ГЛАВА 9

ГЛАВА 9

Через месяц тронулся и Аввакум с семьей. Подготовился к пути он неплохо. Свел дружбу с приказчиком, подарил ему книгу, покумился с ним — у Аввакума и Настасьи Марковны родилась девочка, и они с приказчиком-крестным назвали ее Ксенией. Новый друг уделил ему муки, корову, несколько овец из оставшегося пашковского имущества. После прежней скудости это был великий праздник. Отпаивались молоком, наделали в дорогу сыров, насушили мяса…

По другой версии, сам Пашков, отъезжая, «с сердца» дал дойную корову, овец и коз.

Не обошлось без драматических сцен и при отплытии. В легкой барке, кроме жены и пятерых детей Аввакума, поместилось еще с десяток старых, больных и раненых и два мерзавца, которых протопоп в приступе всепрощения решил спасти от справедливой кары. Это были пашковские ябедники, доносчики, исполнители кровавых приказов воеводы. Один из них, Василий, в свое время чуть было на кол Аввакума не посадил. После отъезда Пашкова казаки тотчас стали убивать доносчиков. Василия протопоп выкупил, а другой негодяй бежал в лес. Дождавшись Аввакума по пути, он с плачем кинулся к нему в карбас. Но за ним уже была погоня. Тогда Аввакум велел лечь стервецу на дно лодки, сверху бросил постель и уложил на нее жену с дочерью. Казаки перерыли все на судне, но Настасью Марковну с места не тронули.

— Матушка, опочивай ты, — говорили они. — И так ты, государыня, горя натерпелась!

Аввакум же позволил себе сказать ложь во Спасение ябедника:

— Нету его у меня!

Потом он не без гордости каялся в том, что солгал. И это очень примечательно для Аввакума. С одной стороны, солгал, а с другой — спас человека, который еще способен покаяться и исправиться. Вот и разбирайся Христос на страшном суде в этом деле.

В плавании Аввакуму сопутствовала удача. Стали запасы кончаться, изюбря добыли. В устье Селенги русских людей встретили, станицу соболиную, рыбу они там промышляли. Видно, так плохо выглядели путешественники, что станичники, глядя на них, плакали, пашковские же полчане плакали от радости. Всю рыбу, сорок осетров свежих, предложили им взять в запас.

Мрачно было на душе у Аввакума, когда он впервые оказался на Байкале. А теперь — человек свободный — огляделся, и… ровно другой свет осветил все. Господи, красота-то какая!

Вокруг моря горы высокие, утесы каменные; ветер из тех утесов высек и палаты, и повалуши, и ворота, и столбы!.. Благословенна байкальская земля, растет в ней сам по себе лук большой и сладкий, чеснок растет, конопля, цветы благовонные… На отмелях песок золотой, чище чистого; у берега вода изумрудная, а дальше синяя-синяя, глубокая, холодная, и птиц на воде всяких, гусей и лебедей видимо-невидимо плавает. Как снег. А рыбы в море густо — и осетры, и таймени, и стерляди, и омули, и сиги… Осетры и таймени такие, что на сковороде нельзя жарить — один жир.

Жить бы да радоваться человеку красоте этой, думает Аввакум, так нет: человек все суетится, пустым занимается, скачет как козел, раздувается как пузырь, гневается как рысь, лукавит как бес, обжирается и ржет как жеребец при виде красоты, не им созданной.

Починив карбас и скропав парус из бабьего сарафанишка, пошли через море. Едва переплыли, как началась буря — насилу место нашли от волн. Пока Аввакум в Даурии был, неподалеку от Байкала новая крепостица выросла — Иркутск. К зиме сплыли по Ангаре до Енисейска, где Аввакума хорошо принял воевода Иван Ржевский.

Весной тронулся по Оби. По дороге его перехватили туземцы. Перед этим они только что убили двадцать человек, а его отпустили. Надо думать, что Аввакума хранил его священнический сан — как Пашков с казаками уважали и побаивались туземных шаманов, так и туземцы не хотели навлекать на себя гнев таинственных, потусторонних сил, с которыми непременно был связан «русский шаман». На Иртыше снова засада. Обскочили «иноземцы», пуки со стрелами направили. Аввакум сошел с судна, стал их обнимать. Мужики подобрели, привели своих баб. А уж Настасья Марковна, само обаянье, улестила их. Аввакум уже знает, как много значит настроение женщин, как они умеют повернуть по-своему, и в будущем, вербуя сторонников, он станет опираться именно на женщин.

Вот и теперь мужики спрятали свои луки и стрелы и стали торговать с Аввакумом. Когда он прибыл в Тобольск, там удивились, как ему удалось проехать. Почти по всей Сибири — от Урала до Оби — полыхало восстание башкир, татар, черемисов, хантов и других народов, поднятое Девлет-Киреем, внуком хана Кучума. Он мечтал восстановить «Сибирское царство» своего деда…

В Тобольске пошел десятый год странствий Аввакума. Архиепископа Симеона в городе не было, воеводой сидел Иван Хилков, сын князя Андрея, старого друга и защитника Аввакума. Для подавления восстания воевода готовил войско по-иноземному, «польскому», строю — тысячу рейтаров и тысячу пехотинцев. Многое было внове протопопу…

Уже в первых же русских городах на своем пути Аввакум увидел, что никоновские нововведения распространились и довольно прочно утвердились в церковном обиходе. Сперва он недоумевал — ему было известно, что сталось с Никоном. Почему же живет то, что заведено ненавистным патриархом? Как быть? Бороться в открытую? Или скрываться и вести борьбу тайную, что пророчило слабый успех? Он не боялся открыто проповедовать свои взгляды, но ему было страшно за жену и детей, которым тоже пришлось бы пострадать за него.

Настасья Марковна заметила его печаль и неназойливо («с опрятством») стала выспрашивать причину его дурного настроения.

— Как быть, жена? — сказал Аввакум. — Зима еретическая на дворе. Говорить мне или молчать? Связали вы меня!

Жена поняла его с полуслова.

— Что ты, Петрович, говоришь! Слыхала я… ты же мне и читал речь апостола Павла — «соединен с женою, не ищи развода». Я тебя с детьми благословляю: дерзай, проповедуй по-прежнему. А о нас не тужи… Не будем расставаться, а если разлучат, не забывай нас… Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!

В ноги ей поклонился Аввакум. Словно крылья обрел, отряс «печальную слепоту» и начал «учить по градам и везде, еще же и ересь никониянскую со дерзновением обличал».

Произнося речи во всех городах, которые он проезжал, выступая в церквах и на торгах, Аввакум довел свое ораторское мастерство до совершенства. Он не стеснялся ни площадного языка, ни крутой народной речи, приводил примеры из своей многострадальной жизни, и ему верили, за ним шли, его слово несли дальше. Еще десятки лет потом начальство доносило об «угаре», которым Аввакум наполнил сибирскую сторону.

Но успехи Аввакума как оратора объясняются не только его талантом. Не говоря уже о подготовленности почвы, на которую падали семена его обличений, в самом Аввакуме, в его духовном мире произошли большие перемены. Сотни раз он был на грани смерти и не умер. И все сильнее и сильнее крепло убеждение, что его берегут высшие силы, что ему предназначена некая высокая миссия… Он уже верил в собственную неуязвимость, в то, что вмещены в него «небо, и земля, и вся тварь». И он решил до конца стоять, по его словам, за «чистоту и непорочность» России. Такая убежденность не могла не удесятерять его силы, не могла не привлекать к нему людей.

В Тобольске Аввакум сперва бывал в церквах, служил в Софийском соборе по-новому, хоть и ругался. Однажды после заутрени в день именин царевны он вздремнул, и «в тонком сне» ему приснилось, как это бывает, именно то, о чем он напряженно думал все время. Христос «попужал» его, пообещал рассечь надвое, если он не будет блюсти веру. В тот день Аввакум, как он каламбурил, «к обедне не пошел и обедать к князю пришел». Во время обеда он был особенно красноречив и растрогал всех, а «боярин, миленькой князь Иван Андреевич Хилков» даже плакать стал. Чувствительностью воевода был в отца.

С той поры Аввакум ходил в церкви только проповедовать. В Тобольске он нашел немало ссыльных ревнителей благочестия, среди которых наиболее видной фигурой был поп Лазарь из города Романова. Одним из первых он начал «свободным яыком проповедовать». Аввакум и предполагать не мог, что вместе с Лазарем им в одном костре сгореть придется. А в общем поп был человек веселый, не дурак выпить и рассказать неприличную байку, чем он смущал гостей своего доброго знакомого, тоже ссыльного, а впоследствии знаменитого писателя Юрия Крижанича.

Судьба Крижанича, человека очень крупного и недостаточно еще оцененного, весьма любопытна. По национальности хорват, он принадлежал к знатному, но обедневшему роду. Учился в католических коллегиях в Вене, Болонье и Риме. Его готовили в качестве агента для пропагандистской работы в далекой православной Московии. Он изучил церковную историю, греческий язык и греческую литургию, прочел все литературные известия о России. Зная неприязнь царя к католицизму, он решил действовать среди русских осторожно, сперва «не упоминать о схизме», а только «увещевать их в добродетели». Скупые отцы католической церкви, правда, не снабдили его достаточными средствами, не особенно, видно, веря в успех его миссии. В первый раз он посетил Москву в 1647 году вместе с одним из польских посольств, разговаривал с патриархом и увидел, что католическими догмами тут никого не проймешь. Но рвение его не угасло, и он на свой страх и риск отправился в Россию снова.

На Украине он попал в самую гущу политических неурядиц и написал путевой очерк «От Львова до Москвы», который надеялся представить русскому царю. В 1659 году он вновь оказался в Москве. Он мечтал написать грамматику славянского языка, составить лексикон, а также собрать материал для обличения «инородников», клеветавших на славян. У него возникла идея объединения всех славян под властью царя, но царь… должен был признать главенство папы. Он предложил Алексею Михайловичу свои услуги в качестве царского библиотекаря. Но тут католику не поверили и на всякий случай сослали в Сибирь, обеспечив безбедное существование. В Тобольске он написал большой труд под названием «Политические думы».

Этот трактат, в котором есть разделы историко-философский, экономический и политический, написан на странной смеси русского, сербохорватского и польского языков. Таким представлял себе общеславянский язык панславистски настроенный Крижанич. Он очень благожелательно отнесся к московской действительности, пророчил русскому государству великую будущность. Он верил во всемогущество русского абсолютизма и справедливо ждал от него реформ в области народного образования и экономики. Знания Крижанича энциклопедичны, он цитирует произведения сотен писателей, древних и новых. Горячо отстаивая власть просвещенного монарха, он не менее горячо выступает и против тирании. Главным для могущества славянских народов Крижанич считал неуклонное выполнение нравственных законов и борьбу против «чужебесия», борьбу против проникновения чуждого духа, так как это ведет к ослаблению нравственности, раздорам, к закабалению нации.

И Аввакум захотел увидеть этого человека, который был бы ему духовно близок, если бы не одно весьма важное обстоятельство… Послушаем, что рассказал об их встрече Крижанич:

«Аввакум (когда его из Даур в Москву везли) послал за мной и вышел на крыльцо навстречу. Только я хотел на лестницу взойти, как он говорит мне:

— Не подходи, стой там! Признайся, какой ты веры?

— Благослови, отче, — сказал я.

— Не благословлю. Скажи сперва, какой ты веры?

— Отче честной, — ответил я, — я верил во все, во что верует святая апостольская, соборная церковь, и иерейское благословение почту за честь. И прошу эту честь оказать мне. Я готов сказать о своей вере архиерею, но не первому встречному, к тому же еще и сомнительной веры…»

Так будто бы отбрил протопопа Крижанич. И описал он эту встречу в «Обличении Соловецкой челобитной», в котором обращался к сторонникам Аввакума. «Вот видите, отцы, каков ваш апостол, — добавил он. — Такой бы и Христа осудил за то, что тот позволил Марии Магдалине ноги себе целовать».

Крижанич выступал против «чужебесия». А для Аввакума «чужебесием» было латинство, католичество Крижанича. Нетрудно углядеть в этом некую иронию относительности…

В начале 1664 года Аввакум с семьей благополучно проехал до Сухоны через охваченный восстанием край. С ними уехала из Тобольска калмычка Анна, все же постригшаяся в монахини. В Великом Устюге к ним присоединился местный юродивый Федор, ходивший всю зиму босой, в одной рубашке. Когда он забегал в церковь, его спрашивали:

— Как же ты после мороза в тепле стоишь?

— Когда отходят ноги, очень болят, — отвечал он и стучал по кирпичному полу ногами, как деревяшками.

Аввакум у него в келье обнаружил псалтырь новой, никоновской, печати и тотчас стал объяснять юродивому «еретичность» новых книг. Федор схватил книгу и бросил ее в печь. Так Аввакум приобрел верного и очень важного сторонника.

В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». И царь, и бояре — все были рады ему. Царский постельничий Федор Ртищев выскочил на крыльцо встречать его. Три дня и три ночи проговорили они; все Ртищев не отпускал увлекательного собеседника. Потом повел протопопа к царю. Алексей Михайлович справился о здоровье, дал руку поцеловать и пожать, распорядился поселить Аввакума на монастырском подворье в Кремле. Проходя мимо Протопопова двора, царь всякий раз низко кланялся Аввакуму и просил благословения. Однажды Алексей Михайлович ехал верхом и, снимая шапку-мурмолку перед протопопом, уронил ее наземь. Из кареты высовывался, завидев Аввакума. А следом и бояре к нему «челом да челом»…

Царь любил талантливых людей. Да и нужен был ему протопоп сейчас, когда окончательно решался вопрос о патриаршем престоле — и свободном, и вроде бы еще занятом отсутствовавшим Никоном. Но Аввакум не оправдал надежд царя. Он подал бумагу, известную под названием «Первой челобитной».

В ней он писал, как, живя на Востоке «в смертях многих», он надеялся, что в Москве тишина, а застал раздор церковный. Мало было морового поветрия из-за «Никоновых затеек»! Будут и еще беды. Как было тихо и немятежно при протопопе Стефане Вонифатьеве, скончавшемся в 1656 году, никого он не губил, как Никон. Докучает он, Аввакум, государю рассказами о своих бедах, но что было, то было. И ребра ломали, и кнутьем мучали, и на морозе голодом томили. И все-таки не хочет душа принимать законов беззаконных. Не время ли отложить служебники новые, «никоновы затейки дурные». Исторгнется злой корень — пагубное учение, кротко и тихо станет царство Алексея Михайловича…

И еще рассказал Аввакум о своих странствиях и о самодурстве Афанасия Пашкова. Но просил не мстить воеводе, а велеть ему постричься в монахи, чтобы впредь не сидел он нигде на воеводстве и не губил бы людей.

В первые же дни по приезде Аввакума в Москву Пашков понял, что дело его плохо. Он боялся разорения, пыток, злой смерти и хотел откупиться, предлагал протопопу много денег. Но Аввакум денег не взял. Другое у него было на уме — он жаждал моральной победы. И одержал ее.

Не выдержал Пашков пытки ожидания и послал за Аввакумом. Протопоп пришел к нему на двор, и грозный воевода бросился ему в ноги.

— Делай со мной, что хочешь!

Еще в Даурии Аввакум говорил, что Пашкова постричь надобно. И теперь он торжествовал. Вместе с монахами Чудовского монастыря он постриг и посхимил Пашкова. Самолюбие старого, но еще деятельного воеводы было уязвлено так сильно, что его разбил паралич, и он вскоре умер.

А вот дело с отменой «никоновых затеек» не сдвинулось ни на шаг.