С того света

С того света

Давно висит в блиндаже гитара — нет ее хозяина. Моя балалайка тоже пылится под нарами без первой струны.

Досталась она мне, подростку, от старшего брата Александра. Играл я вечерами на крыльце хлопцам и девчатам в своей слободе Николаевской. Но первым парнем на деревне не был. Кузнец Колька Безкаравайный — парень с огромными бицепсами и кривой на один глаз — меня переигрывал. "Светит месяц" он мог бренчать без перерыва до первых петухов. И еще славился тем, что умел одновременно перебирать струны и выбивать ногтями по деке барабанную дробь уму непостижимо! Зато Колька не умел сочинять ни полек, ни вальсов. Тогда я твердо решил, что быть мне только композитором.

В двадцать девятом году я с этой балалайкой совершил первую в жизни поездку на колесном волжском пароходе в Саратов держать вступительные экзамены на композиторский факультет.

Сколько лет прошло, и вот балалайка оказалась со мной на фронте. Не хотелось появляться с ней в полку, чтоб за скомороха не посчитали, но Холобаев повелительно напомнил: "Балалайку-то не забудь!"

И хорошо, что так сказал. Объявился и гитарист Виктор Шахов. На концертах полковой самодеятельности мы с ним потом исполняли не только "Светит месяц", но и "Муки любви" Крейслера.

Висит теперь гитара… С того самого холодного и хмурого дня, когда Шахов не вернулся с боевого задания. Это был по счету его сорок четвертый боевой вылет.

Много прошло времени, а Шахова почему-то ждали.

— Вернется он, вот помянете мое слово! — говорил Коля Смурыгов, и всем хотелось, чтобы его предчувствие сбылось. Но случилось еще одно несчастье: не вернулся сам Коля.

На Барвенковском плацдарме танки противника теснили нашу пехоту к крутому обрыву Северного Донца у Красного Шахтаря. Готовых оказалось только три ИЛа. Истребители еще не заправлялись горючим, не успевали вылететь вместе со штурмовиками для прикрытия. ИЛы пошли одни.

Они были над целью. Сбросили бомбы на танки, пошли по кругу, вновь начали снижаться и обстреливать противника. Смурыгов увидел, как вспыхнул передний штурмовик. А в это время ему самому на хвост сели три "мессера". Внезапно они ринулись вниз из-за облаков, ударили в упор. Стойку антенны, как ножом, срезало с фюзеляжа, задрожал самолет — в крыле большая дыра, пушку вывернуло стволом на кабину.

Смурыгов развернулся, потянул через Северный Донец, где стояли наши войска. Мотор давал перебои, а внизу густой лес, вековые дубы. Увидел поляну, довернул на нее. Самолет загромыхал по ямам, ткнулся в пень. Смурыгова выбросило из кабины.

Летчик лежал ничком. Левая рука неестественно вывернута выше локтя. Подбежали два пехотинца из похоронной команды.

— Наповал… — сказал один.

Перевернули летчика — на гимнастерке два ордена.

— Заслуженный, — сказал другой, нагнулся пониже. — Бездыханный.

— Сходи за носилками. А я пока ордена отвинчу, заберу документы…

Прибежала медсестра. Припала на колени, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к груди — сердце стучит!

— Живо в медпункт! — крикнула она.

Открытый перелом руки — лубки, гипсовая повязка, переливание крови. Летчик открыл глаза.

Долго везли куда-то в санитарном поезде. Разгрузка была в Сталинграде, потом пароходом в Астрахань — город тыловых госпиталей.

За длинную дорогу Коля совсем высох, а теперь понемножку прибавлял в весе. Рука срасталась медленно. Написал письмо на полевую почту, из полка ответа не было. Хотел узнать, что с Клавой и сыном Юркой, но в Харькове немцы, туда не напишешь.

…Две девушки, сестры Мальцевы, ежедневно после работы ходили во Дворец пионеров, где был госпиталь. Как и большинство женщин-астраханок, они ухаживали за тяжелоранеными. Больше времени они проводили около кровати молодого летчика по имени Виктор. Обе ноги у него чуть ниже коленей были ампутированы. Он тоже писал на полевую почту, но ответа не получил.

Как-то Виктор сказал:

— Девушки, а нет ли у вас гитары?

— Достанем! В следующий раз принесем обязательно! Виктор потихонечку бренчал. Иногда рассказывал девушкам про войну. С особым интересом слушали они о последнем боевом вылете Виктора.

…Было тогда очень холодно. Волочились низкие облака. Под самолетом снег, снег… Около села Долгенького летчик заметил обоз — подвод пятнадцать с фашистскими солдатами держали путь на передовую. На санях уложены ящики. Конечно же, с боеприпасами. Дал очередь — рвануло снаряды, лошади — вскачь с дороги, оказались по брюхо в снегу. Долго кружил летчик — ни одни сани к передовой не дошли…

Взял курс на аэродром. Летел низко над лесом в сторону Камышевахи. Может, там что-нибудь подвернется? Кончался лес.

Над опушкой вдруг сильно тряхнуло, самолет провалился так, что летчик головой ударился о фонарь. Оглянулся — артиллерийская батарея на огневых позициях; никак под ее залп угодил? Такое зло взяло! Развернуться да чесануть по ней! Но в это время навстречу пронесся "хейншель-126" — разведчик с высоко расположенным крылом и неубирающимся шасси. Первым дал по нему очередь, у того от хвоста какой-то ошметок оторвался, закружил, а самолет резко вильнул, пронесся мимо с дымком, словно ошпаренный. И тут же в кабине штурмовика брызнуло осколками плексигласа, летчик перестал слышать гул своего мотора. "Значит, воздушный стрелок успел послать вдогонку меткую очередь". Винт завращался медленнее — значит, мотор сдает… Начал двигать сектором газа винт дал большие обороты, скорость стала понемногу расти, но слева от мотора повалил густой, едкий дым. Загорелся масляный бак. Через разбитый фонарь в кабину проникал дым. Вскоре пламя показалось на полу кабины, оно лизало унты. Но виден уже Красный Шахтарь. На обрывистом берегу Северного Донца траншеи передовой линии противника. Штурмовик пролетел над ними так низко, что немецкие солдаты, как суслики, нырнули в свои укрытия и потом стреляли вслед…

За рекой мотор заглох, пришлось садиться в лес. Крылом повалило сосну, она рухнула на мотор. Самолет пропахал по глубокому снегу, дым прекратился. Летчик вывалился из кабины, зашипели на снегу подшитые войлоком унты. И тут с кручи, от Красного Шахтаря, начали бить минометы. Всю ночь он брел по глубокому снегу на восток, к Изюму. Начали отваливаться подошвы обгоревших унтов. На одну ногу намотал шарф, на другую- ремень от планшета.

К утру выбрался на опушку леса. Что за крики? "Шнель! Шнель!" Летчик замер: он увидел на пригорке батарею. Женщины таскали на позицию ящики, а немецкие солдаты отпускали им пинки: "Шнель! Шнель!" Надо же было так заблудиться… Назад бы теперь податься, да опасно выбираться из зарослей вдруг заметят. Пришлось до вечера пролежать в засаде. Промерз до костей.

Когда стемнело, побрел обратно, с трудом отыскивая свои следы. Повалил снег. Летчик кружил, кружил, попал в осинник. Из-под снега проступала вода, промокли ноги.

Захотелось есть. Ведь вчера без обеда пришлось лететь. Вспомнил про аварийный бортпаек. Лежит в самолете в металлической коробке от взрывателей: шоколад, галеты, сгущенное молоко…

К самолету все же кое-как вышел лишь к утру. В висках стучало, знобило, лоб горячий — прикладывал озябшие руки. Достал бортпаек, забрал парашют, снова брел к Изюму. Тяжелая ноша, ноги одеревенели. И есть уже не хотелось. Сунул две плитки шоколада в карман, остальное выбросил.

Потом полз по сугробам, мучила жажда. Ел снег, а он с привкусом хвои стошнило. Чудилось, что он в жарко натопленном блиндаже ведет долгий разговор с Борисом Горбатовым, а тот курит одну папиросу за другой. Открыл глаза светло. Сквозь стволы сосен увидел домик. Крикнул слабым голосом — в ответ залаяла собака, а больше не помнит ничего.

Очнулся в Изюмском госпитале. Лесник на розвальнях туда доставил. Ступни обмороженных ног пришлось ампутировать. Потом госпиталь в Россоши. Там ампутировали до коленей.

…Адъютант командира 7-го гвардейского полка Слава Мальцев бегал на аэродроме по стоянкам самолетов, размахивал конвертом.

— Шахов нашелся!

Письмо было от его сестер из Астрахани.

Тогда Гетьман вызвал командира БАО майора Воронова.

— В лепешку разбейся, дорогой мой, а завтра чтоб была посылка. На сто килограммов — и не меньше. Все летчики отказываются от своей дневной нормы фронтового доппайка — будет, значит, вино. И чтоб шоколад, и печенье, и сгущенное молоко было.

— Да еще сало, — подсказал Кожуховский.

Посылку и пакет с письмами от фронтовых друзей погрузили на У-2, а делегатом полетел Мальцев. И Шахова навестит, и у родных побывает.

— Вот еще выписка из приказа о награждении, — напутствовал его Гетьман. Проследи сам, чтобы там в палате при всех зачитали, а то могут бумажку сунуть в руки — и дело с концом!

Виктор Шахов уже научился ходить на протезах. Шел он со Славой Мальцевым в гости к своим сестрам милосердия. По дороге встретилась группа ходячих раненых из соседнего госпиталя. У одного рука на перевязи.

— Коля! — крикнул Шахов.

— Витя! — бросился к нему Смурыгов и чуть не свалил едва державшегося на ногах друга.

От друзей на новую полевую почту в полк пришло письмо. Шахов писал: "Уже научился ходить, скоро вернусь. А летать я сумею — честное слово гвардейца!"

Когда в полку прочли письмо от Шахова и Смурыгова, Кожуховский сказал:

— Как с того света пришло.