Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

30-е годы с самого их начала, кроме уже описанных мною событий и обстоятельств, принесли мне чрезвычайные сложности личного и семейного характера, от которых, вероятно, никто не застрахован, но от этого нисколько не легче. Наверно, я не буду оригинален, если скажу, что очутился в той ситуации, когда человек не в состоянии пожертвовать ни одним, ни другим владеющим им чувством. Он мечется в безвыходном тупике, терзая себя и других. И это тянется годами. К тому же сложности душевные, неразрешимые проблемы личные и семейные повлекли за собой несусветные трудности и сложности чисто бытовые, житейские, жилищные. Нет смысла посвящать читателя в запутаннейшие квартирные обмены, переезды и снова обмены, и снова переезды. Достаточно сказать, что я прошел в эти годы через все мыслимые перепады квартирных условий. Приходилось даже ощущать себя, выражаясь современным языком, «бомжем», то есть лицом без определенного места жительства. Приходилось жить и в страшной коммуналке, подлинной «вороньей слободке» из романа Ильфа и Петрова, и находить приют на раскладушке у родителей, и занимать огромную, комфортабельную кооперативную квартиру, которая после новых сложных разменов тоже превращалась в коммуналку. И при этом, разумеется, ни на один день нельзя было прекращать работу — ведь на моих плечах были две семьи.

Одним из самых памятных событий тридцать пятого года стала для меня поездка в Киев. Давно хотелось мне увидеть город своего рождения, город незабываемых бурных и драматических событий Гражданской войны. Тринадцать лет назад я расстался с Киевом, но мои «киевские корни» давали себя знать. А повод для поездки достаточно основателен. И тут опять-таки неизменная забота и инициатива брата: он берет меня с собой на предстоящие под Киевом небывалые по размаху военные маневры. И мы едем туда в специальном поезде главы военного ведомства маршала Ворошилова. К слову сказать, маршальское звание установлено совсем недавно и его удостоены только пять человек: прославленные полководцы Гражданской войны Ворошилов, Буденный, Блюхер, Тухачевский, Егоров. Напомню, забегая вперед, что другие старые воинские звания — полковник, подполковник, майор, капитан — появились после этих самых маневров, а генеральские звания только на второй год войны.

Уже в пути в наше купе заглядывает Рудольф Хмельницкий, адъютант Ворошилова, и сообщает, что маршал приглашает к себе на обед. Позволю себе, кстати, упомянуть, что еду я в полном военном обмундировании, как и, естественно, Кольцов, с той разницей, что петлицы на моей гимнастерке пустые, а у него по три ромба в каждой — знаки, соответствующие званию комкора, на которое он имеет право, как командир Всесоюзной агитэскадрильи имени Горького. За столом у наркома непринужденно, весело и хлебосольно. Люди преимущественно военные, единственный штатский — это Алексей Стецкий, завкультпропом ЦК.

Ворошилов приветливо осведомляется: потребляет ли лейтенант (то есть я) водочку. Я отвечаю, что для такого случая не откажусь, и нарком наливает мне большую рюмку. Разговор вертится главным образом вокруг новых, уже утвержденных и еще предстоящих воинских званий. Ворошилов вдруг спрашивает:

— А сколько маршалов было у Наполеона?

Видимо, этот вопрос уже изучался, потому что он немедленно получает ответ от своего помощника Григория Штерна:

— Двенадцать.

…Киев встретил хорошей погодой, приподнятым настроением киевлян, для которых эти маневры помимо своего чисто военного значения стали ярким всенародным праздником. Я нацепил на околыш своей фуражки белую ленту, что означало статус «посредника» и давало мне право беспрепятственно появляться как на стороне «красных», так и на стороне «синих», на которых была разделена армия, участвовавшая в маневрах. Я повсюду сопровождал Кольцова, обходившегося без белой ленты, но которому никто не чинил никаких препятствий: три ромба, видимо, производили немалое впечатление. Я видел маршала Тухачевского, очень эффектного в белом кителе, стремительно появлявшегося и так же стремительно куда-то удалявшегося. Видел и энергичного, загорелого, моложавого командира Якира, темпераментно разъяснявшего группе иностранных атташе тактику воздушного десанта.

Яркое и радостное зрелище представляло собою парадное вступление в город уже не «красных» и «синих», а единых войск Красной армии, тогда искренно любимой и уважаемой народом. Вдоль улиц шеренги ликующих людей. В окнах, на балконах ковры, цветы и красные флаги. Даже на крышах полно веселых, улыбающихся, смеющихся горожан. А в передней машине торжественного кортежа их стоя приветствуют, раскланиваясь на обе стороны, два прославленных героя Гражданской войны, а ныне два маршала Советского Союза — Ворошилов и Буденный.

Немало общеизвестных исторических достопримечательностей хранит в себе Киев. Но для меня там есть и достопримечательности чисто личные. Это дом на Подоле, на углу Спасской и Межигорской улиц. Дом солидный, крепкий, незыблемо стоящий, к которому я неизменно подхожу, когда бываю в Киеве. В этом доме я родился. Я и на этот раз подъехал к нему. Вошел во двор, внимательно оглядел: стоит как ни в чем не бывало. И, наверно, меня надолго переживет.

И еще два дома вошли в мою жизнь. Они стоят рядышком на Большой Васильковской улице под номерами 32 и 34. Дом № 32 принадлежал итальянцу Рицолатти, владельцу магазина мраморных изделий, кстати, он и парадную лестницу в доме соорудил из белого мрамора. В квартире № 21 на втором этаже слева я прожил вместе с родителями с 17-го по 22-й год. В соседнем доме № 34 жила семья девушки, с которой в двадцатом году мы поженились. В бурные дни переворотов и уличных боев, когда опасно было высовываться на улицу, мне нетрудно было общаться с «дамой моего сердца», перелезая через забор, разделявший наши дворы. Об этом я размышлял теперь, в году тридцать пятом, подходя к домам на Большой Васильковской. Я открыл парадную дверь, увидел знакомую беломраморную лестницу, поднялся на второй этаж, подошел к двери квартиры № 21 и остановился. Остановился и задумался: «А зачем я, собственно, туда войду? Что я скажу там чужим людям? Что я лет пятнадцать тому назад жил в этой квартире? Ну и что?» Я вышел на улицу и мною овладела лирическая грусть: «Мне тридцать пять лет, а сколько я смогу прожить? Самое большее — семьдесят. Значит, я прожил половину жизни. Да, прожито полжизни. А она далеко не устроена…»

Что касается Кольцова, то ему было не до лирических воспоминаний и сопоставлений. Он был слишком занят оперативной журналистской работой — корреспонденциями в «Правду» о маневрах, и в частности написанием литературных портретов свежепроизведенных в новые воинские звания: одного полковника, одного капитана и одного лейтенанта.

Вскоре после киевских маневров я вернулся к своим повседневным делам: политическим карикатурам в «Известиях» и «Крокодиле», откликающимся на важнейшие международные события, связанные с нарастающей агрессией германского фашизма. Приходилось заниматься и своими бытовыми проблемами. А Кольцов улетел в Париж. У него была непростая и нелегкая миссия: проведение Международного конгресса писателей в защиту культуры от фашизма. Официально это было возложено на куратора Союза писателей СССР товарища А. С. Щербакова. Но, поскольку отношение Александра Сергеевича к художественной литературе ограничивалось тем, что внешне, грузной фигурой, коротким носом и очками он был похож на Пьера Безухова, одного из героев романа «Война и мир», то вся тяжесть этой сложнейшей работы легла на руководителя секретариата конгресса Михаила Кольцова. О чем достаточно убедительно рассказывает в своих воспоминаниях Илья Эренбург.

Успешный результат конгресса дался ценой огромных усилий. Чрезвычайные трудности создавали отсутствие на конгрессе Максима Горького и Ромена Роллана, недостаточно четкая позиция Анри Барбюса, разногласия между видными французскими и немецкими писателями. Осложнило ситуацию и высказывание французского писателя-коммуниста Леона Муссинака, обращенное в секретариат Кольцову:

«…В работе сильно мешает Эренбург, который распространяет среди писателей слухи, что это предприятие интриганское…»

Кольцов не хуже Муссинака видел все сложности взаимоотношений, но он очень ценил участие Эренбурга в конгрессе и его авторитет среди французских писателей. Он делал все, чтобы сохранить Эренбурга для конгресса. Привожу подлинное, сохранившееся письмо Эренбурга к Кольцову:

«Дорогой Михаил Ефимович! Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть меня в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя и освободить от данной работы… Если я иногда что-либо знал о Конгрессе, то исключительно от Вас. Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю. С приветом Илья Эренбург».

Щербаков был, естественно, полностью в курсе всех сложностей проведения конгресса и усилий Кольцова эти сложности преодолевать. Надо ли объяснять, что в основе большей части разногласий лежало убеждение многих на Западе, будто порядки в СССР в смысле подавления всякого инакомыслия немногим лучше, чем режим в гитлеровской Германии.

По возвращении в Москву Щербаков, приглашенный к Сталину вместе с Кольцовым, сделал подробный доклад о всех перипетиях конгресса. Сталин очень интересовался ходом конгресса, придавая большое значение его роли в повышении авторитета Советского Союза за границей. Его также интересовала деятельность и советской делегации, и отдельных ее членов. Хозяин обратил внимание на неодобрительный отзыв Щербакова о поведении Эренбурга и обратился к Кольцову:

— Товарищ Кольцов, вы рекомендовали Эренбурга в секретариат конгресса?

Это был не столько вопрос, сколько напоминание.

— Да, товарищ Сталин. У Эренбурга хорошие связи с французскими писателями. Его там широко знают.

— Он вам помогал в возникших трудностях?

— Товарищ Сталин, у него часто бывало свое мнение.

— А вы могли его вышибить? Не могли вышибить? Значит, нечего теперь жаловаться, — сказал Хозяин и при этом неодобрительно взглянул на Щербакова.

Рассказывая мне об этой встрече, Кольцов заметил, что ни малейшего неудовольствия по адресу Эренбурга Сталин не проявил, и мы пришли к выводу, что его вполне устраивало «особое мнение» Эренбурга по отношению к руководству делегации, а возможно, оно было запланировано.

Видимо, это было нужно Хозяину как доказательство и свидетельство, говоря современным языком, нашего плюрализма во взглядах и мнениях.

Однажды, когда я был дома у Кольцова, туда пришел крайне взволнованный Эренбург.

— Что с вами, Илья Григорьевич? — спросил Кольцов. — Что-нибудь случилось?

Оказалось, тревога Эренбурга вызвана тем, что происходит какая-то странная задержка с разрешением ему возвратиться в Париж. В атмосфере тридцать восьмого года такое обстоятельство вызывало естественную тревогу. Кольцов стал успокаивать его, говоря, что тут, несомненно, какое-то случайное недоразумение, обещал выяснить, в чем дело. Он, действительно, выяснил, помог — Эренбург получил заграничный паспорт и благополучно уехал во Францию.

Кстати сказать, такую ответственную роль — почти «оппозиционера», Илья Григорьевич успешно исполнял и в последующие годы. Не этим ли, между прочим, надо объяснить его удивительную, просто загадочную «непотопляемость» при многих самых опасных ситуациях. Образно говоря, он «выходил сухим из воды» там, где других поглощали злые волны репрессий. Его не тронули, когда многие, вернувшиеся из Испании, исчезали в подвалах и лагерях; он уцелел в «ежовщину» тридцать седьмого года и «бериевщину» последующих годов; его не коснулась расправа с безродными коспомолитами; он благополучно остался в стороне, когда уничтожали Антифашистский еврейский комитет… И хотя Эренбург много раз подвергался резкой, разгромной критике и балансировал, что называется, на грани катастрофы — все как-то обходилось благополучно. Он вновь благоденствовал, осененный высокими наградами, премиями, званиями. И мирно скончался в почете, уважении, славе.

…Вспоминая 30-е годы, я не могу не сказать, что среди разнообразной и многоплановой деятельности Кольцова по-прежнему, как говорится, «имели место» его упорные попытки «подорвать» партийный авторитет. Словно ему было мало неприятного урока с публикацией «Ленинградской карусели» в журнале «Чудак», который в результате был закрыт под соусом слияния его с «Крокодилом». Лет через пять после этого, как я уже упоминал, редактором «Крокодила», по счету седьмым, был назначен он же — Кольцов. И с чего же начал он свое редакторство? С опубликования своего зубодробительного фельетона «Телятина, грубо говоря».

На сей раз речь шла о высшем командном составе Северо-кавказского военного округа (ишь, на кого замахнулся!). С беспощадной сатирической злостью фельетон рассказывал, как командование округа обманным путем получило из ставропольского животноводческого совхоза несколько сотен чистопородных племенных телок и бугайков якобы для укомплектования стада военкоопхоза, после чего все до единой скотинки были забиты и съедены.

Фельетон начинается с чисто кольцовской юмористической интонации:

«Телятина и теленок — это, грубо говоря, одно и то же. Теленок почти весь состоит из телятины. Попробуйте-ка спорить. А телятина — из чего состоит она?»

Но далее автор перестает шутить и уже не столько с иронией, сколько со сдержанной яростью требует привлечь к ответственности и тех, кто допустил это варварское хищничество, и тех, кто о нем знал, но предпочел замять, а «телячьи вопли» заглушить безукоризненными докладами о важном значении племенного молодняка и недопустимости истребления такового.

Надо сказать, что подобные «попытки подорвать авторитет партийных кадров», а в переводе на простой русский язык — хлесткие сатирические удары по зажравшимся партийным и советским вельможам, лакировщикам и перестраховщикам, как нельзя более близкие бойцовскому темпераменту Кольцова-публициста, занимали важнейшее место и в работе Кольцова-редактора. И отнюдь не прибавляли ему симпатий руководящих товарищей. В частности, нельзя не вспомнить фельетон «Личный стол» (так в ту пору назывался нынешний отдел кадров), который Кольцов написал для «Крокодила», но потом для большей его эффективности решил опубликовать в «Правде». Надо себе представить зловещую атмосферу того времени, насыщенную неистовыми призывами к бдительности и широко поощряемым «стукачеством», чтобы понять «крамольность» заключительных строк кольцовского фельетона:

«…Старая, бессмысленная, иногда лживая бумажка может спеленать сильного, честного, полезного обществу работника.

Они называют себя бдительными, эти столоначальники, для которых — сначала бумажка, а затем человек. Но бдят они преимущественно на страже своего собственного благополучия, личной своей безответственности, личного спокойствия, за счет чего угодно, и прежде всего за счет бережного отношения к живому человеку».

Не меньшую ярость вызывает у Кольцова поощряемое сверху безмерное и беспардонное бахвальство везде и во всем. Вот что он пишет в фельетоне «Похвала скромности»:

«Куда ни глянь, куда ни повернись, кого ни послушай, кто бы что ни делал — все делают только лучшее в мире.

Лучшие в мире архитекторы строят лучшие в мире дома. Лучшие в мире сапожники шьют лучшие в мире сапоги. Лучшие в мире поэты пишут лучшие в мире стихи. Лучшие актеры играют в лучших пьесах, а лучшие часовщики выпускают первые в мире часы.

Уже самое выражение «лучшие в мире» стало неотъемлемым в словесном ассортименте каждого болтуна на любую тему, о любой отрасли работы, каждого партийного аллилуйщика, каждого профсоюзного Балалайкина. Без «лучшего в мире» они слова не скажут, хотя бы речь шла о сборе пустых бутылок или налоге на собак».

Кольцов отлично понимал, что подобное дерзкое высмеивание «повышенной бдительности», усиленно сверху нагнетаемой, едкий сарказм по адресу неприличного самовосхваления, которое тоже всячески поощрялось партийным руководством, вряд ли придется по вкусу Хозяину. Но он продолжал искренно верить в здравый смысл и чувство юмора Сталина. Все это очень мало похоже на старательное угодничество перед ним, которое кое-кто бессовестно и злостно пытается приписать Кольцову даже спустя много лет после его трагической гибели.

Нельзя вспомнить о тридцать шестом годе, чтобы сразу же не встало перед нами событие, навсегда вошедшее в мировую историю. 18 июля этого года над Пиренейским полуостровом прозвучал мирный и ласковый, а на самом деле зловещий и кровавый радиосигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо». Этот сигнал обозначил начало военного мятежа против правительства Испанской республики, провозглашенной пять лет назад. Это было начало ожесточенной и упорной гражданской войны. Во главе мятежников стоял генерал Санхурхо, но он погиб в первые же дни мятежа в авиационной катастрофе, и его сменил генерал Франко.

События в Испании, можно сказать, взбудоражили весь мир. Особенно живой отклик, искреннее сочувствие и солидарность испанский народ нашел в СССР.

Я зашел в редакцию «Правды», чтобы узнать последние новости из Испании, и брат показал мне копию подписанного редактором «Правды» Мехлисом письма в Политбюро с просьбой утвердить направление товарища Михаила Кольцова специальным корреспондентом газеты в Испанию. Последние четыре слова этого письма гласили: «Согласие товарища Сталина имеется». Кольцов хорошо знал Испанию, он не раз бывал в этой удивительной романтической стране. Он написал о своих впечатлениях книгу «Испанская весна», рассказывал в ней о крушении испанской монархии, о победе Народного фронта, о руководителях испанской компартии: неистовой Пасионарии Долорес Ибаррури, бесстрашном Хосе Диасе. И теперь опять Испания!..

Вот запись из «Испанского дневника» от 8 августа 1936 года:

«…И, чем ближе к городу, с первыми улицами предместий, вступаешь в поток раскаленной человеческой лавы, неслыханного кипения огромного города, переживающего дни высшего подъема, счастья и безумства. …Заражаясь все больше этим настоенным в воздухе волнением, слыша, как тяжело колотится собственное сердце, с трудом продвигаясь в сплошной толчее, среди молодежи с винтовками, женщин с цветами в волосах и обнаженными саблями в руках, стариков с революционными лентами через плечо, среди портретов Бакунина, Ленина, Жореса, среди песен, и оркестров и воплей газетчиков, мимо свалки со стрельбой у входа в кино, мимо обугленных развалин церквей, в смешанном свете неоновых реклам, огромной луны и автомобильных фар…»

Можно сказать без преувеличения, что война в Испании разделила людей на два непримиримых лагеря: одни страстно желали победы Франко, другие всей душой были за республику. И, конечно, в таких ситуациях находятся люди, желающие сохранять нейтралитет, сторонники невмешательства. Очевидно, именно они и создали пресловутый Комитет по невмешательству в испанские дела, заседавший в Лондоне. Наряду с другими странами в этот комитет вошли Германия, Италия и Советский Союз. Но это была чистая формальность. Ни Гитлер, ни Муссолини, ни Сталин и не думали отказываться: одни — помогать Франко, а другой — помогать республике.

Непрерывным потоком шло вооружение: для мятежников — из Германии и Италии и так же точно из СССР — республиканцам. Потом уже совершенно открыто на стороне Франко появились целые итальянские дивизии и целые германские воздушные эскадрильи, нещадно бомбившие позиции республиканцев и самый Мадрид. Естественно, что расположенные к Испании гораздо ближе, чем Советский Союз, Италия и Германия имели гораздо больше возможностей помогать испанским фашистам, военное преимущество Франко непрерывно и неудержимо нарастало и превратилось в полное превосходство. Республика отчаянно сопротивлялась. Ей беззаветно и отважно помогала знаменитая Интернациональная бригада из добровольцев разных стран, убежденных антифашистов. Помогали советские военные советники, специалисты, летчики, танкисты. Но война была проиграна.

Самоотверженно сражался за Испанскую республику и спецкор «Правды» Михаил Кольцов. Конечно, он, согласно своей природе и своему характеру, сразу вышел за пределы чисто журналистской деятельности. За самое короткое время он стал признанным и авторитетным политическим советником при республиканском руководстве. Вот что вспоминал впоследствии Эренбург:

«…Трудно себе представить первый год испанской войны без М. Е. Кольцова. Для испанцев он был не только знаменитым журналистом, но и политическим советником. В своей книге «Испанский дневник» Михаил Ефимович туманно упоминает о работе вымышленного мексиканца Мигеля Мартинеса, который обладал большей свободой действий, нежели советский журналист».

Мигель Мартинес — это дань требованиям «невмешательства». Вот почему не советский журналист Михаил Кольцов, а «небольшого роста мексиканский коммунист Мигель Мартинес» вместе с рабочими дружинниками штурмует крепость Алькасар в Толедо, в которой засели франкисты. Не Михаил Кольцов, а Мигель Мартинес с пистолетом в руке пытается остановить дрогнувших под бешеным огнем из Алькасара и обратившихся в бегство дружинников. Это Мигель Мартинес, «озверев от обиды, вытащив пистолет из-за пояса, останавливает солдат, просит, умоляет, он тычет, как пальцем, дулом пистолета в их или собственную свою грудь, он ругается плохими ругательствами своей страны. Но нет, вся группа катится по склону обратно вниз и еще вниз, еще обратно… Штурм не удался».

Такое сочетание журналиста и бойца поражало современников. Такой вдумчивый и наблюдательный писатель, как Эрнест Хемингуэй, в своем знаменитом романе «По ком звонит колокол», посвященном событиям гражданской войны в Испании (он был свидетелем этих событий), упоминает о некоем русском журналисте небольшого роста по фамилии Карков. Он пишет, что «не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие».

В романе Хемингуэя есть замечательный эпизод. Действие происходит в штабе генерального комиссара Интернациональных бригад, небезызвестного Андре Марти, некогда честного революционера, а ныне превратившегося в человека, одержимого патологической подозрительностью и шпиономанией. Он приказывает арестовать и намеревается расстрелять двух партизан, перебравшихся через линию фронта с важным донесением республиканскому командованию. Над партизанами нависает неминуемая смерть, и в этот момент в штабе случайно появляется Карков.

«…Марти встал. Он не любил Каркова, но Карков, приехавший сюда от «Правды» и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании».

Затем Хемингуэй рассказывает, как по настоянию Каркова Марти вынужден освободить обоих партизан и отправить их в республиканский штаб. Далее мы читаем:

«Андре Марти смотрел на Каркова, и его лицо выражало только злобу и неприязнь. Он думал об одном: “Прекрасно, Карков, хоть вы и влиятельный человек, но берегитесь”».

То была не пустая угроза. Донос Андре Марти на Каркова — Кольцова, клеветнический и злобный, был много лет спустя обнаружен в личном архиве Сталина.

С Хемингуэем связан еще один любопытнейший эпизод. В отель «Гейлорд», который был штаб-квартирой русских в Мадриде, часто приходили и Хемингуэй, и Мальро, и другие иностранцы, чтобы отогреться и подкормиться. И там Кольцов познакомил Хемингуэя с легендарным партизаном-подрывником Ксанти — подпольная кличка Хаджи Мамсурова, впоследствии Героя Советского Союза и генерал-полковника. Вот что рассказывает об этом сам Ксанти:

«Еще в Мадриде Кольцов сказал, что хочет познакомить меня с большим американским писателем.

— А на кой черт он мне нужен? — Должен признаться, что фамилию Хемингуэя я слышал тогда впервые.

— Он хочет посмотреть отряды, расспросить тебя, — объяснил Кольцов.

Это мне совсем не понравилось, поскольку я строжайше соблюдал конспирацию. Однако Кольцов настаивал…

Встреча с Хемингуэем была не из приятных. В нашем роду никто не пил. Я и сейчас не люблю пьяных людей, подвыпившие компании. Тогда же совсем не переносил запаха водки, коньяка. А Хемингуэй был нетрезв. Хемингуэй почему-то говорил по-французски, и Кольцов переводил. Хемингуэй слушал, записывал и все время прикладывался к стакану с вином. Его очень забавляло, что я не пью. Помнится, в тот вечер я сказал Кольцову, что мне не нравится этот американец. Но Михаил Ефимович вновь настаивал на подробном рассказе, объяснил, как важно, чтобы Хемингуэй написал правду об Испании».

Из этого простодушного рассказа Хаджи Мамсурова мы узнаем, как и он, и Кольцов внесли немалый вклад в создание романа «По ком звонит колокол», и за создание этого романа можно простить Хемингуэю, что он часто прикладывался к стакану с вином.

Пробыв в охваченной огнем Испании восемь месяцев, Кольцов в апреле тридцать седьмого года ненадолго приехал в Москву, овеянный славой боевого журналиста. На Белорусском вокзале его встречала, как принято говорить, вся Москва. Я встретил его значительно раньше, на советской границе. Об отношении к Кольцову в ту пору выразительно говорят вот эти строки Константина Симонова:

«Мы все читали «Испанский дневник» Кольцова. Читали с гораздо большим интересом, чем что бы то ни было, кем бы то ни было написанное об Испании, в том числе даже чем корреспонденции Эренбурга».

А писатель Лев Славин в своих воспоминаниях о Кольцове рассказывает, что, когда Всеволод Вишневский вернулся из поездки в Испанию, то, выступая на собрании, восклицал: «Мы дали Испании танки, мы дали Испании самолеты, мы дали Испании Михаила Кольцова!»

На торжественном приеме в Кремле после первомайского парада среди множества застольных здравиц прозвучал и тост из уст Климента Ворошилова:

— Товарищи! Сейчас происходит война в Испании. Упорная война, нешуточная. Воюют там не только испанцы, но и разные другие нации. Затесались туда и наши русские. И я предлагаю поднять бокалы за присутствующего здесь представителя наших советских людей в Испании — товарища Михаила Кольцова!

Подойдя чокнуться со Сталиным, Кольцов позволил себе заметить:

— Если бы у них больше порядка, товарищ Сталин…

На что Сталин хмуро сказал:

— Слабые они. Слабые…

А дня через три Кольцова вызвали к Сталину. В кабинете Хозяина, кроме него самого, находились Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Расхаживая взад и вперед по кабинету и покуривая трубку, Сталин задавал Кольцову вопросы, касавшиеся буквально всего, что происходило в Испании. Остальные сидели молча. С ответом на один из вопросов Кольцов немного замешкался. Сталин остановился, подозрительно на него посмотрел и сказал:

— Что это вы замолчали, товарищ Кольцов? В чем дело? Что вы смотрите на товарища Ежова? Вы не бойтесь товарища Ежова. Рассказывайте все, как есть.

— Я вовсе не боюсь Николая Ивановича, — ответил Кольцов. — Я только обдумывал, как наиболее точно и обстоятельно ответить на ваш вопрос.

Сталин еще раз пристально на него посмотрел, помолчал и сказал:

— Хорошо. Отвечайте не торопясь.

Вопросы и ответы заняли более трех часов. Дальнейшую сцену я уже описывал.

Известно, что Сталин имел обыкновение решать судьбу человека, когда тот после разговора с Хозяином уходил и он смотрел ему вслед. Наверно, так было и в данном случае — Кольцов был им обречен. Но намек на самоубийство, как понял Хозяин, Кольцов, видимо, не воспринял.

«Что ж, — вероятно, решил Сталин, — пусть еще поработает. Пусть займется подготовкой Второго конгресса писателей в Испании. Никуда он не денется…»

Донос Андре Марти уже лежал в столе у Сталина. Вот его содержание:

«Мне уже приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, его спекуляция своим положением как представителя Москвы, безусловно, наносят вред общему делу и сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените, как граничащие с преступлением:

1. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер.

2. Так называемая «гражданская жена» Кольцова Мария Остен (Грессгенер) несомненно является засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве — следствие ее шпионской деятельности…»

Этот донос продолжал лежать в столе у Сталина до поры до времени.

Кольцов вернулся в Испанию. Теперь путь туда стаи гораздо сложнее и опаснее, чем год назад. Кольцову предстоял сначала перелет из Франции через линию фронта в осажденный мятежниками Бильбао, а оттуда снова через линию фронта в Валенсию, где ему предстояло заняться Вторым международным конгрессом писателей.

…Фашисты непрерывно штурмуют Бильбао. И задолго до Великой Отечественной войны Кольцову, первому из советских журналистов-фронтовиков, доводится испытать на себе фашистскую бомбежку.

«Испанский дневник», 6 июня:

«Мы миновали отрезок готовых и пока безлюдных блиндажей и пошли через лужок к передовой линии окопов. В эту минуту над нами появились «юнкерсы». Немного, четыре штуки. Их привлекли белые пятна развороченной земли на лужку. Отсюда брали песок для подсыпки в блиндаже. Летчики заподозрили здесь укрепления. Мы бросились на землю.

— Жаль, не успели мы перебежать эту поляну, — сказал Базилио. — Ладно, шут с ними, переждем. Пусть бомбят по пустому месту, порча материала как-никак.

— Место не совсем пустое.

— О присутствующих не говорят.

Грохот был отчаянный. Бомбы падали и рвались пучками по две, по три. Лужок вздыбился песком и пламенем. Наш край не задело. Самолеты стали уходить. Подождав, пока туча земли и дыма начала оседать, мы встали для перебежки.

— Стой! — крикнул Базилио. — Ложись! Сзади идут новые.

Это была следующая смена. Она шла по пятам за первой, и бомбы направила сюда же, прямо в дым, оседающий от первой очереди. Взрывы раздирали уши. Это было уж чересчур близко от нас. Мы лежали очень скромно, укрытые только теорией вероятностей».

Дней через десять Кольцов уже в Валенсии, где с головой окунается в дела и заботы Второго международного конгресса писателей…