Из сытой Америки в нищую Англию

Из сытой Америки в нищую Англию

В ноябре прибыл ответ из Лондона. Мне была предоставлена виза. Вилли обещали визу несколько позже. Выхода не было: мы должны были расстаться.

Так как расписание судоходства через Атлантику держалось в строгой тайне, я вместо нормального пассажирского билета получил от британского Бюро пароходных сообщений лишь талон на право переезда в Англию. В нем не были указаны ни название судна, ни дата его отплытия. Мне лишь сообщили, что начиная с 10 декабря я должен быть готов к отъезду в течение двенадцати часов.

Вилли не хотел оставаться без меня в Нью-Йорке. Поэтому он принял предложение поступить с 10 декабря на работу во Флориде. Расставание было тяжелым. Мы вместе приехали на вокзал Пенсильвания-стейшн. Единственным утешением было то, что война скоро кончится. На Востоке вермахт потерпел сокрушительное поражение, и следовало думать, что открытие второго фронта на Западе не заставит себя долго ждать. Можно было рассчитывать, что через год я вернусь на родину и тогда сумею вызвать Вилли.

Полные иллюзий по поводу скорой встречи на родине, мы в последний раз пожали через окно купе друг другу руки. Если бы мы знали, что не увидимся, наше прощание было бы еще более тяжелым.

Ожидая извещения британского пароходства, я оставался в Нью-Йорке в одиночестве. Эти дни я использовал, чтобы навестить своих добрых старых друзей. Почти все они считали, что мое решение возвратиться в Англию по меньшей мере глупо. Меня чествовали как героя-самоубийцу и делали мне подарки, словно я отправляюсь в долголетнюю экспедицию на Северный полюс. С трогательным чувством я увидел, как много друзей приобрел за эти годы в Нью-Йорке, друзей, которые всегда помогли бы мне в беде. Конечно, мне было бы удобнее остаться здесь с ними. Но мое решение было твердым. Я стремился снова в Германию вне зависимости от того, как ужасно она будет выглядеть после войны. Я хотел прибыть туда одним из первых.

От своей старой гувернантки, проживающей в Швейцарии, я узнал, что в октябре у Гебхарда родился долгожданный сын. Изо всех сил я стремился на родину. Я имел теперь не только маленький чемоданчик, но и два больших чемодана, набитых до отказа. Я был в состоянии снабдить мою семью вещами, которых в Германии не видели, вероятно, много лет, – настоящими шерстяными изделиями, мылом, нитками, безопасными иголками, резиновыми поясами и даже шнурками для ботинок.

Пароходное общество не торопилось. Прошло две недели, прежде чем я получил телеграмму. Это было 24 декабря после обеда. В телеграмме указывалось, что в день рождества в одиннадцать часов утра я должен быть у определенного причала в Хобокене. Отпраздновать сочельник меня пригласила моя старая приятельница певица Элизабет Шуман. Стол у нее был на немецкий лад – с карпами и жареным гусем. Я не мог и мечтать о более красивом прощании. Собрались только хорошие знакомые. Явился и Бургхаузер. Мы поужинали на славу и устроили музыкальный вечер. Чтобы доставить мне удовольствие, Элизабет (хотя она была простужена и хрипела) спела несколько моих любимых песен Шуберта и Штрауса. Она была выдающимся мастером и пела очаровательно. На елке горели белые свечи, и в комнате царила атмосфера настоящего немецкого рождества. Разошлись около полуночи. Мне было тоскливо. Прежде чем вернуться в свою одинокую квартиру, я выпил на Бродвее еще несколько стаканчиков виски с содовой водой.

Ледяной ветер дул в порту, куда я прибыл в такси рождественским утром. Здесь собрались отъезжающие в Англию. Прежде чем пустить пассажиров на борт, у них тщательно проверили документы. На пароходе тоже был собачий холод, так как отопление еще не действовало. В пальто и завернувшись в одеяла, тридцать пассажиров сидели в салоне, стуча зубами. Подали первый обед, который значился в меню как рождественский. Тут был кусок индейки, три картофелины и миска с цветной капустой. Небольшой кусок пудинга, который подали в качестве десерта, отдавал запахом кровельного толя. Хотя я заранее знал, чего можно ждать от английской кухни, это превзошло мои худшие ожидания. Пища не только была невкусной, но и не утоляла голода. Впервые я, избалованный условиями жизни в Америке, почувствовал войну как реальность, а не только как информацию, почерпнутую из газет после хорошего завтрака. С тоской смотрел я через Гудзонов залив на небоскребы Манхэттена, где в это время люди, среди которых я был вчера у Элизабет Шуман, наверняка ели жареного гуся.

Наш пароход был рефрижератором, который в мирное время не перевозил пассажиров. Из-за недостатка кают было тесно. Вместе с пятью другими пассажирами я разместился в каюте, рассчитанной не больше чем на четырех. Моими товарищами были моряки с потопленных английских торговых судов, ехавшие на родину. Каждый из них пережил по крайней мере одну атаку подводной лодки и целые часы провел в холодном океане, уцепившись за спасательный круг. Они то и дело рассказывали о своих приключениях.

Мне было бы понятно, если бы они отнеслись ко мне, как к немцу, не особенно дружественно. Но ничего подобного не случилось. Они были очень любезны со мной.

– Вы не отвечаете за то, что ваш Гитлер объявил нам войну, – сказали они. – Везде есть хорошие люди и плохие. Нас, простых людей, не спрашивают, и мы делаем, что нам велят. В Германии это, наверное, так же, как и в Англии.

Весь рождественский день наше судно стояло у причала. Некоторые моряки говорили, что может пройти неделя, прежде чем мы отплывем. Однако когда на следующее утро мы выглянули из наших иллюминаторов, Манхэттен исчез и суши не было видно. Мы шли в открытом море в центре большого каравана примерно из двадцати судов. Кроме нашего парохода, караван состоял из танкеров. Мои соседи по каюте, уже имевшие опыт, констатировали, что в случае атаки подводных лодок у нас нет никаких шансов на спасение. При такой атаке море на целые мили превратилось бы в бушующее пламя. Но никто особенно не волновался. Моряк верит в свое счастье.

Караван медленно продвигался вперед. Было ясно, что мы идем зигзагом. Бывали дни, когда холодный ледяной ветер поднимал над нашей палубой волны высотой в дом, а иногда южное солнце светило над зеркально спокойным морем.

Незадолго перед Новым годом мы прибыли в особенно опасную зону. То и дело корабли стопорили свои машины на несколько часов. Для обеспечения безопасности пассажирам тоже было приказано стоять на наблюдательных постах. Как раз на заре нового 1944 года была моя смена. Мы находились в районе Азорских островов. Море было спокойным, а небо – ясным. Красный солнечный диск медленно поднялся над океаном и озарил своими лучами новогоднее утро. Это было величественное зрелище. Странное чувство испытывал я. Я стоял на наблюдательном посту на британском судне и смотрел в бинокль в даль моря, где, возможно, высовывается перископ, через который какой-нибудь немецкий морской офицер враждебно смотрит на меня, хотя я, быть может, его родственник или школьный товарищ. В любой момент могло произойти событие, которое привело бы к нашей неожиданной встрече. Я молился о том, чтобы это новогоднее утро было последним, когда солнце всходит нам миром, в котором творится такое безумие.

Шестого января мы благополучно прибыли в порт Ливерпуль. Дик Уайт уже ожидал меня. У него были документы, позволявшие мне сойти на берег без досмотра. Недоверчиво посмотрев на меня, иммиграционный чиновник пробормотал.

– А я-то думал, что у нас война с немцами!

С первым же поездом мы выехали в Лондон. Впечатление было безрадостным. Почти на каждой улице можно было видеть руины. Сити лежал в развалинах. Фасады пострадали от бомбежек и выглядели неприглядно. Во время войны ремонта не производили. Недавний блеск отошел в прошлое. В изношенном платье, с исхудавшими лицами бродили люди; тысячи до сих пор проводили ночи в метро. В Америке мы не знали затемнения и не испытывали недостатка в пище. Здешняя же обстановка была безрадостной.

И все же я был рад, что нахожусь в старой Европе.