"Нечисть"

"Нечисть"

Нам пришлось снова лететь на Волгу — за самолетами и пополнением летчиков.

Перелет полка на фронт обошелся без происшествий. В головной эскадрилье рядом с командиром полка на этот раз летел Коля Смурыгов. Рука у него зажила, его назначили на должность начальника воздушно-стрелковой службы полка. Смурыгов ходил сияющий.

Нам торжественно вручили новые знаки различия — погоны со звездочками и гвардейские значки. Попрощались мы со своим Эн-Ша — Федором Васильевичем Кожуховским. Здоровье у него подкачало, получил перевод в тыловую часть.

После передышки — снова на фронт!

Приземлились неподалеку от разбитой немцами кубанской станицы Тимашевской.

В полку у нас уже были двухместные штурмовики. В задней кабине лицом к хвосту теперь сидел второй член экипажа — воздушный стрелок. Его задача отражать нападение "мессершмиттов" с задней полусферы — излюбленного направления атак вражеских истребителей. Стрелков готовили на краткосрочных курсах из числа оружейников, техников и даже пехотных пулеметчиков. Никто из них до этого не имел летной подготовки и не знал сложных правил стрельбы по воздушным целям.

В Тимашевской мы распевали новую песню. Слова придумали сами, а мелодия была из кинофильма "Юность Максима":

Крутится-вертится Ил над горой,

Крутится-вертится летчик-герой,

В задней кабине сидит паренек,

Должность у парня — воздушный стрелок…

Паренек — это для рифмы. Были у нас такие стрелки, которые многим летчикам в отцы годились. А среди стрелков была бойкая девушка Саша Чуприна, стриженная под мальчишку: тоже мне паренек!..

Хоть огонь одной пушки не сравнить с мощью четырех "эрликонов", а потери от вражеских истребителей резко сократились: фашистские пилоты теперь шли на сближение с опаской, постреливали чаще издалека. Но из-за того, что задняя кабина была защищена броней несравненно слабее, чем у летчика, самолеты стали нередко возвращаться с задания с ранеными, а то и с убитыми стрелками. Поэтому сохранившиеся в полку одноместные штурмовики были нарасхват.

— Пусть лучше самого убьют, чем привозить мертвого друга.

Леня Букреев одним из первых начал осваивать полеты с воздушными стрелками. Поначалу двоих — Мишу Бубакина и Леонида Болдина — потерял. А вот с Васильевым он совершил уже 45 боевых вылетов. Как говорится, слетались.

…Как-то воздушные стрелки ввалились ватагой в столовую к ужину и привели с собой приблудную собаку. Она худущая, клочья рыжей шерсти в репьях, хвост повис как плеть.

Собака была истощена, однако от стола к столу за подачками бегать не стала. Кто-то высоко подбросил кусок хлеба: "Лови!" Рыжая гостья лишь укоризненно взглянула на шутника. Она легла под столом у ног воздушного стрелка сержанта Николая Наумова, который первым ее приласкал. Не хотела, как видно, привлекать внимания нашей многочисленной братии.

Наумову было лет под тридцать. В свободное от полетов время любил он бродить около аэродрома и собирать ромашки. Глянешь, бывало, на этого человека и невольно подумаешь: "Зачем его послали на войну, где могут убить?"

Усевшись за стол, Наумов начал кормить собаку. К нашему удивлению, та не хватала пищу из рук, а терпеливо выжидала, пока косточка или порция каши окажется на фанерке, которую Наумов специально принес в столовую.

— Смотри, как деликатно язычком работает, — подмигнул Борис Папов — летчик стрелка Наумова.

Сосед Папова, к которому тот обратился, Костя Аверьянов, тоже не спускал глаз с рыжей. Он охотно поддержал разговор о собаке:

— Самая обыкновенная дворняга. Если б ты знал, какие умницы попадаются среди этой породы: по глазам наши мысли могут угадывать.

— Насчет мыслей ты того, — Папов показал ему согнутый указательный палец.

— Не веришь? — заерзал на скамье Аверьянов. — Вот у меня, когда в аэроклубе учился, умная собачонка была. Мушка. На аэродром за мной следом бегала. Сидит, бывало, на заправочной и издалека безошибочно определяет тот самолет, на котором я приземлялся.

— Может, она у тебя арифметику знала и отличала твой самолет по номеру?

— Никакой арифметики. Рулю с посадочной полосы, а Мушка за километр уже волчком вертится — у собак особое чутье.

Аверьянов хотел еще что-то рассказать, но Папов толкнул Костю локтем в бок, глазами показал на кухонную дверь. Появился завстоловой — упитанный старшина-сверхсрочник в засаленном поварском халате. Он житья не давал черной кошке, которую мы привадили ходить в столовую. За черную масть ее возненавидел да еще за то, что линяла. Вдруг старшина по разговору догадается, что под столом воздушных стрелков еще и собака притаилась, — скандал за антисанитарию учинит.

Вид у старшины в тот вечер был действительно грозный: рукава до локтей закатаны, волосатые руки напоказ, словно к кулачному бою приготовился. Похоже, что он свиную тушу рубил, да вдруг оторвался от этой работы по неотложным делам. А какие у него сейчас могут быть дела в столовой? Жалоб на питание сегодня никто не высказывал, добавки тоже не требовал. Мухи, за которыми он большой любитель охотиться, об оконные стекла не бьются: сидят себе мирно на потолке — у них уже "отбой".

Старшина не спеша прошелся но столовой, остановился около воздушных стрелков, обвел всех взглядом. Посмотрел под стол, выпрямился и протрубил:

— А нечисть придется отсюда убрать!

Шум в столовой утих. Наумов склонился над алюминиевой тарелкой и перестал вилкой шевелить. Саша Чуприна, сидевшая с ним рядом, передвинула стакан с ромашками, с укоризной взглянула на Наумова, тряхнула головой, отбрасывая со лба светлую челку. Зато, словно беркут, встрепенулся и смерил взглядом старшину воздушный стрелок сержант Васильев. У него большая плешина на крупной голове и розовый шрам от скулы до уха. Стрелки величали Васильева Батей.

— Какую такую нечисть? — строго спросил он.

Старшина молчал. Будто не слышал.

С Васильевым шутки плохи — человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди. Когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.

— Раз Родина в воздух зовет — значит, хватит ползать на брюхе!

Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже "завалил" двух "мессершмиттов".

— Так какую же это нечисть, спрашиваю? — грозно повторил он.

— Да ту, что у вас под столом скрывается…

Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.

— С каких это пор собаку стали нечистью звать?

— Так с нее же шерсть лезет… В блюдо кому попадет, — от вас же жалоба поступит…

— Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! — Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди.

Тогда с места вскочил Костя Аверьянов — подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.

— За эту собаку мы всем полком отвечаем, — сказал он. — Откормим ее перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?

— А когда до дела дойдет…

— Не дойдет, — Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.

Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.

В тот вечер я просто влюбился в Аверьянова. Впервые я встретился с ним месяца два назад на аэродроме у Невинномысска и "украл" его.

Прилетел я туда с фронтового аэродрома за самолетом. Приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Видно, замученный, но все же он чем-то и "ястреб".

— Из какой части? — спросил его.

— А, собственно, не из какой…

— Как понимать?

— Я перегонщик…

Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи самовольного бегства. Тогда начинались розыски — не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.

В Невинномысске я подумал об Аверьянове: "Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?"

— Идем перекусим, — предложил ему.

— Я без продаттестата остался… Два дня здесь сижу, — горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.

— Почему не заправляют?

— Говорят, только для фронтовиков.

— Айда в столовую!

Один обед ели вдвоем. Спросил его:

— В седьмой гвардейский хочешь?

— Еще бы!

— Так полетим парой: я на своем, ты на своем.

— А в дезертиры не попаду?

— Не попадешь. На месте приказом оформим.

Так и прилетел Костя Аверьянов в полк. Воюет отлично.

…С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме.

Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши — торчком, а коричневые глаза начали "смеяться".

Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами "атрибута" и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой.

Собака стала всеобщей любимицей, но предана была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. А тот ее не баловал, ласки не расточал. Однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.

— Прими от нас, доченька, — сказал он как-то.

— Тоже мне, папаша нашелся, — ответила Саша. Однажды зашел разговор о привязанности собаки к одному человеку.

— И отчего бы это? Кошка ластится ко всем, а эта тенью ходит только за Наумовым… Ответил Васильев:

— Недаром в народе говорится: кошка — для дома, а собака — для человека.

— Это как понимать?

— Кошка — для всех, а собака, если уж одному поверит, то будет служить ему до гробовой доски. Не может она без верного человека.

— А человек без нее может?

— Человек все может… — помрачнел Васильев. — Человек — существо разумное. Он может рожь посеять, муку смолоть, хлеб из нее испечь… А может и нивы огнем спалить, жилье разрушить, по людям у противотанкового рва из автоматов строчить… От чего собака стала бездомной, подумали? Может, хозяин воюет, дом разбомбили, а остальных фрицы угнали…

…Рыжая быстро усвоила наши аэродромные порядки: на полосе приземления, где никому находиться не полагалось, она не появлялась; вдогонку за выруливавшим на старт самолетом Наумова не пускалась и не лезла под вращающийся винт штурмовика. Зато свой экипаж она каждый раз провожала в боевой полет и встречала не так, как мы. Вместе с Наумовым и летчиком Паповым она шла от командного пункта к их самолету. Пока летчик со стрелком надевали парашюты, Рыжая усаживалась поблизости на задние лапы и, задрав острую морду, призывно лаяла. После взлета она продолжала сидеть на прежнем месте: терпеливо ожидала возвращения "своего" самолета.

Когда же по аэродрому рулил возвратившийся самолет, собака преображалась: носилась по кругу, закладывая крутые "виражи", делала невероятные прыжки и кульбиты, радостно взвизгивала.

Увидев такое впервые, многие удивлялись:

— Мы отличаем самолеты по бортовым номерам, а как она-то "свой" угадывает?

— Если вблизи — так нюхом, а издали — предчувствием, — пояснил Васильев.

— Какое у собаки предчувствие?

— Я тебе не доктор… А до войны однажды сам убедился: мы спокойно спим, а собака воет. "Сбесилась, — думаю, — что ли?" А вскоре после этого как тряханет. Кровать — ходуном по комнате, ошметок штукатурки с потолка мне по лысине. Землетрясение… Во какое предчувствие!

Вскоре и мы убедились, что собака действительно умела издали отличать самолет Наумова от других. Тогда она приходила в восторг, встречая хозяина. Около самолета Рыжая становилась на задние лапы, передними упиралась Наумову в грудь, норовила лизнуть в щеку. Только в этих случаях стрелок легонько гладил ее по голове и отстранял.

…Запомнился пасмурный день, когда собака вдруг исчезла. Не появилась она вечером в столовой, не оказалось ее в общежитии воздушных стрелков под нарами. И на следующий день ее не было на аэродроме.

Все ходили понурые, неразговорчивые. В голову лезли слова, сказанные когда-то Васильевым о преданности "до гробовой доски". В тот день не было букетика ромашек на столе перед Сашей Чуприной, сама она бросала косые взгляды на приунывшего Наумова. Слетал он на боевое задание без "проводов" и "встреч", бродил по полю один…

На аэродроме Наумов всех сторонился. Лежал на пожелтевшей траве, листал измочаленную книжку. К нему подсаживались то Папов, то Васильев, то Саша Чуприна, но разговора с Наумовым не получалось. Тот глаз от книжки не отводил, на вопросы отвечал односложно.

Так прошло несколько дней.

Ранним утром летчиков и воздушных стрелков доставили на аэродром. Стояли около блиндажа в ожидании боевой задачи. Над соседним аэродромом загудели штурмовики, сделали круг и, построившись в колонну, прошли от нас стороной. Мы проводили их взглядом, пока самолеты не превратились в еле приметные точки и не растворились потом над мутным горизонтом за железнодорожным кладбищем.

И вдруг молчание было нарушено:

— Бежит, бежит Рыжая!

Действительно, со стороны кладбища в нашу сторону по бурьянам бежала рыжая собака. Бежала не резво и не напрямик, а петляла челноком, будто что-то вынюхивала в траве. Временами она останавливалась, поднимала голову, тогда сразу несколько голосов звали собаку: "Рыжуха, Рыжуха!" Собака на возгласы не обращала внимания.

— Не наша, — заключил Васильев.

Узнать Рыжуху было нелегко: бока впалые, хвост опущен. А она вдруг припала к земле и, крадучись, поползла на животе, виновато виляя хвостом. Лизнула Наумову сапоги, и тот молча погладил беглянку по шерсти.

…Шли дни, недели, один месяц сменялся другим. Запахло осенней прелью. По утрам на землю ложились густые туманы, наши сапоги блестели от обильной росы.

На исходе был сорок третий — год наших больших побед под Сталинградом и Курском. Войска Северо-Кавказского фронта тоже продвинулись от Орджоникидзе на 500 километров, но еще весной темп наступления резко снизился. Три общевойсковые армии подошли к мощному оборонительному рубежу немцев — "голубой линии", — который преграждал путь к Керченскому проливу и в Крым. Один фланг этого стокилометрового рубежа находился у плавней Азовского моря, второй — у Новороссийска. Наши многократные попытки прорвать оборону успеха не имели. Надолго задержалось наступление на Таманском полуострове.

Зато тогда на Кубани наша авиация впервые за войну выиграла воздушное сражение и завоевала господство в воздухе. Два месяца подряд с рассвета до темноты на всех высотах дрались наши истребители с вражескими самолетами. Потери понесли даже отборные эскадры фашистских истребителей "удет", "мельдерс", "зеленое сердце", переброшенные на этот участок фронта. Не выстояли фашистские асы перед нашими. Братья Дмитрий и Борис Глинки, Александр Покрышкин, Вадим Фадеев (знаменитая Борода), Николай Наумчик и десятки других летчиков отличились в этих боях. Вражескую авиацию уничтожали и в воздухе, и на аэродромах. За два месяца наши летчики совершили около 35 тысяч самолето-вылетов, вывели из строя 1100 вражеских самолетов, в том числе более 800 — в воздушных боях.

Теперь перевес сил в воздухе был на нашей стороне. В Крыму и на Таманском полуострове у противника оставалось 300 самолетов, а в нашей 4-й воздушной армии их было в два раза больше, да еще в ВВС Черноморского флота 450 машин!

Теперь — только на запад!

Однажды после подъема Наумов заглянул под нары и увидел там не одну свою подопечную. Она облизывала двух черненьких щенят. У одного белели только лапки, у другого кончик хвоста.

Наумов схватил с подоконника попавшийся под руку котелок, выскочил во двор и быстро вернулся. Котелок с колодезной водой поставил под нары. Потом появился с охапкой пахучего сена — сменил Рыжей подстилку.

Всполошились воздушные стрелки:

— Поздравляем, Рыжая, с наследниками! — Собака смотрела на них преданными глазами и в знак благодарности шевелила ушами. Но присевший на корточки Васильев все же решил высказать упрек:

— Что же ты так опростоволосилась? Три дня в бегах была, а жениха себе не по масти выбрала…

От такой нападки собаку защитил Наумов. Громко, так, чтобы все слышали, он спросил Васильева:

— А ты вчера с какой "кочергой" в офицерском клубе танцевал? Где такую тонконогую да косолапую откопал?

Стрелки не ожидали от Наумова "меткой очереди", дружно грохнули. Васильеву крыть нечем. Вошедший Борис Папов тоже высказал собаке претензии, но другого рода:

— Ведь по пятой летной норме довольствовалась, а только двоих привела… Неужели забыла, что в полку три эскадрильи? Как мы их теперь делить будем?

Наумов на такое замечание возражать своему командиру экипажа не стал, зато собака "прореагировала": лакнула из котелка и аппетитно облизнулась.

Весть о потомстве нашей дворняги облетела весь полк. Узнал об этом и завстоловой. Во время завтрака он подошел к воздушным стрелкам, сказал:

— Вот и отплатила она вам за все хорошее…

— Что ж она плохого сделала?

— Так, говорят, черненьких привела…

— Ну и что?

— В народе говорят — не к добру.

Васильев хотел было возразить, но промолчал, только усерднее заработал ложкой, выскребывая из алюминиевой тарелки остатки перловой каши.

У нас на досуге появились новые заботы: надо было как-то толково назвать новое потомство.

— Только не Бобиком, не Полканом и не Шариком — это избито… — сказала Саша Чуприна. — Надо придумать что-нибудь такое, авиационное…

Долго ломали головы, пока Костя Аверьянов не пришел на выручку:

— Давайте вот этого, что в белых чулочках, — Болтиком назовем.

— А другого?

— Поскольку тот карапуз почти кругленький, пусть будет Дутиком.

Вторая кличка была более авиационного свойства: дутиком именовалось маленькое резиновое колесико под хвостом самолета — третья точка касания земли. Предложение Аверьянова подавляющим большинством голосов было принято.

Над Болтиком взял шефство Аверьянов, а на Дутика начали претендовать сразу две эскадрильи да еще техники, жившие отдельно на аэродроме. Они доказывали:

— Если бы вы назвали их компасом или вариометром, тогда уж где наша не пропадала. А кто на самолетах пробитые осколками дутики меняет? Мы! Пусть Дутик наш и будет.

Хоть аргумент был весьма убедительным, но вопрос о том, кому отдать Дутика, некоторое время оставался открытым. До тех пор, пока не произошло чрезвычайное событие.

…В тот день мы штурмовали быстроходные десантные баржи в Керченском проливе. Папов очень метко отбомбился — баржа сразу же пошла ко дну. Много фрицев барахтались вдали от берегов. Саша Чуприна, летавшая с покорным ей Колей Масаловым, подожгла первого "мессершмитта", открыла личный боевой счет. Она стояла в комбинезоне, как медвежонок, а летчики и стрелки поочередно трясли ее маленькую руку.

Нам опять предстояло куда-то лететь, поэтому обед привезли на аэродром. В руках уже были миски с бортом, как вдруг Рыжая, кормившая своих малышей, вскочила, навострила уши на запад и тревожно залаяла. У нее даже шерсть на загривке вздыбилась. Вслед за ней затявкали путавшиеся у ее ног щенки. Мы тоже повернули головы на запад, но ни наше острое зрение, ни чуткий слух не обнаружили ничего такого, что могло бы всполошить дворнягу.

Вскоре, однако, услышали отдаленный шум мотора с каким-то особенным присвистом, а потом заметили идущий к аэродрому на малой высоте истребитель: посадочные закрылки отклонены вниз, шасси выпущены — колеса под фюзеляжем торчали как-то странно — слишком разъехались в стороны.

— Ребята, фриц блуданул! — послышался ликующий выкрик.

— Не разглядел бы только штурмовиков…

— А если к нам по ошибке плюхнется — вот потеха будет!

Мы еще не успели прийти в себя от неожиданности, а в это время оглушительно захлопали наши зенитки, затрещали счетверенные пулеметы, над головами затенькали пули. Били по низко летящему самолету с другого конца аэродрома.

— Ложись! — последовала команда, и все повалились как подкошенные.

Зенитки продолжали молотить, около нас шлепались осколки, а "мессершмитт" продолжал планировать. В душе мы ругали зенитчиков: ведь прогоняют заблудившегося летчика! Истребитель уже выровнялся у самой земли — вот-вот произойдет касание колесами, но впереди кабины брызнул сноп трассирующих пуль. Летчик на это мгновенно среагировал: дал резко газ, истребитель на форсаже с дымным следом круто полез вверх. Шасси спрятались в крылья, разворот — курс на запад.

— Спугнули, олухи! — крикнул Васильев, но "мессершмитт" в это время опустил нос, пошел к земле, скрылся за стоянками штурмовиков. Там поднялась пыль.

— Сел! Сел!

Все забыли о мисках с борщом, бросились к месту приземления. Каждому хотелось быть там первым, но впереди оказался наш оперуполномоченный СМЕРША капитан Тарасов. Хоть и был он тучноват, но бежал так резво, что за ним не поспевал легкий Костя Аверьянов. В правой руке у Тарасова был пистолет. Мы тоже опомнились, каждый потянулся к кобуре — ведь сейчас придется фашиста с боем брать…

"Мессершмитт" с черными крестами лежал на брюхе. На его крыле стоял с поднятыми руками светловолосый крепыш в голубой майке. В одной руке у него пистолет — держит его за ствол рукояткой вверх, — в другой шлем с планшетом. Подоспевший первым Тарасов ловко выхватил у фашистского летчика пистолет, провел ладонями по туловищу до колен, взял какие-то документы. А широколицый блондин улыбался и повторял чужое, но вроде бы и похожее на наше русское слово.

Сержант Васильев после быстрого бега часто дышал и с близкого расстояния пристально смотрел на своего заклятого врага. А враг этот на вид симпатичный, фигурой и лицом вышел поскладнее самого Васильева, приятно улыбается. "Посмотреть бы на тебя в тот момент, когда ты целился по нашему самолету, подумал Васильев. — Какое у тебя тогда было выражение лица? Не одного, конечно, завалил, а теперь прикидываешься овечкой".

— Что это он про судороги лопочет? — спросил Васильев стоявшего рядом Наумова. — Или от страха руки-ноги сводит?

— Не судороги, а судруги… Это по-чешски значит — друзья.

— Их всех подряд надо на гребешке давить. Я бы его сейчас кутними зубами раскусил и выплюнул. Друг нашелся…

— Был врагом, а теперь, может, осознал.

К летчику подошел командир полка, разрешил опустить руки. Тот протянул ему шлем с очками — в подарок. Шлем не кожаный, как у нас, а плетенный частой сеточкой, чтобы шевелюра не выпадала. Очки со светофильтром: в них даже если против солнца лететь — не ослепляет, — таких у нас тоже не водится. "Вот, заразы, как все предусмотрели", — подумал Васильев. А летчик уже представляется нашему командиру:

— Саша Герич, Саша Герич, — и зачем-то показывает рукой на фюзеляж с черным крестом. Открыл он люк — оттуда показалась голова. Герич помог выбраться тощему и нескладному человеку в темном комбинезоне. Тот дрожал как в лихорадке.

— Если бы этот увидел, как наши зенитчики им "салютовали", душа бы сразу из него вон, — так оценил Васильев второго противника.

А Саша Герич в это время ходил вокруг самолета, сокрушенно разводил руками: извинялся перед командиром, что не удалось ему передать целый самолет — пришлось из-за зенитчиков на фюзеляж посадить, винт покорежил.

Гурьбой двинулись на командный пункт продолжать прерванный обед. Геричу и его другу-радисту налили по миске остывшего борща. Те с аппетитом уплетали за обе щеки, похваливали. Наблюдая за ними, Васильев почувствовал, что от прежней злости, которая у него комом стояла под кадыком, уже не осталось следа — будто с бортом ее проглотил.

Наш оперуполномоченный исчез — верно, пошел звонить старшему начальнику. Мы время не теряли, расспрашивали Герича. тот охотно отвечал. И все было понятно без переводчика.

— Когда надумал к нам перелететь?

— Давно, да не удавалось. Немцы одних чехов в полет пускать перестали, немецкого напарника дают.

— А как ты Яна в фюзеляж упрятал?

— Он еще с вечера туда залез. А я сегодня полетел к Новороссийску сопровождать разведчика. Высоко летели, боялся, что Ян замерзнет совсем.

— А немец-напарник с тобой летел?

— Летел! Но я хитро спикував, — Герич крутнул ладонью, показал отвесное пикирование.

— Понятно, понятно! — все мы одобрительно кивали головами и смеялись. Тощему Яну во время резкого снижения заложило уши. Он хоть ничего и не слышал, но тоже смеялся со всеми.

У Васильева был наготове вопрос Геричу — сколько тот сбил наших самолетов, но спросить не успел. Подкатил черный трофейный "хорьх", Тарасов пригласил туда наших гостей.

…Вслед за Геричем с Анапского аэродрома на нашу сторону перелетели на "мессершмиттах" летчики Матушек и Добровольский. Все они потом воевали в чехословацком корпусе генерала Свободы.

…В тот же день к вечеру у нас приземлились два самолета У-2. Прилетели наши дорогие друзья из истребительного полка, которые постоянно нас сопровождали в полетах от самого Грозного. Заявилась очень представительная делегация: Герой Советского Союза Василий Федоренко и Владимир Истрашкин во главе со своим боевым комиссаром-летчиком Александром Матвеевичем Журавлевым. Мы гостям обрадовались.

— Заночуете у нас? Отужинаете?

— Мы по срочному делу.

— Взаимодействие организовывать?

— Сколько же его можно организовывать? Так уж слетались, что по голосам друг друга в воздухе узнаем и "по походке", — смеется Журавлев. — Вы нам "мессера" покажите, хотим его потрогать руками.

— Милости просим, — пригласил командир. Недолго ходили летчики вокруг самолета — видели они "мессеров" не раз, — вернулись.

— Мы думали, целенький, чтобы на нем подлетнуть, — говорит Журавлев, а сам глаз не сводит с Дутика и Болтика, которые в это время затеяли игру. И тут он открылся:

— Бьем вам челом от всего полка: подарите одного черненького. Не будем кривить душой, за этим и прилетели…

От такой неожиданности мы вначале опешили. За всех ответил Наумов:

— Дутика, что с белыми лапками, мы поделить не смогли. Его и берите. Пусть он будет истребителем.

— Низко кланяемся, — поблагодарили истребители, забрали щенка в самолет и улетели.

Мы им долго смотрели вслед. Первым нарушил молчание Костя Аверьянов.

— Ну что ж, а Болтик будет настоящим штурмовиком. Вот увидите!

С того самого дня Аверьянов часто уходил с Болтиком на стоянку. Он закрывал фонарь и подолгу сидел в кабине своего штурмовика с бортовым номером 13. Полагали, что летчик увлекся слепым тренажем — приучается с закрытыми глазами, на ощупь отыскивать нужные краны, переключатели, рычаги. Занятие очень полезное. Но мало кто знал, что вместе с Аверьяновым в кабине все время находился и его Болтик. Летчик приучал щенка лежать на определенном месте, только слева от сиденья. Вот и привыкал Болтик к кабине штурмовика, к незнакомым запахам лака, бензина, а позже — и к оглушительному гулу мотора во время пробы на земле.

…Шесть ИЛов полетели штурмовать опорный пункт Горно-Веселый. В боевой расчет вошел экипаж Бориса Папова. Рыжуха после "проводов", как всегда, сидела у опустевшего капонира.

Прошло пятьдесят минут — на горизонте показались еле заметные точки. Насчитали их пять. Где же шестой? А с Рыжухой уже творилось что-то неладное: она начала метаться из стороны в сторону, обнюхивала траву, скулила, подвывала.

— Крота, наверное, учуяла… — успокаивал Васильев.

Когда пять штурмовиков начали один за другим приземляться, показался и шестой. Летел он на пониженной скорости, неуклюже заваливался то на одно, то на другое крыло. Значит, самолет поврежден. Шел он на посадку с прямой, поперек старта. Это был самолет Папова. Ствол пушки воздушного стрелка высоко поднят кверху, а головы Наумова совсем не видно — глубоко осел.

Продырявленный в нескольких местах штурмовик еще рулил на стоянку, а Рыжуха начала странно припадать к земле и протяжно скулить.

Мотор выключен. Летчик не спрыгнул с крыла, а вяло сполз. Из кабины стрелка вытащили неподвижного Наумова, на носилках погрузили в "санитарку".

Машина с красными крестами покатила в лазарет. Следом за ней в пыли бежала Рыжуха, вынюхивая след.

К вечеру того дня, когда с полка сняли боевую готовность, мы хоронили Николая Наумова.

За гробом шли летчики, техники, воздушные стрелки. Шли на железнодорожное кладбище. Вместе со всеми уныло брела Рыжуха.

Произнесли краткие речи. Сержант Васильев сказал:

— Клянемся тебе, мы уничтожим фашистскую нечисть в ее берлоге!

Трижды сухо треснули винтовочные выстрелы. Вырос могильный холмик с красной пирамидкой и жестяной звездочкой наверху.

За ужином было тихо. Опустело место рядом с Сашей Чуприной. Под столом остался кусок фанеры, но Рыжухи не было. Один Болтик терся у наших ног и заигрывал с черной кошкой. Завстоловой прошелся у окон. Там жужжала и билась муха. Он зло стеганул салфеткой по стеклу, проворчал: "Нечисть какая…"

Рыжухи в эту ночь не оказалось и в общежитии. Несколько дней искали ее повсюду — так и не нашли.

Прошло недели две, нам нужно было перебазироваться дальше, на запад. Васильев с Сашей Чуприной пошли на кладбище. На могиле они увидели мертвую Рыжуху…

Загудели моторы, штурмовики пошли на взлет. На самолете № 13 вместе с Аверьяновым летел Болтик. Он лежал на отведенном ему месте, навострив уши вперед — к мотору. Это был его первый полет.

Боевое же крещение Болтик получил на полевом аэродроме у хутора Трактового. Тогда он слетал с Аверьяновым через Керченский пролив в Крым штурмовать противника у горы Митридат. И потом не раз еще летал. Сколько всего боевых вылетов было на счету у Болтика, никто, кроме Аверьянова, не знал. Но часто приходилось видеть, как после приземления из кабины штурмовика № 13 первым прыгал из кабины на крыло, а с крыла на землю черный песик с белыми лапками. Он мчался к ближайшему пеньку или кустику и, постояв там бочком, стремглав возвращался к своему командиру экипажа.

Многие считали, что полеты с собакой — это блажь летчика, но Аверьянов нас убеждал, что Болтик сигнализирует об опасности, которую летчик сам еще не замечает.

— Если тычется мордой в ногу — значит надо маневрировать: где-то есть разрывы зениток, которых я не вижу, а может быть, и "мессер" подкрадывается сзади.

Вездесущие корреспонденты осаждали Аверьянова:

— А нет ли в этом суеверия, что с собакой летаете?

— Разное болтают, а я на все это плевал с бреющего полета! Не пишите только об этом, а то такой шурум-бурум поднимется…

Корреспонденты обещание тогда сдержали. Лишь много лет спустя после войны один из них, теперь доктор филологических наук, горьковед Б. А. Бялик в своей книге "Наедине с прошлым" тепло вспоминает о летчике Аверьянове и его верном друге Болтике.

Герой Советского Союза Константин Аверьянов после войны служил за пределами Родины. За ним по пятам ходил уже "списанный" с летной работы Болтик.

На войсковых учениях Аверьянов в паре с летчиком Быковым на штурмовике ИЛ-10 имитировал воздушный бой истребителей. Тогда он и погиб от нелепой случайности.

Хоронили отважного летчика с воинскими почестями на кладбище в Бунцлау, где погребено сердце Кутузова. Болтик шел с траурной процессией, как когда-то его мать Рыжуха за гробом Наумова.

Потом у собаки был другой хозяин. Шел он как-то с Болтиком по городу. Столкнувшись с собакой чужих кровей. Болтик сорвался с поводка. В свалке он скатился с тротуара и попал под колесо грузовика.

Демобилизовался старшина Васильев.

— Теперь снова за топор и пилу, сосновым воздухом Карелии дышать! храбрился Васильев. На торжественном ужине держал ответную речь с рюмкой в руке:

— Вы помните клятву на могиле Наумова? Мы уничтожили фашистскую нечисть в ее берлоге!.. Так пусть же Коле Наумову, и Боре Папову, и Саше Чуприной… и всем погибшим земля пухом будет… — Васильев хотел еще что-то сказать, но вдруг затянул любимую песню:

Крутится-вертится ИЛ над горой…

Не допел он ее: по щеке через багровый шрам поползли непрошеные слезы.