ГЛАВА 13

ГЛАВА 13

К концу 1669 года наконец построили для узников тюрьму — четыре избенки с земляным полом «по сажени, а от полу до потолка головой достать». То есть по четыре с небольшим квадратных метра на человека. И в такой тюрьме можно было сносно существовать, получая с воли деньги, теплую одежду, письма и даже малину. Но надвигалось на узников время жестокое, ожидали их муки тяжкие.

Власти решили, наконец, покончить со старообрядческим подпольем в Москве, действовавшим хотя и осторожно, но весьма ощутимо. Разумеется, была и слежка. Перехватывались письма. Шпионы Приказа тайных дел были и среди челяди дома Морозовой.

А Морозова и шагу теперь не делала без совета с Аввакумом. Писала ему о женитьбе сына и о проказах оставленного у нее протопопом юродивого Федора… Не ко двору пришелся ей Федор. «Всем домом мутил», — говорила боярыня. Непонятно из ее писем, то ли пил и буянил Федор, то ли сошелся с одной из близких боярыне женщин… Выгнала она юродивого из своего дома, и попал он сперва в тюрьму к митрополиту рязанскому Илариону, а потом ушел с сыновьями Аввакума на Мезень.

Морозова просила Аввакума запретить своим сыновьям шататься с Федором. И Настасье Марковне написала о том же.

Но Аввакум стоял за Федора горой, хоть и поругивал: «Ведаю я твое высокое житье, как у нее живучи, кутил ты!» Боярыне Морозовой он послал резкое письмо, написав его на обороте ее послания.

Отсылка этого письма дает яркое представление, как велась тайная переписка. Воевода Неелов отправлял в Москву с отчетом стрельца Машигина. Аввакум дал с себя ему шубу и полтину денег, а за это стрелец разрешил старцу Епифанию, на все руки мастеру, выдолбить в топорище бердыша «ящичек». В этом тайничке и повез стрелец письмо в Москву.

Ох и ругал же Аввакум боярыню за Федора и за то, что осмелилась она указывать, кого проклинать протопопу. «Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком…» Отругав, он тотчас просит: «Ну, дружи со мной, не сердитуй же!.. А вы мне все больны — и ты и Федор…»

Не раз он писал ей: «Помирися с Федором…»; «Я детям своим велю Федора любить — добрый он человек… Такова-то ты разумна — не справишься с коровой, да подойник о землю! Себя было тебе бить по роже дурной…»

Нужный человек был Федор. Напишет ему Аввакум из Пустозерска, что надо тайно проникнуть в восставший и осажденный Соловецкий монастырь и доставить туда Протопоповы письма, и Федор тотчас готов ехать. И помощник у него есть — молодой московский мужик Лука Лаврентьев. Вместе они живут у Настасьи Марковны, и в каждом письме шлет им Аввакум благословения, как и всем в семье. Ждал он весной гостей к себе с Мезени, но так и не дождался…

Первым был взят ученик и духовный сын Аввакума инок Авраамий.

В Москве знали его как слезливого юродивого Афанасия. Бродил он босиком и в одной рубашке зиму и лето. Грамоте был горазд. В чернецах Авраамий стяжал себе славу духовными стихами и постепенно превратился в опытного писателя-полемиста, успевшего составить сборник из сочинений как собственных, так и многих крупных деятелей разных времен — от Максима Грека до Аввакума. Он часто переписывался с Пустозерском. Авторитет Авраамия был так высок, что многие, получив послание из Пустозерска, просили подтвердить подлинность писаний узников: «Достоит веровать».

Во время ареста при нем тоже оказались письма пустозерцев. Допрашивали его все те же митрополит крутицкий Павел и митрополит рязанский Иларион.

— Я человечишко скудоумной и беспамятной, — скулил юродивый. — Писем не помню, где взял.

— Беспамятной! — ворчал Павел. — Да и памятным сидя разбирать, сколько ты наплел!

Иларион возмущался:

— Ведь ни философии, ни риторике, ни грамматике не обучался, а хочешь говорить выше разума своего!

Авраамий никого не выдал на допросах, но от связи со своим учителем отпереться не мог.

— А я отца Аввакума исповедаю. Сего ради и вопрошаю его. Хочу от него научиться всякому доброму делу.

Митрополит Павел, распалясь, ухватил его одной рукой за бороду, чтобы, как с иронией писал Авраамий, «не пошатнулся он и о помост палатный не ушибся», а другой рукой стал «любезно подавать благословение» — хлестать по щекам.

Авраамий предрекал мятежи и большие беды, называл царя мучителем и гонителем и был в конце концов сожжен на Болотной площади.

Авраамия взяли 6 февраля 1670 года, и еще не истек этот месяц, как из Москвы на север выехал стрелецкий полуголова Иван Кондратьевич Елагин. Стало известно, что юродивый держал связь с пустозерскими узниками через Мезень, а Елагину те края были знакомые — служил он на Мезени воеводой года три. Суров Елагин, к службе ревностен и отмечен не раз самим царем за это. Посулили полуголове: если пригасит он пустозерский костер, быть ему полковником, головой стрелецким в полку личной охраны государя.

Быстро доехал Елагин до Мезени и тотчас учинил следствие. Тут и разбираться почти не пришлось, вся слобода как на ладони. Изругал он местного воеводу за нерадивость и велел посадить в тюрьму всю Аввакумову семью, а с ней Федора юродивого и Луку Лаврентьева.

У полуголовы Елагина разговор был короткий.

— Как, мужик, крестишься? — спросил он Луку.

— Как отец мой духовный, протопоп Аввакум, — ответил Лука.

— Повесить! — приказал Елагин.

Вздернули и юродивого Федора на релях — двух столбах с перекладиной.

Сыновья Аввакума оказались пожиже. Испугались они смерти, повинились. Полуголова велел их держать вместе с Настасьей Марковной в земляной тюрьме, а сам на оленях поспешил в Пустозерск.

Как снег на голову свалился он на сотника Илариона Ярцева и стрельцов. Те караульную службу несли небрежно, узникам потачку давали. Впрочем, дело ограничилось несколькими оплеухами.

С узниками Елагин был вежливее и не так скор на расправу, как на Мезени. Он предложил им принять новые обряды.

— Царь вас вельми пожалует, — пообещал он.

Это узники и сами знали. Не раз уже им обещали все блага на свете. Но и на этот раз они отказались.

Тогда Елагин резко изменил тон. Уговоры сменились угрозами.

— Вы послания писали на Дон к казакам и весь мир всколебали…

Обвинение в причастности к восстанию Степана Разина отвергли все четверо, хотя знали, что их послания читают и на Дону. Кровососы, темные власти церковные оклеветали-де их перед царем. Узники еще надеялись в глубине души на перемену в настроениях царя-батюшки, надеялись, что устрашится он ответа на грядущем страшном суде, где «христиане возвеселятся, а никониане восплачются…». О неповиновении церковным властям они писали, но к бунту против царя, против государства не призывали. Они не осознавали еще, что были идеологами движения не только религиозного, но и социального, ветви и части народного антифеодального движения, которое породило и Степана Разина.

Алексей Михайлович и его советники лучше разбирались в природе религиозных волнений, подрывавших и государственные устои. Еще по Уложению 1649 года за преступления против веры и церкви полагалась смертная казнь. Потом появились дополнительные указы о разыскивании раскольников и сжигании их в срубе, если «по трикратному вопросу» у места казни они не откажутся от раскола.

Еще три дня пытался запугать и уговорить Елагин пустозерских узников, а на четвертый зачитал царский указ. Аввакума снова пощадили, хоть и умерла уже его заступница, царица Мария Ильинична.

— Изволил государь и бояре приговорили: тебя, Аввакума, вместо смертной казни держать в земляной тюрьме и, сделав окошко, давать хлеб и воду, а прочим товарищам, кроме того, резать без милости языки и сечь руки…

— Я плюю на ево кормлю; умру, не евши, — сказал Аввакум.

И в самом деле, возвратившись с места казни, он выбросил в окошко все, что имел, вплоть до рубашки, и стал поститься, чтобы умереть. Десять дней Аввакум отказывается от пищи и прекратил голодовку лишь по просьбе товарищей.

Страшно казнили остальных. Палач был неопытный, не претерпевшийся еще к своему ремеслу. Трясущимися руками «выколупывал» он из горла остатки языков у троих мучеников. А потом отрубил Лазарю руку по запястье, Федору ударил топором поперек ладони, Епифанию отсек четыре пальца. Стрельцы сразу же повели их в новые тюрьмы. Прежние срубы сделали пониже, засыпали сверху землей, оставив по маленькому отверстию.

«…Запечатлен в живом аду плотно гораздо; ни очию возвести возможно, едина скажня, сиречь окошко. В него пищу подают, что собаке; в него же и ветхая измещем; тут же и отдыхаем. Сперва зело тяжко от дыму было: иногда на земли валяяся удушисься, насилу отдохнешь. А на полу том воды по колени, — все беда. От печали великия и туги… многажды и дух в телеси займется, яко мертв — насилу отдохнешь. А сежу наг, нет на мне ни рубашки, лише крест с гойтаном: нельзя мне, в грязи той сидя, носить одежды».

И в таких условиях узники прожили еще больше десяти лет.

Правда, потом окошки расширили немного, стрельцы стали помилостивее и даже опять появилась возможность писать на волю и получать письма. Первым делом Аввакум написал своей Марковне, чтобы не падала духом и чтобы сын Афанасий не чурался братьев, оказавшихся нестойкими. А вскоре протопопу пришлось утешать и своего «друга головного» боярыню Морозову.

Всё знали про нее власти, но не трогали старшей боярыни покойной царицы, пока она не прогневала царя. А случилось это во время женитьбы царя на юной красавице Наталье Нарышкиной. По придворному чину Морозовой надо было на свадьбе «титлу царскую говорить». Но боярыня даже не явилась на торжество.

— Тяжко ей будет тягаться со мной. Одному из нас придется уступить…

Что-то вроде этого сказал царь, когда услышал об ее отказе. Алексей Михайлович с годами становился болезнен, рыхл и злобен. Придворные и духовенство стали осаждать Морозову и требовать, чтобы она перестала противиться царю. «За учение Аввакума проклятого умереть хочешь», — говорил ее дядя Михаил Ртищев.

Почуяв беду, старица Меланья и монашки, наполнявшие дом Морозовой, скрылись. Только Евдокия Урусова и жена стрелецкого полковника Мария Данилова навещали опальную боярыню. Ночью 14 ноября 1671 года к ней в дом пришел чудовский архимандрит Иоаким. Он приказал своим подручным держать Морозову и Урусову под домашним арестом и наложить на них кандалы. Вскоре была арестована и Данилова.

Трех женщин допрашивали и уговаривали, заточали в монастырь и снова привозили. в Москву.

Их пытали на Ямском дворе. Их вздергивали на дыбу, бросали полунагими в снег, били плетьми. И все-таки, проезжая на дровнях по улицам Москвы, Морозова поднимала кверху окованную гремучей цепью руку с двумя вытянутыми перстами. Народ московский волновался и жалел бедную женщину.

Вдобавок Морозову постигло большое горе. Разлученный с матерью, ее единственный сын Иван разболелся с тоски. Царь прислал к своему юному стольнику лекаря, но, как писал автор жития Морозовой, «они его так улечили, что в малых днях к гробу предаша».

В 1674 году патриархом стал суровый и ревностный вояка Иоаким, когда-то сказавший царю, что для него свято лишь слово начальников.

«Ревя как медведь», он просил царя разрешить ему сжечь мятежницу. На Болоте уже готовили костер, но воспротивились бояре…

В России было всего шестнадцать родов, представители которых занимали боярские должности, минуя меньшие чины, — Воротынские, Черкасские, Трубецкие, Голицыны, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы, Хованские, Шереметевы, Морозовы и Урусовы. И они отказались предать сожжению двух знатных женщин.

После трех дней пыток Морозову отвезли в Новодевичий монастырь. За нее вступилась сестра царя Ирина Михайловна, которая в свое время послала Аввакуму ризы в Тобольск.

— Почто, братец, некрасиво поступаешь и вдову бедную помыкаешь с места на место? Нехорошо, братец! Достойно было бы помнить заслуги Бориса и Глеба.

Но царь отказывался вспоминать заслуги Морозовых. Начав преследовать подругу покойной жены, он уже не мог остановиться и приказал отправить всех трех женщин в Боровск, где некогда сидел и Аввакум.

В Боровске Морозова, Урусова и Данилова на первых порах жили сносно. Морозова получала письма от Аввакума. Евдокия Урусова писала сыну Васеньке и дочерям.

«Да молю у тебя, любезный мой Васенка, будь ты ласков к сестрам и утешай их и слушай во всем их, что они станут тебе говорить, и ты слушай во всем их, любезной мой, и не печаль их…»

Юный Урусов уже был царским стольником и вел развеселую жизнь. Отца его, царского кравчего князя Петра Семеновича Урусова, власти решили развести с Евдокией и женить на молодой женщине. Княгиня страдала и оплакивала в письмах своих осиротевших дочерей.

«…Носила вас, светов своих, во утробе своей и радовалась и родила вас, светов своих, забыла болезнь свою материнскую, возрадовалася вашему рождению, глаза мои грешные на вас не нагляделися и сердце мое вами не нарадовалось…»

Патриарх Иоаким был безжалостен. Он прислал в Боровск дьяка Кузмищева, который приказал вырыть в земле глубокую яму и посадить туда узниц. В яме было холодно, сыро и темно. Женщинам не давали воды для умывания, не давали сорочек на смену. Они лежали в грязи, покрытые сплошь насекомыми. Иногда им бросали в яму несколько сухариков и подолгу не давали пить.

Первой умерла на руках у сестры Евдокия Урусова.

Через несколько недель умирающая от голода Феодосья Морозова попросила стражника:

— Помилуй меня, дай калачика.

— Ни, госпожа, — сказал стрелец, — боюся.

— Сухарика…

— Не смею.

Последняя ее просьба была вымыть сорочку, чтобы достойно встретить смерть. Плача сам, стражник постирал сорочку в реке.

А еще через несколько недель умерла и Мария Данилова.