А кто же виноват?

А кто же виноват?

Я плелся домой, по-стариковски шаркая ногами. Видел оборванного мокрого Дубынина, его укоризненный взгляд, будто это я целиком виноват в случившемся. Да!.. А кто же все-таки виноват? Я остановился. Острая догадка электрической искрой хлестнула меня по самому сердцу: Овчинников или Кирилл?..

Ясно — кто-то из них, может быть, нечаянно, повернул ручку пускового магнето. А может быть, нарочно? Конечно, бригадир не может сделать такое, он знает, к чему приводят подобные шутки. Значит, это сделал Кирилл?! Нет, трудно поверить. Невозможно! Кирилл парень грамотный и порядочный. Не мог он этого сделать. Не мог — и все тут!..

Смеркалось. Я сидел на корточках возле арыка и, макая щетку в консервную банку с бензином, чистил свой рабочий костюм. Зашуршали кусты, и передо мной появился Кирилл. Глаза стеклянные, челюсть отвисла, и лицо бледное-бледное, до синевы.

— Ну, как? — дрожащим шепотом спросил он.

— Что — как? — не понял я.

— Сгорел самолет?

Я с удивлением уставился на Кирилла.

— Как это «сгорел»? Спасли. А вы где были? Ведь вы же с бригадиром сидели в кабине!

Кирилл судорожно глотнул воздух:

— Я… Мы… убежали…

Я выронил щетку:

— Убежали? Как это — убежали?

Кирилл по-детски всхлипнул:

— Ну, это… ведь под сиденьями были баки с бензином… Ну-у… Ведь они могли взорваться!..

Наступило тягостное молчание. Мне стало тошно. Мучительно стыдно за друга. Бессознательно шаря рукой по траве, я искал оброненную щетку. Попалась банка с бензином. Со злостью швырнул ее в воду.

— Убежали, значит? И оставили открытым кран? Пусть льется?! Пусть горит?!.

— Н-не помню… Кажется, оставили, — трясясь, лепетал Кирилл. — Н-не я открывал…

Я приблизился к Кириллу и долго смотрел на его белое от страха лицо, будто в первый раз видел. В наступившей темноте он был совсем неузнаваем: нос заострился, щеки обвисли, как у старика. Мне стало жаль его, и я спросил, уже смягчившись:

— Ну, а отчего же все-таки загорелось, ты знаешь?

Кирилл всхлипнул:

— Когда ты крикнул, чтобы открыть кран, Овчинников открыл, а я… Я и говорю ему: вот если повернуть сейчас ручку магнето, то может случиться пожар. А он и говорит: «Какой там пожар! Зажигание-то выключено!» И… и повернул ручку…

— Сам?.. Бригадир?.. Это точно?

— Да, сам…

«И куда девалась эта чертова щетка?! — Я вскочил, пошарил в кармане, загремел спичками. Меня трясло, как в лихорадке. — И это сделал бригадир?! Старый работник мастерских, который больше всех смеялся над нами, когда мы пилили деревянными напильниками?!»

Ломая спички, я чиркал ими о коробок. Ярко вспыхнули, зашипели несколько серных головок. Их свет положил резкие тени на бледное лицо Кирилла, осветил тихую заводь арыка, сгустил ночь.

— Вот она!

Поднял щетку и бросил догоравшие спички в воду.

Вввах! — раздался до жути знакомый звук. Вспыхнул бензин на поверхности заводи, заплясали желто-красные языки пламени. У Кирилла подкосились ноги, и он с коротким стоном опустился на траву. И у меня тоже сердце екнуло, закатилось: за долю секунды я снова пережил прошедшее.

Бензин догорел, и пламя погасло. Стало темно и тихо. Кирилл зашевелился.

— Ох, и напугался, — прошептал он. — Так вот и представилось, что я опять в самолете.

…Проснувшись, я вскочил, сел на постели и некоторое время соображал, отчего я пробудился? На дворе светало. Осторожный стук в окно вывел меня из оцепенения. За окном стоял Кирилл. И тут я вспомнил все, и на душе у меня стало мрачно и гадко. Я отпер Кириллу.

— Ты чего? — шепотом спросил я его.

— За тобой зашел, — еле слышно ответил Кирилл.

— Так ведь рано же!

Кирилл устало опустился на стул, снял кепку, растерянно почесал себе лоб и, глядя куда-то в угол, сказал:

— Понимаешь… нам удобнее прийти пораньше. Стыдно же — все смотреть будут, пальцем показывать…

— Ну, этого не избежать, — с чувством досады ответил я. — Все равно отвечать придется.

— Мы придем, — как бы про себя продолжал Кирилл, — и сразу же примемся за промывку рамы. Там небось песку полно, пены. Пойдем, а?

Я покосился на товарища и только сейчас увидел, как изменилось, осунулось его лицо. Мне снова стало жаль его, и к этой жалости примешалось еще какое-то смутное чувство недовольства собой. Словно посмотрев на себя со стороны, я увидел мелкого эгоиста, этакую улитку, прячущуюся в домике своего собственного благополучия. Совесть моя была чиста, я не был виноват в этой истории и поэтому чувствовал себя уверенно и почти спокойно, нисколько не задумываясь о том, а какие же переживания выпали за это время на долю моего друга, наверняка в эту ночь не сомкнувшего глаз…

— Пойдем, Кирилл, пойдем, — заторопился я. — Это хорошо, что ты зашел за мной. Я сейчас, быстренько!

Непривычно тихо было в мастерских. Косые лучи солнца, робко пробиваясь сквозь запыленные стекла, мягко освещали внутреннюю часть ангара, где на козелках стояли фюзеляжи разобранных самолетов, лежали крылья, рули с обнаженными ребрами лонжеронов, нервюр, стрингеров. Воздух был наполнен легким запахом бензола, отработанного масла, ацетона. Все это было настолько родным и близким, что, позабыв о своих вчерашних неприятностях, мы остановились посередине цеха. Вон стоит фюзеляж отечественного самолета К-4. Сегодня его поставят на шасси, выведут из цеха — навешивать крылья, хвостовое оперение. Потом его испытают в воздухе, и он улетит куда-нибудь далеко-далеко, и будет там возить пассажиров. А вон дверь медчасти, где мы когда-то проходили комиссию и где когда-то для меня рушился мир…

Кирилл толкнул меня локтем в бок:

— Помнишь — «столярикум-малярикум»?

Я повернулся к нему, хотел ответить, но, увидев его бледное, воскового цвета лицо с воспаленными глазами, с синими кругами, смутился. И Кирилл, уловив мое смущение, тут же обмяк, понурился. И разом слетело очарование, померкло радостное, сияющее солнцем утро. Пожар… Как хотелось бы, чтобы это был сон…

Мы вышли из ангара. Нет, не сон. Вон он — самолет. Стоит с облупленным, закопченным носом. Вокруг валяются обгорелые растерзанные чехлы, которыми я пытался затушить пламя. На рассыпанном песке видны следы многочисленных ног, желтые, застывшие хлопья пены. От самолета тянуло незнакомым враждебным запахом горелой резины, краски.

Молча открыли кладовую, взяли по ведру и так же молча, с чувством затаенного страха направились к «Дорнье». Подтащили стремянки, взобрались на мотораму. Нужно опять набрать в ведро бензина, опять открывать кран. Страшно. Я посмотрел на Кирилла. Он сжался и стал слезать со стремянки.

— Пойду сниму магнето… — посмотрел с неприязнью на обгоревшие клочья чехлов. — А ты прибери тут пока… Не могу — тошно смотреть…

Я заканчивал приборку, когда Кирилл вышел из самолета, неся в вытянутых вперед руках магнето.

— Вот, теперь можно открывать кран…

Моторама отмывалась легко. К великой нашей радости, самолет почти не пострадал от пожара. Спасла обшивка из тонкой листовой стали. Только обгорела краска да поджарились проводники.

Мы уже кончали промывку, когда мастерские понемногу стали наполняться шумом голосов. Приходили рабочие. Где-то одиноко застучала киянка, вслед за ней завизжала электродрель. Размеренно, три раза, ударили в рельс. Рабочий день начался.

Моторама была полностью промыта, сняты провода системы зажигания, и самолет выглядел так, будто и не было никакого пожара. Кирилл повеселел и даже, забывшись, засвистел веселый мотивчик.

Появился Овчинников, хмурый, с желтым измятым лицом. Избегая встречаться с нами взглядом, спросил:

— Ну-у, чего насупились? Испугались?

Мы промолчали. Что мы могли сказать человеку, старше нас по возрасту и по опыту, и по положению? Пусть выскажется сам.

— Не бойтесь, — глядя себе под ноги, сказал бригадир. — Я… Гм! Все рассказал, как было. Там уже объявление вешали — вас разбирать на комсомольском собрании, так я их… Гм! Уговорил. Виноват, мол, я, меня и ругайте.

Он вздохнул, поднял голову и с некоторым недоумением осмотрелся вокруг. Взобрался на стремянку, взглянул на мотораму и, растроганно гмыкнув, полез пятерней себе под кепку.

— Промыли все, прочистили? Ну, молодцы, ребята, спасибо.