"Темная сила"

"Темная сила"

Январь бушевал метелями, обжигал морозом.

Навстречу леденящему ветру, согнувшись и увязая в сугробах, с аэродрома к деревне пробирались трое в промасленных, из чертовой кожи куртках, на ногах "колеса" — огромные кирзовые сапоги. Ушанки надвинуты на самые глаза, воротники подняты.

Бредут по глубокому снегу в штаб представители "темной силы" — так сами себя называли техники нашего полка. "Темными" — за цвет пропитанного маслом обмундирования да за черноту обветренных лиц и рук. А почему еще и "сила" это понятно каждому. Сколько пятитонных штурмовиков ими поднято с брюха, сколько бомб они перетаскали своими руками! Изнуренные летчики ночью все же могли завалиться на нары и поспать, а техникам отходить от самолетов не приходилось ни днем, ни ночью. И как держалась на ногах "темная сила" — уму непостижимо.

В штаб к командиру идут лучшие техники. Впереди — Максим Иванович Шум. В полку его называют не иначе как профессор Шум. Называют только за глаза, уважительно, без издевки, а при самом Максиме Ивановиче так величать не решаются. Человек он в возрасте, молчаливый, медлительный, а работа всегда у него спорится.

Он поражал удивительной способностью на слух и безошибочно определять скрытые дефекты в моторе. Закапризничает, бывало, на штурмовике мотор АМ-38. ковыряются техники в нем с утра до вечера, а толку никакого: мотор коптит, недодает оборотов. Тогда зовут на консилиум "профессора". Идет Максим Иванович на консилиум не спеша. И ничуть не походит на профессора. Посмотришь на него со стороны — ни дать ни взять тракторист, у которого трактор больше в борозде простаивает. Какой уж там профессор!..

Подойдет Шум к самолету — все почтительно расступаются. Он молчком влезет на центроплан, уберет с сиденья парашют — чтобы не испачкать. Свернет брезентовый чехол тючком, положит на сиденье, а потом уже по-хозяйски угнездится в кабине. Запустит двигатель, долго "молотит" на малом газу прогревает да прислушивается. Потом выведет на средние обороты, а если нужно, и на форсажный режим. Выключит зажигание. Велит раскапотить двигатель и еще заглянет для порядка во все лючки. Потом уже сделает заключение:

— Думаю, придется снимать головку блока. Клапана седьмого и четвертого цилиндров прогорели.

И пойдут после этого разговоры: "Опять наш профессор угадал; колдун — да и только…"

Вслед за Шумом шагают по сугробам старшие техники эскадрильи Калюжный и Лиманский. Оба — непревзойденные мастера по восстановлению аварийных самолетов и эвакуации их с мест вынужденной посадки.

Добрались наконец до деревни. На крыльце крайней избы долго громыхали окостеневшими на морозе сапогами, хлопали друг друга рукавицами, стряхивая забившийся во все складки мелкий сухой снег. Ввалились в жарко натопленную комнату вместе с клубом морозного пара и принесенным с собою запахом бензина.

Подполковник Гетьман (ему уже присвоили очередное звание) поздоровался с каждым за руку, усадил против себя на лавку, озабоченно посмотрел на сапоги техников.

— За ноги-то крепко хватает?

— Терпимо… — степенно ответил за всех Максим Иванович, приглаживая заскорузлой пятерней жидкие волосы на голове. — А мы побольше портянок навертываем, обувка у нас просторная, позволяет…

— С обувью, прямо вам скажу, беда, — вздохнул командир.- Хлопочем, но пока без толку. На складе валенок нет, а унты, говорят, техникам не положены. А то, что вы сутками на лютом морозе, в расчет не принимается. Вы уж там почаще в теплушку бегайте, портянки хорошенько сушите, чтоб не прихватило.

Не столько от огромной раскаленной печи, сколько от сочувственных слов командира у техников будто потеплело на душе. Что же он им дальше скажет? Ведь не затем вызвал, чтобы об обувке да о теплушке поговорить. А Гетьман уставился глазами в пол, пощипывает рыжеватую бровь. Задумался. Позади командира сидит инженер Митин, посматривает на своих техников темными понимающими глазами.

Гетьман вынул из кармана записную книжечку, с которой никогда не расставался, полистал.

— Вот какое дело… Самолетов у нас совсем мало осталось, да и не время сейчас отправляться в тыл для пополнения. Надо бы самим продержаться. Очень мы нужны сейчас пехоте. Наши Барвенково взяли, на Лозовую продвигаются… Мы вот с Митиным головы ломаем, как бы нам своими силами пополнить эскадрильи самолетами. А наша сила в этом деле — вы, технический состав. Вот и хотим послушать вашего совета.

Техники задумались. Первым заговорил Калюжный:

— Если так обстоят дела, то не следует отправлять в мастерскую "единицу" и "семерку". Сами восстановим не хуже, чем там, а главное — быстрее…

— Хорошо… — одобрительно протянул командир и, хотя с Митиным они уже заранее предусмотрели это, отметил в своей записной книжке галочкой номера самолетов 1 и 7.

Тут подал голос Лиманский:

— А что, если командировать в мастерские наших людей на подмогу? Может быть, еще и там удастся заполучить несколько машин?

— Из мастерских мы свои самолеты уже забрали, а от других полков нам сейчас не дадут, — пояснил Митин.

Настала очередь говорить Максиму Ивановичу Шуму. Он для порядка откашлялся в кулак и будто продолжил мысли товарищей:

— Самолеты есть и в степи, на вынужденной. Летчики звена связи сколько их видели… Лежат под сугробами. Так и останутся до весны, пока снег не сойдет. По бездорожью их теперь не вывезти, но можно попробовать восстановить на месте и лётом перегнать на аэродром. А чьи это самолеты — неважно. Для общего дела пойдут.

Предложение Шума посчитали дельным. Решили организовать поиск на нескольких У-2. Во второй кабине с летчиками должны были лететь наиболее опытные техники, чтобы на месте определить возможность восстановления штурмовиков.

Одели техников в теплые комбинезоны, обули в меховые унты. Снабдили консервами, хлебом, крупой и прочим. Митин выдал каждому сумку с комплектом инструмента да еще по фляге спирта для "сугрева".

У-2 на лыжах поднялись в воздух и разлетелись над заснеженными степями в разные стороны.

…Первый беспризорный самолет в тот же день был обнаружен Лиманским на окраине маленького населенного пункта Аксай. У-2 приземлился рядом с занесенным снегом штурмовиком. Раздобыли лопаты, откопали. Самолет стоял на шасси, внешних повреждений не оказалось. Даже кабина не "раскулачена" — все приборы на месте, за исключением, конечно, часов. Летчики их обычно не оставляют, а забирают с собой. Однако бензиновые и масляные баки оказались пустыми. А как мотор? Лиманский налег плечом на лопасть винта — она ни с места. Причина — обрыв шатуна.

У жителей узнали, что самолет стоит здесь с осени. "Летчик, — рассказывали они, — приземлился в степи, приволок сюда самолет на буксире за трактором. Масло и бензин отдал трактористу, а сам с парашютом ушел на железнодорожную станцию".

Лиманский написал депешу Митину: "Нужен мотор, подъемник, бензин и масло". Летчик Новосельцев отвез записку в полк и вскоре вернулся в Аксай. Не теряя времени, засветло полетели на поиски дальше.

На железнодорожной станции Себряково увидели в тупике платформы с тремя погруженными ИЛами. Техник тронул летчика за плечо, тот понимающе кивнул. Сделал круг, пошел на посадку. Разыскали начальника станции. Тот обрадовался соколам, как сынам родным.

Самолеты, оказывается, стоят на платформах почти месяц. Военные, погрузившие их, куда-то уехали, а станцию назначения вскоре занял противник. Куда их теперь отправлять — неизвестно.

— Отправим в мастерские, — сказал Лиманский. Он знал, что подвижные авиаремонтные мастерские находятся недалеко, на одном из разъездов около станции Морозовской. Полетели туда.

На обходных путях стояло несколько товарных вагонов, а около них в заснеженной степи — с полсотни всяких самолетов. Это и есть мастерские.

Лиманский обратился к начальнику мастерских:

— Три самолета прибудут к вам по железной дороге. Принимайте!

— Принять-то можно, — ответил начальник, — да простоят они у нас долго. Видите, какая армада выстроилась в очередь. Не справляемся…

— А мы пришлем своих техников.

— Везите.

Техников Шума, Калюжного и Логинова перебросили в мастерские, Лиманский снова отправился на У-2 в Аксай восстанавливать найденный штурмовик.

Прилетели туда к вечеру. Мороз усилился. Шальной сталинградский ветер гнал по степи седые гривы поземки. Пришвартовали маленький безотказный У-2 с полотняными крыльями у крайнего сарая, пошли по поселку искать место для ночлега.

Поселок — всего одна улочка. Заходили в каждый дом подряд.

"С дорогой бы душой, но сами видите…" — извинялись хозяйки, разводя руками.

Действительно, в каждом доме было полно народу. Столько людей до войны набивалось в избу, может быть, только на свадьбы. Теперь же здесь сидели дряхлые старики и старухи, копошились на полу ребятишки. Их согнала сюда война из тех мест, где все дотла сожжено.

Вот и последний дом в левом ряду. Неказистый, с подпорками у покосившейся стены. Дворик не огорожен, забор, должно быть, пошел на топку. Сугробы намело по самые окна, к закрытым ставням. У крыльца раскачиваются на веревке и гремят замерзшие пеленки да поношенное платье в красную полосочку. В этот дом даже не решились войти.

Перешли к другому ряду. Надвигались сумерки, а в снегу да на морозе ночевать не будешь. Летчик звена связи приуныл.

— Не горюй! — решил приободрить его Лиманский. — Не может быть такого, чтобы еще для двоих места во всем поселке не нашлось.

— Да у меня совсем другие мысли, о жене думаю. Лиза тоже в красную полосочку любила…

Улица кончилась, с ночлегом так и не устроились. Оставалось только попытать счастья в той самой крайней хибарке с подпорками у покосившейся стены.

На стук вышла старушка.

— Ну что ж, заходите, в тесноте, да не в обиде…

В дальнем углу под образами теплится лампада. На скамье у стены сидят плечом к плечу несколько стариков и старух. Кто-то спит на полу у перегородки, стонет, надрывно кашляет. Трое ребятишек возятся с черепками у стола придумали какую-то игру. И еще за перегородкой хнычет, а временами заходится малый ребенок, похоже — больной.

Авиаторы стянули с ног унты, выбрались из меховых комбинезонов, достали из вещмешков снедь. Хлеб с консервами сунули в печь отогревать. Потом пригласили всех к столу, флягу со спиртом выставили, а ребятишек оделили редким в ту пору лакомством — сахарком.

После ужина гостям нашлось местечко на полу за перегородкой. Улеглись на комбинезонах рядышком и мгновенно уснули: сколько сегодня пришлось помотаться!

Утром Лиманского разбудил приглушенный плач. Думал, сон, — нет, наяву. Не сразу сообразил, где он. Ставни открыты, в окно пробивается размытый утренний свет. Техник осмотрелся. На кровати сидит женщина с грудным ребенком на руках. Она всхлипывает, уронив голову на плечо летчику, и все повторяет:

— Родной наш, нашелся, живой…

— Лиза, милая…

А старушка хозяйка стояла за перегородкой перед образами с лампадкой, скрестив руки на груди, и шептала:

— Дал им бог свидеться…

Так нашел летчик свою Лизу и сына, которого увидел впервые.

Поженились перед войной в Виннице. В субботу собрались в кино. Прибежал посыльный: "Тревога!" Помчался летчик на аэродром, а на рассвете бомбежка… Так с того дня ничего не знал о Лизе. Куда только не писал… А случай свел в маленьком Аксае.

…На штурмовик поставили другой мотор, заправили бензином. На У-2 привезли Смурыгова, который должен был перегнать восстановленный самолет в полк.

Казалось, все трудности позади, пока не дошло до запуска мотора. Для его прогрева и заливки системы охлаждения нужен был кипяток. Десятка два ведер, не меньше. А где его взять в таком количестве, да чтобы вода не успела остыть?

Пошли к председателю колхоза. В одном месте отыскали сани, в другом лошадь со сбруей. Нашлись и две деревянные кадки. Выделил председатель для помощи сведущего в технике инвалида — бывшего танкиста.

С вечера пошли с председателем по всем избам заказывать на утро кипяток. Норма каждому дому — ведро. У кого нашлись лопаты, всех мобилизовали на расчистку полосы для взлета.

Утром, в назначенный час, подвода двинулась по селу. Из домов выносили дымящуюся в ведрах воду. Сливали в кадки и прикрывали их брезентовым чехлом, обкладывали разным тряпьем, какое только нашлось в поселке.

Заправили самолет водой и подогретым маслом быстро, и мотор запустился с первой же попытки.

Смурыгов в последний раз осмотрел расчищенную от сугробов полосу, надел парашют, сел в кабину. Еще не успел вырулить, как налетела шальная пурга. О взлете в такую погоду не могло быть и речи.

Как же быть? Если ждать улучшения погоды, то надо запускать мотор для прогрева — расходовать горючее. Если же слить воду и масло, тогда придется начинать все сначала…

Решили все же слить. И не ошиблись: завьюжило надолго. Три дня подряд собирали по домам горячую воду, запускали мотор, и опять погода срывала вылет. Лишь на четвертое утро на заснеженном горизонте показался красный солнечный диск. В это морозное и тихое утро из изб вышли все, кто был в состоянии держать в руках лопату. Закипела работа по расчистке полосы. Ребятишки грузили на розвальни глыбы снега, сваливали их в стороне.

Наконец Смурыгов вырулил, задвинул над головой колпак фонаря. Раскатисто взревел двигатель, позади штурмовика вспенилась степь. Снежная пыль больно стеганула стоявшего позади Лиманского, и покачивающиеся, словно на волнах, консоли крыльев исчезли за огромным снежным веером, поглотившим гул двигателя.

Вдалеке от Аксая темный штурмовик будто взмыл на гребне пенистой волны и, развернувшись, низко полетел в сторону Донбасса.

На подмогу Шуму, Калюжному и Логинову в ремонтные мастерские прилетел и Лиманский. Работать приходилось на ветру и морозе. Каждый шуруп, болтик, шплинтик, гаечку можно взять только голыми руками, а не то уронишь в снег, и ищи, как иголку в стоге сена… А есть такие места, куда гаечным ключом не подберешься. Тогда послюнит техник кончик пальца, к гайке приложит, она и прикипела. Так ухитрялись наживлять гайки на болты. Потом потрет техник руки рассыпчатым снегом, горячим дыханием согреет… А уж когда закоченеет весь, то бежит в вагон, где пышет жаром раскаленная докрасна "буржуйка" — железная бочка на кирпичах с приделанной к ней трубой. Поближе подсядешь — того и гляди вспыхнет промасленная и пропитанная бензином роба, отодвинешься подальше — не греет.

На территории мастерских Лиманский увидел у штурмовика троих. Двое, упершись в консоль руками, покачивали крыло, третий согнулся в три погибели под центропланом и кувалдой забивал стыковочный болт.

Лиманский подошел близко и все же не сразу узнал своих друзей: ушанки опущены на самые глаза, воротники подняты, а давно не бритые лица стали чернее земли. Тот, что бил кувалдой, с трудом разогнул спину, увидел подошедшего и тоже долго всматривался. Потом двинулся навстречу. Это был Шум. Опухшие губы никак не складывались в улыбку, и он Лиманскому только зубы показал.

— Вот так, Андрюша, куем победу… — сказал он. — А пехоте-матушке каково на снегу да под огнем?..

Обнялись четверо, затоптались на снегу, покачиваясь, будто медведи.

Лиманский сказал Шуму:

— Максим, поздравляю тебя с наградой. "За отвагу".

Профессор перестал топтаться, озадаченно уставился на него.

— А может, недоразумение какое вышло?

— Сам командир просил поздравить.

— Так я же ни одного фрица не уничтожил, а тут вдруг в отважные попал…

Друзья хлопали его по плечам, обнимали приговаривая:

— Тебе, Максим, и Звездочка бы подошла.

Шум неловко увернулся от такой непривычной нежности, побрел к штурмовику. Уткнулся головой в кромку крыла, постоял некоторое время, не двигаясь. Потом поднял кувалду, залез под центроплан и принялся бить по стыковому болту…

За короткое время наша "темная сила" восстановила шесть штурмовиков. В те дни это считалось большим пополнением. Полк продолжал летать на Барвенковский плацдарм.

…Техник — самый объективный ценитель боевых качеств своего летчика. А летчик за войну был у него не один. Они менялись, как и самолеты. В среднем за войну через руки наших техников-ветеранов прошло не менее пятнадцати летчиков. Летчиков разных: опытных и новичков, невозмутимых, медлительных и впечатлительных, подвижных, как ртуть. Одному все кажется, что мотор работает с перебоями, другой, как говорили сами техники, может летать даже на бревне…

Техник лучше других мог видеть состояние своего летчика, читать его мысли. В минуты наивысшего нервного напряжения — перед боевым вылетом — возле пилота находился только один свидетель — его верный друг в промасленном комбинезоне. Он подавал натруженными руками парашют, помогал застегнуть привязные ремни и стоял на центроплане рядом с кабиной, пристально следя за приготовлениями и помогая во всем.

По малейшим признакам — как летчик подошел к самолету, как сел в кабину, по движениям его рук и мимике — техник видел, сколько внутренних сил затратил его командир экипажа, чтобы побороть огромное предстартовое волнение. Он наблюдал за взлетом и, считая минуты, ждал возвращения самолета. А когда летчик снимал парашют и суровость еще не успевала сойти с его лица, техник уже знал, как выполнена боевая задача. Летчики высоко ценили мнение своих техников, которые те высказывали очень редко и очень сдержанно.