Глава двадцать шестая

Глава двадцать шестая

Прямым следствием «хрущевской оттепели» и посмертной реабилитации брата стало избрание меня в состав Академии художеств СССР, что, вероятно, произошло бы значительно раньше, если бы я 16 лет не числился в «штрафной роте» родственников «врагов народа». Но таковы причуды жизни: одновременно с этим приятным событием пришли и тяжелые семейные неурядицы. Я уже рассказывал, что мы с женой фактически усыновили маленького Витика, нашего внука, после того, как его молодые родители разошлись. Разошлись, к сожалению, не по-хорошему… И это привело к длительному, изматывающему семейному конфликту, к тяжелым драматическим переживаниям и бесконечным судебным тяжбам. Ко всему прочему, на почве этих событий у жены произошел «парез» — паралич лицевого нерва, неизлечимый до конца ее жизни. Эта беда случилась с ней, когда мать Витика, до того мало о нем беспокоившаяся, обманом увела его, уже пятилетнего мальчика, из нашего дома. Упорно желая насолить своему бывшему мужу, она, женщина волевая и настойчивая, обрушила на нас с женой судебную тяжбу, продолжавшуюся два с половиной года, с целью высудить в нашей квартире отдельную комнату. Причем ничуть не скрывая, что намерена в эту комнату немедленно поселить дворничиху нашего дома с четырьмя детьми. То была поистине «титаническая» юридическая борьба. С обеих сторон состязались опытные адвокаты. Особенной изворотливостью отличался адвокат истицы. На каждом из судебных рассмотрений, а их было много, он изощрялся в колкостях и каверзных вопросах по моему адресу. Я старался не оставаться в долгу и был уверен, что он когда-нибудь настолько зарвется, что я смогу его ущемить.

Так оно и вышло. На одном из судебных заседаний он, размахивая газетой, патетически восклицал: «Вот, смотрите! Тут описывается, как скромно жил Владимир Ильич Ленин в простой трехкомнатной квартире. А вот, извольте видеть, товарищ Ефимов не желает выделить в своих четырехкомнатных апартаментах одну комнату!»

«Ну, милый мой, ты попался», — подумал я.

И на следующий день отправился в Московскую городскую коллегию адвокатов с заявлением, что адвокат имярек позволяет себе припутывать к обыкновенной жилищной склоке имя Ленина. Адвоката вынуждены были призвать к порядку, и он в дальнейшем приутих. Пусть кто-то закричит, что то был с моей стороны недостойный политический донос. А я считаю, что это была законная и правильная самозащита от возмутительной, дешевой демагогии адвоката. Наша тяжба прошла все мыслимые судебные инстанции — несколько раз в районном суде, затем — в городском, потом в Верховном РСФСР, оттуда опять в районном… Но не судебным порядком, а совсем другим путем завершилась вся эта эпопея. Нам сообщили, что мама Витика, повздорив с подвыпившим соседом по коммунальной квартире, попала в больницу после удара по голове. Витя остался на попечении ее матери. Я немедленно туда помчался и примерно недели две навещал их почти ежедневно. Катал Витю с бабушкой в своей машине, заезжал в магазины игрушек, где покупал мальчику все, что ему нравилось. Витя был в явном восторге, бабушка тоже. Но явившись как-то к ним, я застал вернувшуюся из больницы Витину маму. Она лежала на диване и на мое приветствие не ответила. Я как ни в чем не бывало стал расспрашивать бабушку о школьных успехах Вити. И вдруг Витина мама прервала свое ледяное молчание:

— У него по русскому письменному — пятерка.

Я понял, что произошел перелом. И прождав минуты две, сказал:

— Нина! А может быть, помиримся?

Витина мама встала с дивана и бросилась мне на шею… Так завершился почти трехлетний конфликт. Витя навсегда вернулся в наш дом, и у меня с тех пор не было более доброго и заботливого друга, чем Нина Николаевна, Витина мама.

Хочу упомянуть и об еще одном чисто личном событии — весьма приятном. В 1953 году в Москве родился мой «прямой» внук, сын Михаила — Андрей.

…Все эти мною рассказанные чисто личные дела и проблемы не могли, конечно, помешать профессиональной творческой работе. И к тому же, в моей жизни большое место занимала работа общественная. Это было принято в те годы, да и теперь в духе времени. Сегодня часто повторяют фразу: «Поэт в России — больше, чем поэт». Но разве активное участие в проблемах, сложностях, противоречиях и бедствиях общества — это привилегия поэтов? Больше, чем артист — Михаил Ульянов. Больше, чем музыкант — Мстислав Ростропович. Больше, чем ученый — был Андрей Сахаров. И больше, чем художником, должен быть художник.

Так получилось, что я имел непосредственное касательство к самым известным Домам творческой интеллигенции столицы. Я был председателем совета Дома художника, членом правления Центрального дома литераторов, членом Дома кино и Дома ученых. Но теснее всего я связан с ЦДРИ (Центральный дом работников искусств). Он был основан в 1930 году, и мне довелось присутствовать на первом собрании его членов, о чем я уже писал. Это собрание никогда не изгладится из памяти, потому что на нем выступил Владимир Маяковский. Он там прочел свое последнее произведение — вступление к поэме «Во весь голос», которое произвело тогда неизгладимое впечатление. Помню, должен был потом выступать такой замечательный артист, как Василий Качалов, но он отказался.

— Нет, — сказал он, — после этих стихов ни с чем выступать невозможно…

За истекшие с тех пор 70 лет я из рядового посетителя ЦДРИ стал его активистом, потом — членом правления, а потом и по сей день — заместителем председателя правления.

Что же такое ЦДРИ? Учреждение? Организация? Клуб? Наверное, и то, и другое, и третье. Но мне хочется определить суть ЦДРИ несколько более приподнято и, если хотите, торжественно: это Обитель муз. И тех муз, классических, пришедших к нам из древнегреческой мифологии, и новых, современных, родившихся на наших глазах — кинематографии, радио, телевидения. Семидесятилетняя биография ЦДРИ — замечательная, яркая панорама самых разнообразных увлекательных мероприятий — юбилейных вечеров, концертов, торжественных празднований, интересных лекций и докладов, художественных выставок, новогодних встреч, капустников, «посиделок» и всего прочего, на что был великим мастером бессменный на протяжении многих лет директор Дома Борис Филиппов.

Клубная работа — это весьма своеобразная, нелегкая, требующая особого таланта область культурной деятельности. И таким талантом был щедро одарен от природы Борис Михайлович Филиппов. Его многолетняя неутомимая изобретательная деятельность прошла, по существу дела, в трех домах культуры — он начал с Кружка любителей искусства, небольшого клуба, выросшего в дальнейшем в Центральный дом работников искусств, откуда его лет через тридцать «переманили» в Центральный дом литераторов. Писатель Борис Полевой не зря прозвал его Домовым, и это прозвище за ним сохранилось, и даже одну из своих книг Борис Михайлович назвал «Записки “Домового”».

Каждый раз смеюсь, перечитывая полученное мною письмо со вложенной в него фотографией. Конечно, этот забавный розыгрыш мог придумать только Борис Филиппов, неугомонный и неистощимый выдумщик.

Письмо гласило:

«Уважаемый гражданин Ефимов! Как известно, вы не являетесь солистом балета Большого театра. Поэтому прилагаемый к сему фотоснимок вашего па де-де с замечательной Ольгой Лепешинской вызывает некоторое недоумение и, будучи показан вашей уважаемой супруге, Раисе Ефимовне, вряд ли ей понравится и может доставить вам крупные семейные неприятности. В странах капитализма, где царят бесчеловечные законы джунглей, с вас потребовали бы за этот снимок крупную сумму денег. Но пишущий эти строки — не какой-нибудь бессовестный вымогатель и готов ограничиться скромной суммой в один миллион рублей, которые прошу опустить в почтовый ящик у входа в ЦДЛ на имя директора Дома. Ваш доброжелатель».

В пакет была вложена фотография, снятая на каком-то веселом «капустнике» в ЦДРИ. На этом снимке я держу на руках знаменитую балерину.

Я стал обдумывать ответный удар. Найдя у себя фотоснимок, на котором Борис Михайлович в компании писателей сидит в ресторане ЦДЛ за обильно уставленным блюдами столом, заретушировав всех, кроме Филиппова, отправил ему это фото со следующим посланием:

«Директору Центрального дома литераторов

тов. Б. М. Филиппову.

В Прокуратуру Фрунзенского р-на гор. Москвы поступили сведения о систематических хищениях продовольственных продуктов, винно-водочных изделий и кондитерских товаров из ресторана ЦДЛ.

Честным советским гражданам, стоящим на страже полноценного питания и высокой упитанности советских прозаиков и поэтов, удалось заснять на месте преступления одного из расхитителей. Есть предположение, что он является одним из работников ЦДЛ.

Направляя Вам указанный фотоснимок, просим Вас, как директора ЦДЛ, принять меры к опознанию разоблаченного преступника, посягнувшего на желудки московских писателей, для последующего привлечения его к судебной и моральной ответственности.

Подписи: И.О. секретаря прокурора Гробман, член группы содействия ОБХСС при ЦДЛ Б. Ефимов».

Между прочим, фамилия Гробман мною не придумана, а связана с конкретным курьезным фактом. Как-то в Большом зале ЦДРИ я проводил молодежный вечер встречи художников со студентами. Как и полагалось в свое время, программа вечера была согласована в райкоме партии — доклад о задачах молодежи в строительстве развитого социалистического общества, а затем демонстрация кинофильма. Все шло спокойно и чинно, но вот ко мне из зала поступила записка с вопросом, могут ли выступать желающие из аудитории. Не видя в этом ничего дурного, я, когда закончился доклад, легкомысленно спросил, есть ли желающие высказаться. И к микрофону сразу подошел некий субъект (видимо автор записки) и заговорил почему-то о… Маяковском, с ходу именуя поэта «приспособленцем, карьеристом, изменившим революционному футуризму». Минуты две-три я с недоумением слушал его, а потом со словами: «Э, нет, этого мы не допустим!», вскочил со своего председательского места и бросился отнимать у этого типа микрофон. Я слишком чтил творчество Маяковского и память о нем, чтобы допустить оплевывание великого поэта. Но крепко вцепившись в микрофон и отпихивая меня локтем, «оратор» продолжал что-то выкрикивать. Заместитель Филиппова Михаил Шапиро поспешил мне на помощь, получилась довольно комическая свалка на глазах опешившей аудитории. С большим трудом нам удалось стащить «оратора» с трибуны. В другое время или в другой стране — это был бы просто мелкий комичный эпизод, которому никто не придал бы ни малейшего значения, но у нас…

Из райкома партии было немедленно спущено в ЦДРИ строгое указание обсудить на экстренно созванном правлении эту «серьезную политическую ошибку». Она заключалась в том, что я, как председатель собрания, дал согласие на незапланированные (и, естественно, «не подготовленные» в соответствующем духе) выступления с мест. На правлении ЦДРИ присутствовали такие известные всей стране деятели искусств, как Валерия Барсова, Серафима Бирман, Софья Гиацинтова, Елена Гоголева, Борис Голубовский, Михаил Козаков, Борис Петкер, Леонид Утесов и многие-многие другие артисты, режиссеры, художники. И, естественно, пришли представители городского и районного комитетов КПСС. Были, конечно, и я, и Борис Филиппов, и его неизменный заместитель Михаил Шапиро. И все эти видные представители творческой интеллигенции на полном серьезе обсуждали глупейшую историю, не стоившую выеденного яйца. Но таковы были тогдашние нравы.

Как беспартийный, я отделался только «строгим указанием» от правления, но бедный Филиппов, которого, между прочим, даже не было в тот вечер в Москве, схлопотал строгий партийный выговор.

Фамилия причинившего нам столько хлопот субъекта, срочно объявленного, кстати, психически неполноценным, была — Гробман. И с той поры эта курьезная фамилия вошла в наш с Филипповым юмористический лексикон. Мы часто говорили по тому или иному поводу: «Лишь бы не появился Гробман…» или «Как бы не узнал Гробман…» Даже под шутливыми телеграммами с очередным веселым розыгрышем, которые я иногда получал от Филиппова, стояла подпись: «Ваш Гробман».

Среди разнообразных обязанностей, ложившихся на меня в ЦДРИ как на заместителя председателя правления, которые мне помогал выполнять Филиппов, имелась и такая: я ежегодно становился председателем Новогодней комиссии, задачей которой было допущение или недопущение кого-либо встретить Новый год в ЦДРИ.

На столе в кабинете правления высилась мощная кипа заявлений. Они рассматривались одно за другим, и тут же выносился вердикт, который был весьма лаконичен и состоял из двух вариантов: «Ладно, пускай встречает» или «А зачем он нам нужен?» Правда, рассмотрение заявлений проходило не без шуток, острот и веселых замечаний, но это отнюдь не избавляло председателя комиссии, то есть меня, и директора Дома, то есть Филиппова, от последующих громов и молний на наши головы со стороны отвергнутых.

Помню, между прочим, забавную телеграмму от гастролировавшей в провинции знаменитой эстрадной пары, моих друзей Марии Мироновой и Александра Менакера: «Дорогой Боря восклицательный знак мы знаем двоеточие зачем они нам нужны запятая но просим оставить три места точка ваши Маша и Саша». Третье место, естественно, предназначалось для их сына, тогда еще начинающего Андрея Миронова. Телеграмма была зачитана под общий смех, и все взоры обратились на меня. Я сделал вид, что погрузился в серьезные размышления и потом произнес соответствующую формулу: «Ладно, пусть встречают».

Было также среди других оглашено заявление Семушкина — автора некогда популярного романа «Алитет уходит в горы».

— Вот там, в горах, вместе с Алитетом пускай и встречает, — заметил литератор Иосиф Прут.

Был и такой эпизод. Во время заседания новогодней комиссии распахнулась дверь кабинета, и на пороге появился дородный мужчина в генеральских погонах.

— Тут записывают на новогоднюю встречу? — спросил он, не здороваясь. — Мне нужен стол на восемь человек.

— Видите ли, — сказал я, — мы прежде всего предоставляем места работникам искусств, членам Дома. Но если будет возможность…

— При чем тут возможность? — сердито перебил он меня. — Это что же получается? Генералам и собакам вход запрещается?

Тут вскочил с места маленький Филиппов. У него был вид разъяренного боевого петушка.

— Товарищ генерал! — громко отчеканил он. — Вы что себе позволяете? Подобные грубости мы не желаем слушать! Попрошу вас немедленно отсюда удалиться.

Бесцеремонный генерал, видимо, не ожидал такого отпора. Злобно посмотрев на Филиппова, он пробормотал что-то невнятное и закрыл за собой дверь.

— Ну, Борис Михайлович, ты нас всех потряс, — сказал Иосиф Прут. — Ты молодец.

Кстати сказать, Борис Филиппов во время Отечественной войны отнюдь не обретался в тылу, а вдосталь нанюхался пороха в качестве начартбрига. Правда, это звание не имеет ничего общего с артиллерией, а означает «Начальник артистической бригады», выступавшей под его руководством на различных и иногда весьма опасных участках фронта.

Нельзя не сказать и о том, что Филиппов был одаренным литератором, автором целого ряда интересных книг. С одной из них связан следующий эпизод. То был сборник очерков об известных деятелях театра. Литературные портреты были написаны живо и увлекательно, но их характеристики и мнение о них Филиппова не всегда совпадали с мнением вышестоящих партийных инстанций. И не удивительно, что в «Литературной газете» незамедлительно появилась разгромная рецензия, злобная и несправедливая. Нетрудно себе представить огорчение Бориса Михайловича. Я ему очень сочувствовал и решил объясниться с редактором «Литературной газеты», которым был в ту пору Константин Симонов.

— Как же так, Константин Михайлович, — говорил я. — Почему надо так обижать Бориса Филиппова, хорошего, талантливого человека? И книга совсем неплохая. А если он считает, что так несправедливо и так грубо отстранили Таирова от руководства Камерным театром, то это его личное мнение.

Симонов как-то странно на меня посмотрел.

— Борис Ефимович, — сказал он, — неужели я должен объяснять вам, человеку грамотному, что в наше время личное мнение лучше всего держать при себе. И еще: поверьте мне, что я два часа работал над этой рецензией, выбрасывая из нее всяческие обидные слова по адресу Филиппова. Но кое-что, естественно, осталось. А к Филиппову лично я, как и вы, отношусь с большим уважением.

И Симонов показал это на деле — когда он был избран председателем правления ЦДЛ, то немедленно обратился к Филиппову с просьбой стать директором Дома. И ряд лет они проработали вместе в дружбе и согласии.

На полке моей домашней библиотеки — несколько книг Бориса Филиппова с добрыми авторскими надписями. Позволю себе привести одну из них на книге «Как я стал “Домовым”»:

«Дорогой Борис Ефимович! Эта книжка — от «красавца мужчины», изображенного на обложке. Он любит Вас и гордится дружбой с Вами. Б. Филиппов 17.1.75».

Хорошим, веселым, талантливым человеком был Борис Михайлович Филиппов.

Говорить о ЦДРИ — это значит рассказывать о тех замечательных талантливых людях, которые были творческой силой, активом, золотым фондом Дома. Это — Валерия Барсова, Ольга Лепешинская, Иосиф Туманов, Сергей Образцов, Иосиф Прут, Рубен Симонов, Евгений Симонов и многие другие. О некоторых из них — более подробно.

Рассказывать об Ольге Васильевне Лепешинской — и трудно, и легко. С одной стороны, как охватить, стройно и не путаясь в калейдоскопе фактов и событий, подлинно вихревую динамику ее биографии — творческой, профессиональной, общественной, личной? Не каждому это под силу. С другой стороны, именно эта «остросюжетность», отличающая всю ее жизнь, позволяет убедительно и достоверно создать образ этой удивительной личности.

Не зря утверждают, что талантливый человек — талантлив во всем. Она великая балерина? Несомненно. Она великолепный педагог танцевального искусства? Конечно. Она активнейший общественный деятель? Бесспорно. У нее выдающееся ораторское дарование, и не менее уверенно владеет она пером публициста (что называется, «говорит, как пишет»). Прибавьте к этому кипучую энергию в каждой из этих ипостасей, окрашенных к тому же веселым, чуть-чуть озорным юмором, подлинным женским обаянием. Вот такой я узнал Ольгу Лепешинскую. Председателем правления в ту пору была замечательная певица, солистка Большого театра Валерия Барсова. Все сложнейшие заботы по Дому — творческие, общественные и различные другие — с ней добросовестно разделяли два ее заместителя — Ольга Лепешинская и пишущий эти строки. В этой связи я называл Ольгу Васильевну Замша (сокращенное от «заместительница»), на что она немедленно окрестила меня другим материалом для обуви — Шевро.

Говорить о работе Лепешинской в ЦДРИ — значит перелистывать летопись культурной и творческой жизни столицы за годы и десятилетия, неизменно отражавшиеся в залах ЦДРИ всевозможными мероприятиями, которые, как правило, давали добрые плоды, возникали новые имена, новые таланты. Так, между прочим, появился и Аркадий Райкин.

А однажды мне позвонила Лепешинская.

— Как вы смотрите, Шевро, на то, чтобы показать в ЦДРИ рисунки одного талантливого паренька, студента художественного института в Ленинграде? По-моему, это интересно.

— Студент из Ленинграда? Гм… Дорогая моя Замша, я не против, но… Как бы не возмутились в Московском Союзе художников. Там ведь месяцами и годами ждут возможности показать свои работы пожилые художники. А тут, вы говорите, Замшечка, молодой паренек… А впрочем, рискнем. В конце концов мы все-таки Центральный, а не только Московский дом. Мы вправе показывать талантливую молодежь любого города.

Выставку устроили. Она прошла с успехом, причем, как и следовало ожидать, я не избежал взбучки от председателя МОСХа Федора Богородского. И произнес он те самые слова:

— Ты с ума сошел, Боря? Не знаешь, что ли, сколько ждут у нас старые художники своей выставки?

И я тоже ответил ему готовыми словами:

— Мы — Центральный дом искусств, Федя. Почему мы не можем показывать подающую надежды молодежь?

Замша стояла рядом со мной и очаровательно улыбалась Богородскому. Он махнул рукой и тоже заулыбался. А имя молодого студента из Ленинграда стало вскоре широко известным. Это — Илья Глазунов.

Лепешинской свойственен не только удивительный талант сценического перевоплощения, делавший ее то пламенной испанкой Китри в балете «Дон Кихот», то пылкой француженкой Жанной в «Пламени Парижа», то ласковой и трогательной Парашей в «Медном всаднике», то убедительной в своей интернациональной солидарности китаянкой Тао Хоа в «Красном маке»… Так же, повторяю, уверенно и свободно она чувствует себя в любых «нетанцевальных» делах, которыми ей приходилось и по сей день приходится заниматься. И в качестве депутата Моссовета четырех созывов, и члена Антифашистского комитета советских женщин, и во многих других «ролях».

Нельзя не сказать об истинном мужестве, прямо скажем, неожиданном и удивительном в маленькой женщине, которое способна проявить Ольга Лепешинская, когда того требует ситуация.

Разве это не настоящий подвиг, не настоящее мужество, когда при внезапной серьезной травме коленного сустава при исполнении роли Тао Хоа в балете «Красный мак», преодолевая острую боль, Лепешинская продолжала танцевать, чтобы не сорвать спектакль, не подвести товарищей, не разочаровать и не огорчить зрителей. Так случилось, что вскоре после этого драматического происшествия мы оказались одновременно с Ольгой Васильевной в доме отдыха Большого театра в Серебряном бору под Москвой. С каким юмором описывала Лепешинская этот далеко не смешной эпизод. А я даже посвятил ему бесхитростные строки:

У Среброборья Дом зеленый.

Чудес немало в Доме том:

Там бродит часто Шток ученый

С младою Вольскою кругом.

Там с бедной поврежденной ножкой

Гуляет милая Лепешка

Иль, бодрый сохраняя вид,

У телевизора сидит.

Пускай она тут отдохнет.

Скорей коленка заживет —

Ее Большой театр ждет.

Там ждут ее Китри, Аврора

И Тао Хоа, и Одетта:

Ни для кого ведь нет секрета,

Что вклад велик ее без спора,

Ее известен подвиг сей,

Что в отношении балета

Мы впереди планеты всей.

Непременно надо рассказать и еще об одном постоянном и активном участнике почти всех мероприятий и заседаний ЦДРИ — об Иосифе Пруте.

Существует ли переселение душ? Действительно ли наши души обладают способностью менять свою телесную оболочку, вселяясь из одного человека в другого? Не знаю.

Но когда я вспоминаю Иосифа Прута (для родных и друзей просто — Оня), то начинаю думать, что это возможно. Во всяком случае, в характере, стиле, поступках, жизненном пути Они Прута мы находим если не полное совпадение, то несомненное сходство с некоторыми, весьма незаурядными личностями прошлого. Мне прежде всего приходит на ум Иосиф Флавий, древнеримский и одновременно иудейский писатель, историк, философ, человек сложной остросюжетной судьбы, о которой проникновенно рассказал Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война». И тут же вспоминается колоритная фигура совсем другой эпохи, но столь же родственная Пруту душой — Сирано де Бержерак, талантливый поэт, находчивый острослов и забияка, при этом трогательный рыцарь по отношению к дамам и верный друг. Далее, говоря о возможных перевоплощениях прутовской души, нельзя не вспомнить Д’Артаньяна или, вернее, того неугомонного гасконца, послужившего Александру Дюма прототипом знаменитого мушкетера. Мне хочется упомянуть и загадочного графа Сен-Жермена, о котором мы знаем из «Пиковой дамы», что он «был не трус», когда дело касалось прекрасного пола. Он же, между прочим, знал тайну трех карт, а ведь Оня Прут отлично владел секретом карточных фокусов. Но не буду скрывать, что некоторое сродство душ, как считают иные, можно обнаружить у Они и с неувядаемым фантазером и очаровательным выдумщиком бароном Мюнхгаузеном. Нельзя упомянуть и…

— А не хватит ли этих литературно-исторических реминисценций? — прервет меня нетерпеливый читатель. — Нельзя ли просто и толком рассказать о живом, реальном Оне Пруте, каким вы его лично знали?

Иосиф Леонидович Прут был прежде всего талантливейшим, на редкость разносторонним литератором — беллетристом, драматургом, сценаристом, автором интереснейших исторических повестей и исследований, театральных инсценировок, имевших громкий успех. Достаточно вспомнить такие фильмы, как «Тринадцать», «Моя любовь», «Секретарь райкома», спектакли «Милый друг», «Катрин» и другие. Не менее активным, многогранным и вездесущим был Прут и в другой своей ипостаси — общественной деятельности. Без его энергичного участия не обходилось, как правило, ни одно сколько-нибудь значительное мероприятие в Центральном доме работников искусств, в Центральном доме литераторов, в Центральном доме кино, в любом клубе столичной творческой интеллигенции. Отсутствие Прута на собраниях было немыслимо — оно сразу же делало их вялыми и скучными. При этом Прут был желанным гостем не только на торжественных, праздничных, юбилейных вечерах, но и на строго деловых, профессиональных, производственных совещаниях. Слушать его было одно удовольствие. Говорил он ярко, образно, с юмором и, главное, всегда дельно. У него была, между прочим, забавная манера: когда после какой-нибудь его шутки аудитория покатывалась со смеху, он сохранял абсолютно серьезное, чуть-чуть удивленное выражение лица, как бы говорившее: «А что тут, собственно, смешного?»

У Прута был удивительный дар владеть аудиторией, независимо от того, был ли перед ним многолюдный зал или один-единственный собеседник. Знаю по себе: любая встреча с ним, пусть самая кратковременная и случайная — на улице, в вестибюле клуба, в метро, — приносила что-то новое, любопытное, забавное и всегда поднимала настроение. Еще бы! У него каждый раз было, что рассказать, что вспомнить, чем рассмешить или ошеломить. Чего только этот человек не знал, чего только не видел, при чем только не присутствовал. Впрочем, с одной маленькой поправкой — он иногда давал простор своей фантазии, желая развеселить собеседника, если замечал его плохое настроение. Однажды, помню, чем-то озабоченный, я с ним встретился в ЦДЛ.

— Чем вы так расстроены, Боря? — спросил он.

— Есть причины, — неохотно ответил я.

Он внимательно на меня посмотрел.

— А я с банкета в посольстве Ирана, — сказал он. — Между прочим, там у меня за столом был забавный разговор. Я сидел рядом с очень симпатичной дамой из Тегерана. Завязался эдакий светский разговор. Я изо всех сил изображаю из себя джентльмена, чокаюсь с ней элегантно, отставляя мизинец от бокала, и между прочим, делаю ей комплимент: «Мадам, наверно, пользуется у себя в стране большим успехом?» И представьте себе, Брря, она мне отвечает, довольно печально: «Нет, вы знаете, я никаким успехом не пользуюсь». Я, Боря, изобразил крайнее удивление: «Что вы, мадам, этого не может быть!» На что она мне так же печально отвечает: «Видите ли, у нас в Иране мужчины любят у женщины большой жопф. А у меня, как видите, нет большой жопф».

Я громко расхохотался, забыв про свое плохое настроение. Прут посмотрел на меня без улыбки и добавил:

— Вот такие нравы, Боря.

Шутники утверждали, что Прут только потому не участвовал во взятии Бастилии, что случайно опоздал родиться к этому событию, а иначе был бы в первом ряду штурмующих парижскую крепость-тюрьму. А брать Зимний дворец в дни Октябрьского переворота пришлось без Иосифа Леонидовича по той уважительной причине, что он был очень занят в другом месте — в составе Русского экспедиционного корпуса воевал во Франции под Верденом, за что, кстати, был удостоен воинских наград, и русской, и французской.

Слушая Прута, я никогда не был уверен — где подлинные факты, а где — богатая и веселая фантазия. В нем было причудливое сочетание того и другого. Однажды со мной поделился Леонид Утесов — верить или не верить Оне, когда тот ему рассказал следующее: «Стою я как-то на карауле, проходит группа офицеров. И вдруг один из них кричит мне: «Жозеф! Что ты тут делаешь?» Я вглядываюсь — принц Конде!»

— Как вы думаете? — спрашивает меня Леонид Осипович. — Это может быть? Не врет ли он?

— Не знаю, Леонид Осипович. С Прутом все возможно, — нерешительно ответил я.

И действительно, когда как-то Оня упомянул, что он в приятельских отношениях с дочерью известного греческого миллиардера Онассиса (того самого, который женился на вдове президента Джона Кеннеди Жаклин), я решил, что это чистейшая выдумка. Попросту говоря — вранье. А это оказалось чистейшей правдой. И когда дочь Онассиса приехала в Москву, чтобы выйти замуж за некоего полюбившегося ей советского гражданина, то Оня Прут, как ближайший друг, был свидетелем при регистрации брака, что стало тогда в Москве злобой дня.

Надо к этому добавить, что соответствуют действительности и военные эпизоды биографии Прута. Оня навоевался вдосталь — и в Гражданскую войну, в Первой Конной армии Буденного, и в Великую Отечественную, протопав нелегкими фронтовыми дорогами от Москвы до Праги, вернувшись домой с боевыми орденами и медалью «За отвагу».

Оню Прута окружала какая-то особая аура общительности и дружеского контакта с людьми, живого, непринужденного, веселого. Интересно, что эта добрая аура способна была проявить себя заочно, без присутствия самого Прута. Происходило это примерно так: идет вялая скучная беседа между двумя малознакомыми собеседниками. Но вот один из них случайно вспоминает какую-то шутку или анекдот Прута.

— Как?! — взвизгивает другой. — Вы знаете Оню Прута?!

— А кто же его не знает? — удивляется первый.

И вот уже скуки как не бывало. Лица засветились улыбками, и собеседники, перебивая друг друга, вспоминают различные прутовские байки, реплики, анекдоты, «случаи из жизни».

— А это вы знаете? — спрашивает кто-нибудь из них. — Председатель Дома кино Пырьев очень строго следил, чтобы на киносеансы проходили только члены Дома. Он сам становился у входа и требовал предъявления членских билетов. К двери подходит Прут. «Член Дома?» — строго спрашивает Пырьев. «Нет, с собой», — невозмутимо отвечает Оня. Общий хохот, сконфуженный Пырьев куда-то исчезает.

Собеседники разражаются веселым смехом. Сам того не зная, Оня Прут объединил и подружил их своей веселой аурой.

Мы были с Прутом почти ровесники — разницу в возрасте составляли всего три месяца. При этом «в пользу» Прута — он был моложе. А ушел он из жизни тоже необычно, по-прутовски — сразу после яркого, интересного выступления на совещании писателей, пишущих на темы о пограничниках, созванном по его же замыслу в городе-герое Бресте.

Кто знает? Может быть, его мятежной душе предстоят новые перевоплощения.

Но для нас, современников его и друзей, он навсегда останется все тем же неугомонным, кипучим, добрым, веселым и уникальным Оней Прутом.

Теперь о другом «столпе» ЦДРИ — Сергее Образцове.

Мы, старые москвичи, хорошо помним, какой огромный успех у театрально-художественной Москвы завоевал за короткое время молодой актер МХАТа Сергей Образцов, появлявшийся на концертах и праздничных вечерах с маленькой портативной ширмой, над которой забавные куклы проделывали настоящие чудеса в его искусных руках. Аудитория буквально стонала от хохота, когда эти куклы исполняли старинные романсы, оперные арии, всевозможные пародии и интермедии. Это было необычайно смешно, остроумно, талантливо.

…Я размышляю над жизненными парадоксами: наверно, в почтенной семье крупного ученого, выдающегося деятеля науки, профессора Владимира Образцова возникло немалое огорчение и даже переполох, когда выяснилось, что любимый сын Сережа, вместо того, чтобы пойти по стопам отца по научной части, неожиданно потянулся к актерской профессии. Это было бы еще полбеды, поскольку он вышел на сцену всеми уважаемого Московского Художественного театра, но оказалось — о ужас! — что он одновременно стал эстрадным кукольником, чем-то вроде балаганного Петрушки. Чуть ли не ярмарочным скоморохом… И кто мог предвидеть, что в будущем не станут говорить: «Знаете, Сергей Образцов — это сын известного ученого профессора Образцова», а скажут: «Вы знаете, профессор Образцов — это отец знаменитого кукольника Сергея Образцова». Но Сергей Владимирович был не только кукольником — его талантов не счесть. Он был артистом, певцом, художником, музыкантом, писателем, режиссером, организатором, общественным деятелем, строителем, архитектором, публицистом.

…Я хочу вспомнить небольшое двухэтажное здание, которое выходило на площадь Маяковского. На фасаде его красовалось изображение раскрытой ладони с шариком, надетым на указательный палец — всем хорошо известная эмблема Центрального театра кукол, возглавляемого Сергеем Образцовым. Раньше в этом здании была так называемая Четвертая студия МХАТ. Когда здание перешло к Образцову, он со свойственной ему выдумкой и изобретательностью превратил его в подлинный маленький дворец чудес, в который мы входили с каким-то особенным, приятным и радостным расположением духа. Предвкушая очередное удовольствие от встречи с искусством Образцова, мы как бы заранее настраивались на соответствующую волну и как будто немного молодели, даже если шли на взрослый, а не на детский спектакль.

Подлинно триумфальным надо назвать успех образцовского спектакля «Необыкновенный концерт». Вначале он назывался «Обыкновенный концерт». Но кто-то из высокопоставленных балбесов в органах, которым было положено осуществлять всестороннюю бдительность, усмотрел в этом недопустимое «огульное охаивание» деятельности Москонцерта, хотя в «Обыкновенном концерте» остроумно и справедливо высмеивались только концертные штампы и весьма нередкая халтура.

И «Обыкновенный концерт» было рекомендовано переименовать в «Необыкновенный», то есть нетипичный.

Популярность и успех образцовских спектаклей росли, как говорится, не по дням, а по часам. И скоро уютный, но небольшой зал на площади Маяковского уже не вмещал всех желающих увидеть их. И Сергей Владимирович совершил поистине титанический подвиг: преодолев все мыслимые и немыслимые преграды — бюрократические, организационные, финансовые и всякие прочие, он добился предоставления ему участка на Садовом кольце, на котором за рекордно короткий срок выросло монументальное здание нового театра Образцова. И только Сергей Владимирович мог придумать, чтобы на фасаде этого здания, над входом в театр были установлены, привезенные им из Чехословакии огромные чудо-часы с аллегорическими фигурами различных зверей. При этом часы играли красивые мелодии, собирая толпы прохожих. Конечно, соответственным — нарядным и оригинальным, — было и внутреннее оформление нового театра. И зрители валом пошли к «новому» Образцову.

Как-то, еще в году тридцать восьмом, Образцов мне позвонил и попросил прийти на его новую квартиру в доме по Глинищевскому переулку (потом улица Немировича-Данченко). Я при этом убедился, что он режиссер не только в театре, но и у себя дома. Квартира напоминала театральную декорацию — какие-то диковинные музыкальные инструменты, живописные панно и тому подобное.

— А столовую, — сказал он, — я пока еще не могу показать. Она еще не готова.

Я застал у него еще одного Сергея Владимировича — это был Сергей Михалков. Оказалось, что меня пригласили не случайно. Дело было в том, что Михалков предложил Образцову сделать эстрадный номер в связи с известными событиями на Дальнем Востоке, на озере Хасан, в форме пародии на популярную тогда песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза…» А оформить образы соответствующих кукол, то есть японских захватчиков, они решили предложить мне.

— Но позвольте, друзья мои, — сказал я, — ведь это уже сделано.

— Как? — в один голос воскликнули оба Сергея Владимировича.

— Да, к сожалению, именно о событиях на озере Хасан, именно о разгроме японцев, именно как пародия на «Все хорошо, прекрасная маркиза…» Я сам слышал, как это исполнял на вечере в ЦДРИ Илья Набатов.

Образцов был вне себя от досады.

— Ах, черт возьми! — простонал он. — Лопоухий, ушастый, губошлеп, а увел из-под носа такую тему.

И, обращаясь к Михалкову:

— Ничего не поделаешь, Сережа, надо искать другую тему, а может быть другой вариант.

Мы договорились, что Образцов мне позвонит, когда такой вариант будет найден, и мы расстались.

Но звонков больше не последовало. Дело в том, что через очень короткое время я стал персоной нон грата, как «брат врага народа».

Скажу честно — я нисколько не обиделся на Образцова, ибо таковы были неписаные законы того времени, а когда эти достопамятные времена прошли и я перестал быть персоной нон грата, наши дружеские отношения с Сергеем Владимировичем продолжились. Мы встречались и в ЦДРИ, и в ЦДЛ, не раз бывал я на спектаклях его театра.

Поговаривали, между прочим, что у Образцова крутой нрав, что с ним трудно работать. Возможно, так и было, но тут уместен такой вопрос, чисто риторический, что предпочтительней в человеке: «крутой нрав», строгость и требовательность в работе или — равнодушная снисходительность, мягкотелость, приспособленчество? А Образцов был, может быть, и крут, но тверд и принципиален в своих нравственных позициях. Я хочу привести такой пример. Я слышал об этом из уст самого Образцова. В памятный период борьбы с пресловутым космополитизмом, Образцова пригласили в некую партийную инстанцию и очень вежливо ему сказали:

— Уважаемый Сергей Владимирович! Нам известно, что у вас в театре работает слишком много лиц определенной национальности. Как бы вам от них освободиться?

— Это очень просто сделать, — холодно ответил Образцов. — Освободите меня от должности, а потом освобождайте, сколько вам угодно, людей нужных и полезных для театра. Посмотрим, что станет с театром.

Таков был Образцов — ему был отвратителен расизм и, в частности, такая его разновидность, как антисемитизм.

До старости Сергей Владимирович щедро отдавал созданному им великолепному театру свой неугасимый талант режиссера, художника, выдумщика, организатора. Он ушел из жизни на девятом десятке счастливо и плодотворно прожитых им лет.

Трудно себе представить ЦДРИ без Сергея Образцова, но, естественно, он больше был занят проблемами своего замечательного театра. То же самое можно сказать о «Театре двух актеров», как они сами себя называли — о Марии Мироновой и Александре Менакере. Но их было не двое, а трое — отец, мать и сын.

Три талантливейших артиста, которых знала и любила вся страна — Мария Миронова, Александр Менакер и Андрей Миронов.

С Машей Мироновой и Сашей Менакером я был знаком, как говорится, с незапамятных времен. Они были обаятельной парой, интеллигентной, веселой, общительной. А Андрюшу Миронова я знал с той поры, когда о нем написал поэт-сатирик Владимир Дыховичный, друг Маши и Саши:

Мальчик есть у нас Андрюша.

Три годка всего ему.

Он на всех соседей рушит

Сотни разных «Почему?»

— Почему скворцы летают?

— Почему собаки лают?

— Почему всегда на маму папа зол?

— Почему не бреется козел?

— Или жалко бороду ему?

— Почему?

Возможно, что фраза: «Почему всегда на маму папа зол?» нуждается в пояснении. Дело в том, что крутой и волевой нрав Марии Владимировны и ее острый язык нередко создавали ей обиженных и недоброжелателей, что, конечно, огорчало ее супруга, человека добродушного и покладистого. Он часто пытался ее в этом плане урезонить, но безуспешно. Мне как-то довелось быть свидетелем, как столкнувшись, помню, в гардеробе ЦДРИ с известным кинорежиссером, Маша, не слишком стесняясь в выражениях, высказала свое отношение к его последнему, «бездарному», как она выразилась, фильму. Рядом стоял сконфуженный и смотревший на нее умоляющими глазами Менакер. Высказавшись, Маша пошла дальше, а Менакер, разведя руками, сказал остолбеневшему кинорежиссеру:

— Не обижайтесь. Маша есть Маша…

…Близко общался я с Мироновой и Менакером во время войны, когда в страшном сорок втором году в Москве появился замечательный Театр миниатюр, возмещавший москвичам, в какой-то степени, большинство театров, эвакуированных в безопасный тыл. Я часто бывал на спектаклях этого театра. Как-то зашел за кулисы. Менакер, смывая с лица грим, мне сказал:

— Боря, а что бы вам не оформить для нас какой-нибудь номер программы.

— Да, да, — подхватила Маша. — А то все карикатуры и карикатуры.

Так я, неожиданно для себя, оказался в роли театрального художника и с большим увлечением выполнял эскизы декораций, костюмов и гримов для скетчей, интермедий, одноактных юморесок. Вот, кстати, из книги воспоминаний Менакера об одной из моих работ:

«…Была в спектакле «Коротко и ясно» и политическая миниатюра «Тихое семейство», которую оформлял Борис Ефимов, он сделал карикатуру, занимавшую все зеркало сцены, на которой были изображены Гитлер, Геббельс, Геринг и их сообщники. В отверстия просовывали головы актеры Мельников, изображавший Гитлера, Юрьев, игравший Геббельса, и я появлялся в образе самодовольного Геринга…»

Не счесть, сколько раз я смотрел в послевоенное время «Театр двух актеров» — эстрадные выступления Мироновой и Менакера. Некоторые — по нескольку раз, ведь их замечательный юмор и комизм заключался не только в сюжете, который мог быть давно знаком, айв самой игре, в никогда не приедавшихся актерских интонациях Мироновой. Ее комические реплики и монологи можно было слушать сто раз с одинаковым удовольствием и всегда с искренним смехом. Менакер оказывался обычно на втором плане, как бы в тени, но он был в этом комическом дуэте незаменимым и отличным партнером. По сценарию их сатирических диалогов его роль, по существу, заключалась в том, чтобы произносить текст, на который Миронова отвечала репликами, вызывающими в зале дружный хохот. И он выполнял эту роль безупречно, тактично, с хорошим юмором. Казалось (а многие, наверно, так и думали), что в этом содружестве двух исполнителей он, Менакер, состоит при Мироновой, как чисто «служебный», «технический» персонаж, вроде циркового шпрехшталмейстера. Но это далеко-далеко не так. Подлинным вдохновителем, режиссером, художественным руководителем и ведущим в «Театре двух актеров», как много лет спустя рассказывала сама Мария Миронова, являлся именно Менакер. И выдвигая на первый план Миронову, предоставляя ей возможность бросать в зрительный зал самые смешные, самые «ударные», вызывающие смех и аплодисменты реплики, он как актер, несомненно, «наступал на горло собственной песне». Но это было для него естественно и закономерно. Это было по-мужски.

Примерно в это время имела место свадьба нашего сына. Конечно, мы пригласили и Машу с Сашей. Надо признаться, что на эту популярную пару гости обращали больше внимания, чем на родителей жениха. Менакер охотно сел за рояль и сыграл свадебный марш Мендельсона, а потом «Театр двух актеров», ко всеобщему удовольствию, исполнил милый миниатюрный, тут же сымпровизированный скетч в честь новобрачных.

Не раз посещали мы с женой и небольшую, уютную квартиру Маши и Саши. Видели там и их Андрюшу, скромного, вежливого, приятного юношу. Я не мог не обратить внимание, что к отцу он относится по-сыновнему нежно, ласково, но с некоторой добродушной иронией, отнюдь не позволяя себе этого по отношению к матери, как мне показалось, немного ее побаиваясь. Вскоре он начал делать свои первые шаги на сцене и «подавал надежды», но был пока только сыном знаменитых родителей. Однако через довольно короткое время роли переменились — Миронова и Менакер стали родителями знаменитого сына. Семимильными шагами шел Андрей Миронов от успеха к успеху. Его яркий талант развивался стремительно, буквально от одной роли к другой. Он был великолепен и как Хлестаков в театре Сатиры, и как Остап Бендер в кинофильме «Двенадцать стульев», и как один из главных персонажей в фильме «Бриллиантовая рука», и в десятках других разнообразнейших комических, жанровых, драматических ролей.

…Но будто кто сглазил благополучную, талантливую семью. Началось с того, что у Александра Семеновича стало пошаливать сердце. Утомительные постоянные гастрольные разъезды по огромной стране «от Москвы до самых до окраин» вряд ли способствовали укреплению здоровья. Самочувствие Менакера продолжало ухудшаться. Как-то мы с женой были на их выступлении в Театре эстрады. В спектакле на сей раз принимал участие и третий актер — Афанасий Белов. По ходу действия они с Менакером минут пять пританцовывали, и мы невольно обратили внимание, каким свежим и легким остался после этой пляски Белов и как задыхался весь потный Менакер.

— Зря Маша это разрешает, — говорили мы.

«Театр двух актеров» продолжал гастролировать, иногда с привлечением третьего действующего лица. Помню, как-то Маша и Саша попросили меня нарисовать грим для третьего участника очередного их скетча, конферансье Федора Липскерова. Грим для роли… Бога-Отца Саваофа. Маша потом рассказывала, что они сами с трудом удерживались на сцене от смеха, глядя на важного Липскерова с длинной ватной бородой, в пенсне и с нимбом вокруг лысой головы.

Как-то я, сделал для них рисунок — дружеский шарж на улыбающуюся Миронову. Поглядев на него, Менакер задумчиво сказал:

— Наконец-то в нашем доме можно будет увидеть доброе лицо…

Но близился, увы, конец «Театра двух актеров». Сердце Менакера подвело… Совсем еще не старым Александр Семенович ушел из жизни, как-то тихо, без мучений, как говорят, смертью праведника.

Когда исполнилась круглая дата со дня рождения Менакера, мы устроили в ЦДРИ вечер его памяти. Я был председателем этого вечера, на котором, конечно, присутствовали Мария Владимировна и Андрей. Помню, аудитория и они тоже очень смеялись, когда я в своем выступлении процитировал куплеты Дыховичного о неугомонном «мальчике Андрюше» и его «почему». С трогательной теплотой говорил о своем отце Андрей Миронов. И кто мог тогда подумать, что скоро…

Театр Сатиры гастролировал в Риге. Во время спектакля Андрею стало плохо, он потерял сознание прямо на сцене. «Скорая помощь» доставила его в больницу, но спасти его врачам не удалось.