ГЛАВА 6

ГЛАВА 6

Небольшой обоз, выехавший на Ярославскую дорогу, сопровождают пятеро верховых: три стрельца и два казака. Стрельцы московские, и едут они только до Ярославля; дальше, до Вологды, обоз будут сопровождать ярославцы. Так говорилось в проезжей грамоте, что прячет у себя в торбе енисейский казак Иродион Иванов. Ему с тюменским казаком Иваном Степановым поручили доставить протопопа Аввакума с семьей до самого места назначения.

Царской милостью Аввакум не колодник и не на Лену едет, — едет в столицу сибирскую, в Тобольск, к старому знакомому архиепископу Симеону. Отписывал в Москву Симеон, что не хватает у него в Сибири черных и белых попов, и просил присылать «небражников» и «неплутов».

Найдется и Аввакуму хорошее место в дальних сибирских краях. В грамоте, что везет казак, недаром писано: «А священство у него, Аввакума, не отнято». Но казаков и стрельцов все-таки приставили, «для бережения».

Путь вот только долгий — три тысячи верст, недель с тринадцать ехать. А протопопица мается, сердешная. По воде, через Казань, путь, конечно, полегче был бы, да зима на носу — реки станут. Велика земля русская — одних городов сколько в проезжей грамоте означено! Переславль-Залесский, Ярославль, Вологда. Далее по Сухоне-реке через Тотьму и Великий Устюг. И опять по суше — Соль Вычегодская, Кайгород, Соль Камская. Сибирские города — Верхотурье, Туринский острог, Тюмень… Воеводам в тех местах велено казаков с ссыльным не задерживать.

Путь до Вологды был древний, как сама Русь. Но такого движения Аввакум не видел никогда. Конца не было обозам, что шли из Москвы и в Москву. Бешено мчались тройки, свистели по-разбойничьи ямщики, норовя огреть кнутом зазевавшегося обозника. Почесывая спины, с завистью смотрели им вслед проезжие. Хороши кафтаны и шапки у ямщиков, богато живут. Рублей тридцать в год жалованья получают да земли сколько! Дороги-то на Руси государевы. Ямской приказ ими ведает — оттого и порядок на дорогах, оттого иностранцы удивляются быстроте езды…

Только в дороге и почувствуешь по-настоящему, как велика и богата Россия. Особенно в последние годы словно всколыхнуло всех. Растут города, расцветают ремесла, суетятся купцы. Уже у всякого города обозначается свой норов, свой лад. Один славится кузнечным делом, другой кожевенниками и дегтярями, третий изографами и резчиками, четвертый… Идет обмен, торговля между городами — складывается один громадный «всероссийский рынок».

А потому и много денег завелось, по всей Руси великая стройка… Вместо деревянных что ни год встают каменные монастыри и церкви, а в городах и купеческие палаты — в них товарам безопаснее. И в самом деле, большая часть сохранившихся до нашего времени замечательных памятников старинной архитектуры построена или начала строиться во второй половине XVII века. Ростовский кремль, переславские, ярославские, тотемские и великоустюжские церкви, Макарьевский монастырь… Вот лишь малая часть из того, что довелось увидеть Аввакуму в строительны» лесах.

От Вологды шли на дощеннике. Двадцать гребцов легко гнали судно по течению Сухоны. На дощенниках, которые шли вверх, их было уже не меньше пятидесяти и звались они тяглецами, потому что не всюду одолеешь течение — впрягайся в лямку и бреди по песку, вброд через устья речек, сквозь заросли ольшаника.

Небольшая река Сухона, а ею Москва связана и с Архангельском, и с печорскими землями, и с Сибирью. И идут по ней судно за судном с аглицким сукном, шелком и бархатом, посудой, вином и оружием, с мягкой рухлядью — шкурками соболей, бобров, горностаев, лисиц, песцов, с зерном, кожей, салом, воском, медом, рыбой, льном…

Только в 1653 году, когда ехал в ссылку Аввакум, из Архангельска было вывезено за границу товаров на один миллион шестьдесят четыре тысячи рублей!

В Великом Устюге весь берег у причалов был завален товарами. В пятистах лавках и пятидесяти церквах города толпился народ. По торгу ходили и персияне, и англичане, и иных стран люди, всяк по-своему одет. Сотники занимались «прибором» — верстали в казаки свободных людей, чаявших попытать счастья в Сибири. Знаменитые землепроходцы Дежнев и Хабаров были устюжанами. Сибирские воеводы выписывали из Устюга судовых мастеров, кузнецов, оружейников, и недаром в городе даже сложилась поговорка, что «без устюжан в Сибири никакому делу не бывать».

Любопытно Аввакуму, как там, в Сибири. Сопровождающий протопопа енисейский казак Родька Иванов словоохотлив. Бывал он во многих городах, что как грибы вырастали на речных берегах, ходил в походы. Народу идет в Сибирь — сила! Русаков там стало вдвое больше, чем местных. И по прибору идут, и по указу. Казна только пушнину с воевод спрашивает. Крестьянину свободно — селись, обзаводись хозяйством. Поборов почти никаких нет.

Преступников по указу гонят. В Сибири тюрем для них нет; засылают колодников куда Макар телят не гонял, а там сам себе пропитание добывай, а заодно и земли царю. Самый беспокойный народ собирается на подвижной границе Русского государства. Беглые холопы, воры и разбойники. Пленные иностранцы… Кого только не увидишь в Сибири: поляков, литвинов, немцев цесарской земли, немцев ливонских и шведских, латышей, черкас-казаков малороссийских, и даже один француженин был!

Крестьянин трудится, а вот гулящих людей на государеву пашню не посадишь. Те торговлей и ремеслом промышляют, в служивые записываются, а то так, чем от воевод и приказных обиды и притеснения терпеть, соберутся в ватагу, понастроят кочей да дощенников и айда по рекам на восток.

Сам Родька Иванов вологодский, а сибирским казаком по прибору стал. Приехал к ним сотник, прибрал десятских, а те уж рядовых казаков себе из родственников и вольных гулящих людей набрали. Дали они все сотнику Петру Бекетову запись, что ручаются круговой порукой — быть им в городе Енисейске на житье в конных казаках и государеву службу служить, «а не воровать, корчмы и б… не держать, и зернью не играть, и не красть и не бежать», а кто из них десяти человек сбежит, то все государева жалованья лишаются и головой за одного отвечают. Крепкая запись!

Прибранные получили из казны помогу: женатые по два рубля, холостые по полтора. Прогуляв деньги, новоиспеченные казаки двинулись в Сибирь. Стоном стонали города и деревни на их пути, хуже татар грабили они соотечественников, забивали скот, уводили женщин… Царь за такие дела вешать приказывал, да где там — разбойничали и сами воеводы.

Попов мало, совсем мало в Сибири, хоть и тридцать рублей подъемных им дают и всякие льготы. Мало что народ их не слушает, воеводы своей волей с них скуфьи снимают, батогами бьют.

Рассказал, наверно, Родион и про своего воеводу Афанасия Филипповича Пашкова. Третий год он в Енисейске сидит, стену крепостную с башнями построил. Зверь, а не человек. Людей без государева указу казнит. Подьячих на пытках пытал, а попа соборного раз насмерть бил… У людей деньги вымучивает, крадет где можно и в рост деньги дает.

Богатеют воеводы в Сибири, да только у царя своя управа на них есть. Возвращается воевода со службы на Русь, раздувшийся от неправедно нажитого добра, как пьявка, а в Верхотурье, в таможне, уже ждут его. Мягкой казны, соболей, провозить не дозволено, и имущества больше чем на пятьсот рублей вывозить из Сибири не смей. Все, что сверх того, отбирают и на государя записывают.

Аввакум с ревнителями кое-что про сибирские нравы знали, читали о том в грамотах архиепископов сибирских и тобольских. Про то, как русские люди и иноземцы, принявшие православие, крестов на себе не носят, постных дней не хранят, а едят мясо и всякую скверну вместе с татарами, остяками-хантами и вогулами-манси. Не господами пришли русские в Сибирь, живут промеж инородцев, дружат с ними и одежду их по всякий день, кроме праздников, носят. Живут с некрещеными инородками, и попы местные так же ведут себя, венчают не по христианскому закону.

Аввакум сердится из-за скудости веры у сибиряков, а того не ведает еще, что вот эта простота русская прочнее пищалей и сабель помогает сесть на землю. Конкистадор или «негоциант» придет в чужой край, опустошит его огнем и мечом; местные жители у него навек рабами будут, а если и не рабами, то презираемыми низшими существами, а уж врагами и в том и в другом случае непременно. Русский человек ловок и общителен, он мастер на все руки, всякому ремеслу обучен, топором чудеса творит — и избу, и церковь многоглавую, и судно речное играючи срубит да так разукрасит, что любо-дорого посмотреть. Но уменья своего от чужих не таит, не гордится перед ними, сам в гости поедет, у себя примет, породнится… А рабов не было. В смешанных семьях, в смешанных поселеньях побеждала более высокая культура.

И у Родьки Иванова, как и у всех в Енисейске, жена местная; бог детишек скуластых дал; все смышленые, читать и писать могут. Дом большой, как крепость: добра и оружия в доме хватает. Бывало, язычники — жены соплеменники — захотят обидеть, или свои, в поход собираясь, озоруют — ничего, с божьей помощью отстреливался Родька в окошки. Он не в обиде, на то она и вольница сибирская, не устоялась еще жизнь. На что Тобольск город большой, тысяч тридцать одних мужиков будет, а и там всяк с оружием не расстается. Родька с сотником Петром Бекетовым за государевым ясаком ходил, Якутский острог строил, в Даурии по рекам Селенге и Хилку тоже острожки рубили. Нынче Бекетов стрелецким и казачьим головой стал, полковником, а его, Родьку, воевода Пашков в Москву послал с бумагой, в Сибирский приказ. Сдаст он Аввакума в Тобольске и домой. Да только пожить дома, видно, не придется — строит Пашков сотни две дощенников для большого похода в Даурскую землю под началом тобольского воеводы князя Лобанова-Ростовского…

Слушает Аввакум про Пашкова с Бекетовым, а того не знает, что скоро спознается он с ними и земли диковинные повидает…

Много городов и весей проехал Аввакум, много людей и обычаев видел, так что из его первого путешествия целая б книга составилась. «И колико дорогою было нужды, того всего много говорить». К рождеству в Тобольск поспели. Воевода Аввакума принял и послал его к архиепископу Симеону, чья епархия простиралась от Урала и до самого Тихого океана.

Знакомый еще по Макарьеву, архиепископ принял Аввакума хорошо. Поставленный на свой пост стараниями ревнителей, он еще не был после их разгрома в Москве, не стал еще рьяным никонианцем. «Тогда добр был, а ныне учинился отступник», — скажет впоследствии Аввакум.

Симеон уже год назад добился расширения своих прав. В тобольском Знаменском монастыре вместо игумена поставили архимандрита «с белой шапкой». Вдобавок к Софийскому протопопству учреждено было еще и Вознесенское. Так стало в Тобольске два собора, и Аввакума поставили «вознесенским протопопом», что являлось повышением. Под его началом были священник, дьякон, чтец, дьячки, пономарь.

Белый каменный Тобольск прекрасен. Он стоит в речной излучине, неподалеку от слияния Тобола с Иртышом, и с реки его башни и церкви на высоком откосе из-за своей стройности и устремленности ввысь кажутся невесомыми. При Аввакуме каменного города еще не было. Девять мощных деревянных башен стояли на горе, а еще выше вздымались тринадцать глав Софийского собора. Там, в крепости, хранились сокровища, которые собирали для царя со всей Сибири: шкуры соболей, рысей, белок… Одних соболей больше чем на двести тысяч рублей в год.

Некогда поблизости тут был город Искер, столица хана Кучума, разбитого Ермаком, послы которого «били челами» Ивану Грозному с «новым Сибирским царством». С той поры, когда письменный голова Данила Чулков поставил острог на высокой горе в излучине Иртыша, прошло едва более шестидесяти лет, а Тобольск уже превратился в столицу всей Сибири, завел свой герб — изображение двух стоящих на задних лапах соболей и вертикально поставленной между ними стрелой, получил право вести дипломатические переговоры с иноземцами.

Деревянный Вознесенский собор стоял на самом краю откоса, над глубоким ущельем Прямского взвоза, по которому проходила дорога в верхний город. Сверху Аввакум мог видеть нижний город, посады на Княжем лугу, дома русских, немцев, поляков, юрты татар, громадный базар, куда приходили караваны с товарами из самой Бухары.

Еще 19 ноября 1653 года архиепископ Симеон был вызван в Москву на собор. Никон решил добиться одобрения своих нововведений и заставить приложить к ним руку всех иерархов. В январе Симеон покинул Тобольск на целый год, приказав ведать духовными и вотчинными делами «своим дворовым людям» дьяку Ивану Струне и приказному Григорию Черткову, а не облеченному саном протопопа Аввакуму. Видно, посчитал, что Аввакум за месяц еще не освоился на новом месте, да и опасался ссыльного.

Но у Аввакума и в Вознесенском соборе было много дел. Опять он читал поучения и вел со своими прихожанами такие разговоры о крестном знамении, о Никоне и прочем, что на него «в полтора года пять слов государевых сказывали».

Аввакум принялся смирять тобольскую вольницу, не зная меры в своем рвении. Обличая с паперти своих прихожан, он и здесь нажил себе много врагов.

А нравы были поистине вольные. Однажды вечером вошел Аввакум со свечой в храм… Впрочем, дадим слово самому Аввакуму:

«…В храмине прелюбодей на прелюбодеице лежит. Вскочили. И я говорю: «что се творите? не по правилом грех содеваете!» И оне супротивно мне: «не осужай!» И аз паки им: «не осужаю, а не потакаю». Прелюбодей мил ся деет и кланяется мне, еже бы отпустил. А женщина та беду говорит: «напраслину-де на меня наводишь, протопоп, и затеваешь небылицу! — брат-де он мне, и я-де с ним кое-што говорю». А сама портки подвязывает, — блудницы те там портки носят. И я говорю: «враг божий! — а то вещи обличают». И она смеется. Так мне горько стало, — согрешает, да еще не кается! Свел их в приказ воеводы. Те к тому делу милостивы, — смехом делают: мужика, постегав маленько, и отпустил, а ея мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ея спрятал. Дни с три во тьме сидела на холоду, — заревела: «государь, батюшко, Петрович! Согрешила перед богом и пред тобою. Виновата, — не буду так впредь делать! Прости меня, грешную!» Кричит ночью в правило, мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять и говорю ей: «хочешь ли вина и пива?» И она дрожит и говорит: «нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочик хлебца». И я ей говорю: «разумей, чадо, — похотение то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к богу презорство и бесстрашие: наедшися и напився пьяна, скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше». Потом дал ей чотки в руки, велел класть перед богом поклоны. Кланялася, кланялася — да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред богом, а мучю… Началя много, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»

В этом весь Аввакум, с его аскетизмом, с его суровостью и одновременно жалостью к жертвам своей суровости — «и плачю… а мучю»…

Но, как моралист, он терпит поражение и сознается в этом. Он всегда точен и правдив…

Другая его попытка воздействовать на грешника суровыми мерами оказалась более удачной.

Обитал в ту пору в «губительном Вавилоне», Тобольске, некий монах — пьяница, ерник и сквернослов. Напившись, он лез с кулаками на своего архимандрита, воевод ни в грош не ставил, срамил на площадях при каждой встрече…

Однажды ночью он решил покуражиться над Аввакумом. Грязный, расхристанный, опухший от пьянства чернец стоял под окнами его дома и, колотя кулаками в ставни, вопил:

— Учитель, эй, учитель! А ну подавай мне царствие небесное!

Наконец дверь отворилась, и на пороге выросла высокая фигура Аввакума.

— Чего тебе?

— Царства небесного хочу, да поскорей!

«Беда моя. Как быть?» — подумал Аввакум, и тут в голову ему пришла шальная мысль…

— А можешь ли ты испить чашу, которую я тебе поднесу?

— Могу! — дерзко ответил монах. — Сейчас давай, немедля!

Аввакум впустил монаха в избу и велел пономарю поставить посреди комнаты скамью, приготовить веревку потолще и топор, которым рубили мясо. А сам с книгой в руках стал читать отходную. Оторопевший монах слушал молча. Но когда ему велели попрощаться со всеми, а потом набросили на него веревку и распластали на лавке, весь хмель с него соскочил.

Монах дергался на лавке, кося глазами в сторону пономаря, взявшегося за ручку топора.

— Государь, виноват, пощади, помилуй! — жалобно скулил чернец.

— Ослабь веревку, — приказал Аввакум пономарю. Монах рухнул на пол к ногам протопопа. Жестокий век, жестокие нравы, жестокая шутка.

И Аввакум ничем не отличается от других. Дикий юмор был тогда в ходу.

Мало того. С монаха содрали мантию и клобук, вложили ему в руки четки и велели отбить полтораста поклонов. И всякий раз пономарь веревкой перетягивал монаха по спине. «Насилу дышать стал: так ево упочивал пономарь-ёт!»

Как только дали монаху отдохнуть, бросился он в незапертую дверь, перемахнул в чем был через забор и бегом…

Пономарь ему вслед:

— Отче, отче! Мантию и клобук возьми! Но монах только рукой махнул.

— А, горите вы со всем!..

Не до мантии. Вернулся монах за своей мантией лишь через месяц, да и то в избу побоялся войти. Потом он Аввакуму при встречах еще издали кланялся. Даже воеводы благодарили Аввакума за то, что унял буяна.

А тем временем у оставшихся за архиепископа Струны с Чертковым разгорелась вражда, «великий несовет». Струна был делец, рвач, «правых винил, а виноватых оправдывал для своей бездельной корысти». Аввакум жил с ним довольно мирно, но за месяц до приезда архиепископа начались великие беды.

Как-то привязался Струна к дьячку Аввакумовой церкви Антону. И уже в Судном приказе хотел подвергнуть его пытке. Но Антон утек, прибежал в церковь к Аввакуму. Струна собрал людей и бросился в погоню. Побаиваясь сурового протопопа, он не решился ввести своих людей в церковь и вошел один. И это было его роковой ошибкой.

Аввакум пел вечерню, когда Струна заскочил в церковь и на «крылосе» ухватил за бороду Антона. Аввакум прекратил службу, бросился к двери и запер ее. Отрезанный от своих, Струна оказался в западне и вертелся по церкви «как бес». Аввакум с Антоном изловили дьяка, разложили на полу и стегали до тех пор, пока он не попросил прощения.

Но стоило Струне выйти за порог, как он и его родственники подняли на ноги весь город. В полночь толпа, предводительствуемая попами и монахами, пришла к избе Аввакума, намереваясь «посадить в воду», утопить протопопа. То ли двери оказались крепкими, то ли воевода князь Василий Иванович Хилков пособил, но жив остался Аввакум. Только с той ночи не стало ему житья, за ворота носа не кажи, куда надо — крадучись пробирайся. Сопровождал его и охранял сын боярский Матвей Ломков по приказу, видно, воеводы. Совсем одинок стал Аввакум; народ и прежде к нему в церковь почти не ходил, а теперь того и гляди растерзают. Как-то Аввакум еле успел скрыться от толпы в воеводском доме, в тюрьму просился — все под караулом будет. А добрый князь Василий Иванович мятежников боится и только плачет, глядя на Аввакума. Княгиня его, добрая душа, открыла сундук и говорит:

— Полезай, батюшко, я над тобой сяду, как придут тебя искать к нам.

Выручил протопопа вернувшийся из Москвы архиепископ Симеон. Бросилась владыке в ноги одна девка, жаловалась на своего отца и на Струну. Она и ее мать «подали челобитную Струне — жена на мужа, а дочь на отца, что тот мужик дочь свою насильствовал. И он, вор, сделал по неправде». Мужик дал Струне полтину, и дьяк мужика оправдал, а жену и дочь велел бить без пощады. Архиерей приказал привести мужика, который на очной ставке во всем сознался.

Пришла очередь отдуваться жадному дьяку. Посадили его в хлебню на цепь. Архиепископ велел «сыскать в правду приказному Григорью Черткову и протопопу с соборяны». Но Струна не стал ждать разбирательства. Просидев сутки, он с цепью ушел в город к воеводам и крикнул «слово и дело государево» на Аввакума.

Как бы воевода Хилков ни относился к протопопу, он обязан был дать делу ход. Даже хозяин терял власть над холопом, если тот выступал доносчиком. Со Струны сняли цепь и приставили к нему сына боярского Петра Бекетова.

Того самого Бекетова, землепроходца и казачьего голову, о котором слыхал Аввакум по пути в Тобольск. Старый вояка недавно вернулся из похода и собирался совсем на покой, благо у него в Тобольске был свой дом и хозяйство крепкое. Ходил он по приказу енисейского воеводы Пашкова в Даурию на разведку, поставил на реке Шилке у Нерчи острожок, хлеб посеял, да тунгусы восстали, все порушили, пожгли, лошадей угнали. Пришлось уходить на Амур, а уж оттуда возвращаться на запад.

Не один из нынешних забайкальских городов чтит имя своего основателя Петра Бекетова. Его же казаки срубили несколько домков у слияния рек Ингоды и Читы, «Ингодинское зимовье», положив начало городу Чите.

Не довелось отдохнуть Бекетову на старости лет…

Архиепископ Симеон был зол на Струну — в архиерейском Софийском доме «воровства и краж объявилося много». Посоветовавшись с Аввакумом, архиерей 4 марта 1655 года в соборе торжественно предал Струну анафеме «за вину кровосмешения».

Такая строгая кара вызвала возмущение. За «слово и дело», мол, мстят церковники. Петр Бекетов прямо в церкви стал бранить архиерея и протопопа. Накричал, разволновался и поспешил домой, чтобы сообщить Струне об анафеме.

И по пути вдруг упал и умер.

Симеон с Аввакумом в своем неистовстве уже не могли остановиться. Тело умершего без церковного покаяния Петра Бекетова они приказали среди улицы собакам бросить. Три дня молились, чтобы «в день века отпустилось ему», а потом разрешили погрести останки.

Долго потом грызла совесть Аввакума за этот трагический случай. «Еще же и душе моей горе тут есть… Полно тово плачевнова дела говорить»[11].

Струну передали другому приставу, и сыск «по слову и делу» продолжался. В чем же обвинил дьяк Аввакума, метя заодно и в покровительствовавшего протопопу владыку?

Четырежды спасали архиерей и воевода от изветов Аввакума, а на пятый раз не смогли. Слишком часто выступал протопоп на людях против Никона. Слишком часто называл патриарха еретиком и обвинял в церковном расколе. Кричал, подобно Неронову, что три пагубы за это будет Руси: мор, меч и разделение.

От Симеона и из грамоток, что присылали москвичи, знал он все последние события.

Еще Аввакум был в Москве, когда царь Алексей Михайлович, готовясь к войне с поляками за исконные русские земли, сделал смотр войску. А осенью объявил в Успенском соборе: «Мы, великий государь… посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим Никоном, патриархом… приговорили и изволили идти на недруга своего, польского короля…»

На следующий год царь, благословленный патриархом, ушел в великий поход, оставив дела московские на Никона. Поход был успешный — взяты Смоленск и десятки других городов, но из Москвы пришли тревожные вести. Начала там свирепствовать моровая язва. Мор косил людей тысячами, и у самого Аввакума в Москве скончались два брата, перемерли их жены и дети. Многих родственников и друзей потерял Аввакум.

Вот оно, наказание за Никоново самоуправство. Первое сбылось. Сам Никон с царским семейством выехал из столицы. Христиан на Москве все меньше остается. Пришел народ к Успенскому собору, принесли икону — «спас нерукотворенный, лице и образ соскребены». А скребли образ по патриархову указу.

В народе ропот:

— На всех теперь гнев божий за такое поругание…

— Во всем виноват патриарх, держит он ведомого еретика старца Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки печатных книг, и тот чернец много книг перепортил.

— Патриарху пристойно было быть в Москве и молиться за православных христиан, а он Москву покинул, и попы, смотря на него, многие от приходских церквей разбежались…

Архиепископ Симеон про собор рассказывал. Никон открыл собор речью, сослался на деяния константинопольского собора об учреждении в России патриаршества, где заповедывалось пастырям истреблять все новины церковные. Задним числом он потребовал от архиереев утвердить свою реформу, почитая ее возвратом на старое. Зачитывали книги, правленные Арсением Греком. Симеон Тобольский, Макарий Новгородский и другие были против правки. Но они помнили судьбу ревнителей благочестия и… промолчали.

Один епископ коломенский Павел возвысил голос против, так его сослали сперва на Онежское озеро, а потом на Хутынский хутор около Новгорода, куда явились слуги Никона «и убиша его до смерти, и тако его сожгоша огнем по никонову велению».

А в то самое время, когда разгорелось дело с дьяком Струной, в Москве открылся новый собор. Приехали за милостыней антиохийский патриарх Макарий и сербский Гавриил. Попросил их Никон во время торжественного богослужения подтвердить, что на Востоке крестятся тремя перстами. Те рады угодить Никону. В храме тогда были сам царь, бояре, народу тьма. Никон стал говорить поучение против новых икон «франкского письма», то есть писанных по образцам западных картин. И в этом он полностью смыкался с гонимыми им ревнителями. Народ уже возмущался во время мора тем, что отбирали и соскребали эти иконы. Но Никон настоял на своем и заставил восточных патриархов предать анафеме и отлучить от церкви тех, кто станет писать такие образа и держать их у себя в доме.

Никон поднимал иконы одну за другой и говорил: «Эта икона из дома вельможи такого-то, сына такого-то» — и бросал с силой о железные плиты пола. Разбитые иконы он приказал сжечь. Тут не вытерпел царь, подошел и тихим голосом попросил патриарха: «Нет, отче, не сожигай их, но пусть их зароют в землю».

Поведение Никона с трудом поддается объяснению. Кажется, что он движим одной гордыней, что главная его цель — лишь утвердить свою власть. Честолюбие его часто сбивается на тщеславие.

Тогда на соборе он сказал: «Я русский и сын русского, но моя вера и убеждения греческие». Приверженность Никона к греческому доходила до смешного. Он завел на кухне греческую еду, а знаменитый «Белый Клобук» патриарх заменил греческим головным убором и радовался ему, как ребенок, потому что он оказался к лицу…

Но Никон еще в расцвете сил и на вершине власти. И власть свою он обосновывает средневековой теорией о двух мечах: «При архиерействе меч духовный, при царе же — меч мирской…» И, разумеется, власть духовную Никон считает выше мирской. Он сравнивал власть патриарха с солнцем, а власть царя с луной… Он мог быть знаком с католической точкой зрения на папскую власть, когда писал, что поскольку цари получают помазание от архиереев, то по своему достоинству они ниже епископов.

Молодой царь величал его «государем», оставил за себя управлять государством, когда ушел на войну. И в грамотах Никон стал ставить свое имя на первое место: «От великого государя, светлейшего Никона патриарха… всеа Великие и Малые и Белые России…», чем невероятно раздражал бояр. Но пока они помалкивали. Священники же за малейшую провинность наказывались ссылкой, побоями, кандалами… «Великим тираном» звали Никона.

В 1655 году царь Алексей Михайлович, вернувшись из похода в Москву, вышел из саней и долго шел пешком, чтобы встретить патриарха. Власть Никона была так велика, что он мог отнимать имения у дворян и раздавать своим любимцам.

И вот такого человека вздумал хулить Аввакум. Но опять повод для расправы с непокорным протопопом был формальный. В извете Струны говорилось, что «Аввакум ходит с посохом, а посох с яблоки вызолочен, а на рогах оправлено серебром…».

Эти-то вызолоченные яблоки и стали причиной дальнейших бед Аввакума. Дело в том, что духовенство всех рангов имело свои знаки отличия. Знаком протопопского сана был «двоерогий посох», в форме буквы «Т». А посох с яблоками (шар — символ державы, власти) уже приличествовал «владыке», архиерею. К тому же преступление было многократным и всенародным — «ходит с посохом». В Москве ухватились за это.

И повелено было сделать у Аввакума повальный обыск. Воеводы послали к Аввакуму на двор подьячего Лосева, и тот обнаружил не один посох, а целых два. «Один точеной с яблоками, золочеными листовым золотом, а другой — с яблоками же, крашенными красками и золочеными листовым же золотом по местам». Посохи были епископские.

Воеводы отправили отписку (донесение), сыск (следственный материал) и два посоха (вещественные доказательства) в Сибирский приказ, откуда все это попало к Никону.

Откуда оказались у Аввакума посохи? Как и Никону, ревнителям было не чуждо своеобразное щегольство. Стефан Вонифатьев был таким франтом, что об этом есть упоминание даже в летописном сборнике. У него были архиерейские шапка и посох — дары царя и патриарха. Не отставал от старших и Аввакум. «Царевна Ирина Михайловна, — пишет Аввакум, — ризы с Москвы и всю службу в Тобольск прислала». Среди подаренной протопопу «службы» могли быть и посохи.

По патриаршему указу Аввакума с женой и детьми велено было послать на Лену, в Якутский острог, к стольнику и воеводе Михаилу Лодыженскому. Служить ему впредь воспрещалось, то есть его перестали считать попом.

Аввакум прекрасно знал, что едет он в ссылку не за посохи, а «за сие, что бранит от писания и укоряет ересь Никонову». О посохах он не упоминает нигде, не хотелось ему признаваться в тщеславии…

29 июня 1655 года, погрузив вещи и усадив семью в дощенник — плоскодонное судно с палубой, он стал прощаться с провожающими. Пришел некий Федор, которого Аввакум с месяц «смирял» у себя дома, исцелял от безумия доступными средствами. Однажды он крепко побил Федора и велел пономарю приковать его к стене. Но Федор вышатал пробой, ушел на двор к воеводе, разогнал всю его семью и, взломав сундук, надел на себя княгинино платье. Посаженный в тюрьму, он избил там узников и разломал печь. Теперь безумие покинуло его, и он пришел прощаться с Аввакумом. Возиться с «бешаными» протопоп любил, видя в их исцелении собственную победу над «нечистой силой». Пришла провожать калмычка Анна, духовная дочь Аввакума, из которой он хотел сделать подвижницу, но она все-таки рвалась к любимому и после отъезда Аввакума пошла за своего Елизара замуж и «деток прижила».

Сопровождали Аввакума красноярский дворянин Милослав Кольцов и пять человек казачьей стражи. Шли сперва вниз по течению Иртыша до Самарова, ныне Ханты-Мансийска, где благополучно соседствовали рядом деревянная церковь святителя Николы и «нагая баба», главный идол остяков. Потом двинулись вверх по Оби — где на веслах, а где и бечевой. Проехали важный пост Сургут — самые нефтяные ныне места. За Нарымом свернули в Кеть и поднялись до Маковского острога. Там ждали снега, чтобы на санях перебраться к Енисейску. А уж от Енисейска водный путь был через Байкал до самого Тихого океана.

Вот уже показались вдали две церкви енисейские, потом острог, избы. На берегу широкого Енисея сотни дощенников и казаки, казаки, конные и пешие…

В тот день свела судьба Аввакума с воеводой Афанасием Филипповичем Пашковым. Недобрая судьба.