчихой” лишь Б. М. Кустодиев»[480].

А в следующем, девятом, номере журнала за 1922 год «Жар-птица» поместила на обложке цветную репродукцию «Купчихи за чаем», а на цветной вклейке репродукцию другой картины Кустодиева — «Невеста».

Подробно коснулся двух этих полотен Кустодиева сотрудничавший в эмигрантской газете «Накануне» художник и искусствовед Г. К. Лукомский. «Кустодиев, — восторженно восклицал он в первом из своих откликов, когда в галерее Ван-Димена еще шла развеска картин, — “богатейшие” сюжеты: “Купчиха” за чаепитием у самовара — русский Тициан! Живопись его стала строже, продуманнее. Кустодиев — огромный художник!.. Кустодиев может быть поставлен вровень с Венециановым…»[481]

Позже, в дни работы выставки, Г. Лукомский вновь вернулся к поразившим его полотнам Кустодиева и дал их подробное описание. Его характеристика «Купчихи за чаем» — быть может, лучшая в литературе о художнике: «Балкон с деревянными тоненькими бутылкообразными балюстрадами. Внизу двор, кучер коня вывел. Ворота синие с позолотой, калитки по сторонам ворот. Налево балкон, и купец или подрядчик бородач в красной рубахе и жилетке пьет с женой чай. Вдали налево, как бы на холме, шатер церкви в “Нарышкинском барокко”, направо — город, “ряды”, колокольня церковная, столь типичная для “уезда” — провинциальный “ампир” 1830-х годов.

Справа и слева обрамление из листьев, дубовые листья и кусты. На таком фоне сидит у стола и услаждает свою душу и тело чайком красивая, полная дама — купеческая. Платье лилового шелка с кружевами, повязка на голове, в руке блюдце, и ластится кот к круглому плечу хозяйки. А прижаться-то есть к чему!..

На столе порасставлены яства. Здесь и крендельки, и ватрушки, и бисквитная булка, и варенье, — а на самом видном месте — арбуз! Самовар, чайник на нем расписной, с розанами, “поповский”. Живопись… силы, достойной Франца Гальса… Пейзаж — российский. Быт русского Брегэля…»

Не менее высоко оценил Лукомский и «Невесту»: «Другое полотно: раздетая полная женщина — невеста; у постели и атласы, и бархаты лежат грудами. Перламутровый ларец; тело, как роза, солнцем июньским нагретая. Даная Ярославская. По живописи Кустодиев — Тициан Российский!..»[482]

Из представителей старшего поколения художников-реалистов Лукомский, помимо Кустодиева, выделил И. Грабаря и посетовал на отсутствие произведений Петрова-Водкина, Сомова и Лансере.

В целом же эмигрантская печать освещала выставку весьма благожелательно. Был замечен и «верхний этаж», где экспонировались работы художников левых направлений — Малевича, Розановой, Лисицкого, Татлина, Родченко, Альтмана…

Показательна статья, опубликованная газетой «Накануне» в день открытия выставки, 15 октября: «Война, революция, блокада, полная оторванность России от Запада. Изредка долетали, перерастая искусственные стены, воздвигнутые злобой, одинокие голоса перекликающихся рыцарей духа, не знающего границ.

Теперь изоляция революционной России окончилась…

Выставка в целом лишнее доказательство того, что последние годы были не только разрушением, но и созиданием. Художественная жизнь в России не замирала ни на минуту, и на взрыхленной бурями почве должны теперь взойти могучие всходы».

Осенью здоровье Кустодиева ухудшилось. Навестивший его в конце октября В. Воинов записал в дневнике: «Из Эрмитажа проехал к Кустодиевым. У Б. М. сегодня повышенная температура, свыше 39°, и он очень страдает; несмотря на эти страдания (нестерпимо болят руки, запястья, плечи и оперированное место; совершенная атония кишок), он все — таки просил прочесть ему те главы монографии, что у меня написаны. Тягостно было читать, видя его муки, и при непрерывных сдерживаемых стонах»[483].

По-прежнему находившийся в Англии П. Капица как будто чувствовал на расстоянии его боль и участливо напоминал в очередном письме: «Если Вам нужны какие-либо лекарства, я их вышлю сразу, только напишите…» О себе сообщал: «Работаю не без успеха и наверное пробуду тут в Англии еще год или два. На Пасху собираюсь приехать на пару недель в Питер и, думаю, повидаю Вас.

…Англичане удивительные люди формы. Все делают по правилам и по традиции… Англичанки молоденькие очень недурны собой, но если вы беседуете с ней, то вам скоро скучно станет. Неподвижное лицо, неподвижная мысль и шаблонные фразы…»[484]

В это нелегкое для художника время в жизнь Кустодиева вошел, чтобы остаться в ней до смертного часа, еще один интереснейший человек — писатель, блестящий публицист Евгений Иванович Замятин.

Инженер по образованию, он два года перед революцией провел в командировке в Англии, где наблюдал за строительством ледоколов для российского торгового и морского флотов. До этого, в бурные 1905 и 1906 годы, побывал в партии большевиков, арестовывался охранной службой, подвергался ссылке из Петербурга и впоследствии не без юмора писал в автобиографии: «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я целиком обязан Петербургскому Охранному Отделению»[485]. Замятин имел в виду, что в ссылке он написал повесть «Уездное», с которой вошел в литературу.

Пережив период романтического увлечения революцией, когда, по собственным словам, он был влюблен в нее, как в «свободную, огнеглазую любовницу»[486], Замятин значительно сдержаннее стал относиться к тому, что происходило в России после победы большевиков. Он видит в цензуре печати ощутимую по царским временам «жандармскую коросту», в арестах «советской полицией» инакомыслящих улавливает «знакомый дух охранки». Свое отношение к власти в это время он определяет как позицию «еретика».

В 1919 году Замятина арестовали. В августе 1922 года его арестовывают вторично. Мотивы ареста формулируются следующим образом: «С момента октябрьского переворота и до настоящего времени не только не примирился с существующей в России Рабоче-Крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности»[487].

Основанием для подобных выводов служили, безусловно и публицистика Замятина, и, вероятно, завершенный к тому времени роман-антиутопия «Мы», в котором, в традициях Достоевского и Уэллса, был поставлен жирный вопросительный знак над проектом «светлого будущего», обещанного большевиками народу России. Сам Замятин роман «Мы» считал своей самой «шуточной и самой серьезной вещью»[488].

Осенью 1922 года имя Замятина было внесено в список большой группы видных российских интеллигентов, насильственно высылаемых из страны. Но тем пароходом Евгению Замятину, освобожденному из-под ареста с подпиской о невыезде, покинуть Россию было не суждено. Вместе с художником Ю. Анненковым он провожал пароход с высылаемыми философами и литераторами на Николаевской набережной Петрограда.

Близко знавший в те годы Замятина писатель М. Слонимский дал ему емкую характеристику: «Замятин был горяч изнутри, холоден снаружи»[489]. Сам же Евгений Иванович свое отношение к людям однажды определил в свойственной ему парадоксально-вызывающей манере: «Я человек металлический и мало, редко кого люблю»[490].

Вот такой человек появился поздним осенним вечером в квартире Кустодиевых. К тому времени заочно они друг друга знали. Замятин, как он сам писал, восхищался на выставках «Масленицей» и другими картинами Кустодиева. Вероятно, видел он и персональную выставку художника в Доме искусств. А Борис Михайлович читал некоторые статьи Замятина, остро критикующие промахи власти и тех, кто поспешно объявил себя, как язвительно заметил Замятин, «придворными» поэтами.

Поводом для личного знакомства послужила серия акварелей Кустодиева «Русские типы», которую собиралось в виде альбома выпустить руководимое Ф. Нотгафтом издательство «Аквилон». Замятину издательство поручило написать для этого альбома вводную статью, ведь он тоже был знатоком провинциальной, «уездной» России. Но Евгений Иванович поступил иначе. Разложив на столе «кустодиевских красавиц, извозчиков, купцов, трактирщиков, монахинь», он погрузился в мир, изображенный художником, и в короткое время написал по «кустодиевским» мотивам повесть «Русь», которую А. Ремизов считал лучшим произведением Замятина.

Действие повести писатель поместил в выдуманный им городок Кустодиевск, которому, лукаво усмехается писатель, почему бы не быть в России, наряду с Ярославлем, Кинешмой, Романовым и родной ему Лебедянью.

Мир повести — купеческая семья «кержацких кровей», и в центре всего — «красавица, настоящая красавица русская, не какая-нибудь питерская вертунья-оса, а — как Волга: вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернешь от стрежня к берегу, в тень — и, глянь, омут…»[491].

Завершенную писателем повесть Нотгафт передал Кустодиеву, и через несколько дней, вечером, была назначена встреча автора повести с художником. В воспоминаниях о Кустодиеве Замятин признает, что допустил оплошность и пришел слишком поздно, часов в десять, когда Борис Михайлович был уже в постели.

Той осенью, как упоминалось, здоровье Бориса Михайловича ухудшилось, его донимали боли, и то, что увидел Замятин, привело писателя в смятение. Вот его описание их первой встречи: «На столике возле кровати лежала моя рукопись, Борис Михайлович хотел показать мне какое-то место в тексте, протянул руку и — вдруг я увидел: он приподнялся на месте, схватился за шест и, стиснув зубы, стиснув боль, — нагнул вперед голову, как будто защищая ее от какого-то удара сзади. Этот жест — я видел потом много раз, — я позже привык к этому, как мы ко всему привыкаем, но тогда — я помню: мне было стыдно, что я — здоровый, а он, ухватившись за шест, корчится от боли… От этого стыда я уже не мог слушать, не понимал, что говорил Борис Михайлович о нашей книге — и поскорее ушел…»[492]

Оплошность Замятина состояла в том, что, придя слишком поздно, он увидел больного художника «в таком ракурсе», в каком сам художник обычно не допускал, чтобы его видели гости (исключение делалось лишь для близких друзей, как Нотгафт или Воинов). Гостям он предпочитал являть себя в ином облике — укротившего боль балагура и оптимиста, добродушно подшучивающего над своими бедами.

Впечатления Замятина от следующей встречи были уже иными: «Через несколько дней я опять был здесь — чтобы на этот раз увидеть: какой бодрости, какой замечательной силы духа человек!

Меня провели в мастерскую. День был морозный, яркий от солнца или Кустодиевеких картин в мастерской было весело: на стенах розовели пышные тела, горели золотом кресты, стлались зеленые летние травы — все было полно радостью, кровью, соком. А человек, который напоил соками заставил жить все эти полотна, сидел (возле узаконенной в те годы “буржуйки”) в кресле на колесах, с закутанными мертвыми ногами и говорил, подшучивая над собой: “Ноги — что… предмет роскоши! А вот рука начинает побаливать — это уже обидно”.

…И только в этот день… я понял: какую творческую волю надо иметь в себе, чтобы, сидя вот так в кресле и стискивая зубы от боли, написать все эти картины. Я понял: человек Борис Михайлович — сильнее, крепче любого из нас…»[493]

И с этого дня Замятин, который по собственному определению «мало кого любил», стал, как и Ф. Шаляпин, и П. Капица, и В. Воинов, верным другом Кустодиева, старался всеми силами помочь ему, облегчить его жизнь.

Первая совместная книга, названная «Русь. Русские типы», знаменовала начало их творческого содружества. К повести Замятина «Русь» Борис Михайлович сделал иллюстрации. Выполненный акварелью фронтиспис с изображением смотрящей в окно красавицы ассоциируется с образом героини повести — купеческой жены Дарьи Ивановны. В тексте — рисунки: дремучий бор и склонившаяся над травой женщина в нем, грибы ли, ягоды, травы целебные собирает; извозчик на зимней улице на фоне городских бань; лихая тройка мчит купеческую чету; беседуют близ церкви горожане…