ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Сумерки жизни. И снова Ханна. Хайдеггер и Франц Беккенбауэр. Листья, тяготы, отголоски песен… Чего люди не забудут. Смысл вопрошания о бытии и самого бытия: две дзэнские притчи. Мост. Татуировки. Филин. Смерть. Возвращение под небо Мескирха.

Рядом с кнопкой звонка на фасаде дома 47 по Буковой аллее была укреплена табличка с надписью: «Посещения после 17 часов». Посетители приходили часто, и Хайдеггеру пришлось позаботиться о том, чтобы его не беспокоили в рабочее время. Петцет вспоминает забавный случай: однажды в воскресенье, во второй половине дня, откуда ни возьмись появилось многочисленное южноамериканское семейство; все они просили разрешения войти, сбивчиво повторяя единственную фразу: «Seulment voir Monsieur Heidegger» («Нам бы только увидеть мсье Хайдеггера…»). Хайдеггер вышел к неожиданным гостям, они молча уставились на него как на диковинное животное, постояли минутку и затем так же безмолвно удалились, кланяясь на ходу. Те посетители, которых приглашали в кабинет Хайдеггера – что было знаком особого отличия, – поднимались по шаткой деревянной лестнице на площадку второго этажа, где рядом с гигантским семейным гардеробом открывалась дверь в этот самый кабинет. Они попадали в полутемную комнату с книжными стеллажами вдоль стен, куда свет проникал через затененное плющом окно. Перед окном – письменный стол. Через окно можно было увидеть башню, один из немногих уцелевших образцов старинной застройки Церингена. У стола стояло кожаное кресло, опробованное несколькими поколениями гостей: в нем, например, сиживали Бультман, Ясперс, Сартр, Аугштайн… На столе громоздились папки с рукописями, «сортировочные платформы Мартина», как называл их с добродушной усмешкой Фриц Хайдеггер.

В этой комнате в 1967 году снова сидела Ханна Арендт, впервые после пятнадцатилетнего перерыва. После ее последнего визита в 1952-м они с Мартином общались только посредством писем. В 1966 году, когда Ханне исполнилось шестьдесят, Хайдеггер послал ей свое стихотворение «Осень». Ханна расслышала в этих строках элегический тон, уловила настроение, окрашенное вечерними сумерками жизни. Ей захотелось еще раз увидеть Хайдеггера, которому было уже около восьмидесяти; полученное от него поздравление придало ей смелости. После всех недоразумений прошлых лет произошло, наконец, примирение. Ханна и Эльфрида договорились, что будут обращаться друг к другу просто по имени. Два года спустя, в августе 1969-го, незадолго до восьмидесятилетия Хайдеггера, Ханна Арендт приехала к нему со своим мужем Генрихом Блюхером. Атмосфера встречи была сердечной и непринужденной. Если бы только Ханна не курила так много! Эльфриде пришлось потом несколько дней проветривать комнаты. Хайдеггер, как рассказывает Эттингер, подарил своим гостям какую-то книгу с посвятительной надписью: «Ханне и Генриху – Мартин и Элъфрида». На следующий год они собирались повторить эту встречу вчетвером, но в октябре 1970 года Генриха Блюхера не стало. Свои последние годы Ханна Арендт посвятила работе над большой книгой, которую так и не успела закончить: «Жизнь разума: мышление – воление – суждение». В идеях, развитых в этой книге, она подходит к Хайдеггеру так близко, как никогда прежде. Подводя итог сделанному Хайдеггером, она пишет: он вернул философии «такое мышление, которое благодарно уже за то, что ему вообще досталась в удел «голая чтойность»». Да и в житейском плане связь между ними больше не обрывалась. Ханна каждый год навещала Хайдеггера и деятельно участвовала в подготовке американских изданий и переводов его работ. Хайдеггер с благодарностью принимал ее помощь; и, как он писал, вновь и вновь убеждался в том, что никто лучше нее не понимает его мысли.

Эттингер пересказывает еще один характерный эпизод: поскольку Хайдеггер уже с трудом поднимался по лестнице, они с Эльфридой решили построить в своем саду небольшой одноэтажный домик – уютное стариковское прибежище. Чтобы оплатить строительство, Хайдеггер хотел продать рукопись «Бытия и времени» какому-нибудь фонду, библиотеке или просто коллекционеру. Эльфрида в апреле 1969 года попросила совета у Ханны Арендт. Сколько можно запросить за рукопись, где выгоднее искать покупателей – в Америке или в Германии? Ханна сразу же навела справки у специалистов, и ей сказали, что лучше всего предложить эту сделку Техасскому университету – тогда наверняка можно будет получить сумму порядка 100 тысяч немецких марок.

Однако рукопись «Бытия и времени» не попала ни в Техас, ни вообще в Новый Свет, а осталась в Европе: интерес к ней проявил Шиллеровский литературный архив в Марбахе. Там в конце концов сосредоточилось все рукописное наследие Хайдеггера. Маленький домик был благополучно построен, и по случаю переезда Ханна прислала цветы.

Хайдеггер продолжал жить в привычном для него ритме. С утра работа, после обеда отдых, потом опять работа почти до вечера; он часто прогуливался до «Охотничьего домика» – трактира на склоне холма, откуда был хорошо виден весь город. И охотно заглядывал туда «на полчасика», чтобы поболтать с друзьями и знакомыми. Каждую весну и осень он приезжал погостить к брату, в Мескирх. В День святого Мартина, 11 ноября, Хайдеггер обычно приходил в церковь и занимал свое старое место на скамьях для хора – то самое, на котором сидел еще мальчишкой-звонарем. Мескирхцы умели ценить его присутствие, хотя многие из тех, кто знал его с детства, немного смущались, сталкиваясь лицом к лицу со знаменитым профессором в неизменном берете. Одна его бывшая одноклассница по народной школе, уборщица, встретив Хайдеггера и не зная, как к нему обратиться – с обычным ли «ты» или на «вы», что ей казалось манерным, – от растерянности употребила типично хайдеггеровскую конструкцию с безличной частицей «man», спросив его: «Isch me аu do?» («Ну что, приехамши?») По круглым юбилейным датам в городской ратуше устраивались чествования Хайдеггера. Один швейцарский музыкант как-то посвятил ему марш с мелодической темой h-e-d-e-g-g-e (си-ми-ре-ми-соль-соль-ми); городская капелла Мескирха включила это произведение в свой репертуар и по таким торжественным случаям всегда его исполняла. Итак, поговорка «Нет пророка в своем отечестве» к Мескирху никакого отношения не имеет. Тем паче, что в 1959 году этот городок присвоил Хайдеггеру звание почетного гражданина.

Хайдеггер был теперь внушавшим глубокое уважение старцем, и все жесткое, резкое в нем смягчилось. Он заходил к соседям (потому что у него не было своего телевизора), чтобы смотреть большие футбольные матчи на Кубок Европы. В начале шестидесятых, наблюдая за легендарной игрой гамбургского и барселонского клубов, он от волнения опрокинул чашку с чаем. Тогдашний интендант фрайбургского театра однажды встретил его в электричке и собирался втянуть в разговор о литературе и театре, но это не удалось. Хайдеггеру, который еще находился под свежим впечатлением от недавнего национального чемпионата по футболу, больше хотелось потолковать о Франце Беккенбауэре. Он восхищался тем, как этот игрок чувствует мяч, – и попытался с помощью жестов объяснить своему удивленному собеседнику все тонкости игры любимого футболиста. Он назвал Беккенбауэра «гениальным игроком», потом похвалил его за неуязвимость. Хайдеггер считал себя знатоком в данной области, поскольку в своем мескирхском детстве не только звонил в колокола, но и успешно гонял мяч в качестве крайнего нападающего местной футбольной команды.

В последние годы Хайдеггер занимался в основном тем, что готовил к изданию полное собрание своих работ. Он, собственно, хотел назвать его «Пути», но в конце концов остановился на традиционном заглавии: «Сочинения».

Артур Шопенгауэр однажды, под конец жизни, заметил: «Человечество научилось от меня кое-чему такому, чего оно никогда не забудет». От Хайдеггера подобного высказывания не сохранилось. Да он и не создал никакой конструктивной философии – в смысле «картины мира» или нравственного учения. Конкретных «результатов» хайдеггеровского мышления, которые были бы сопоставимы с «результатами» философии Лейбница, Канта или Шопенгауэра, нет. Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Вопрошание потому представлялось ему «благочестием мышления», что оно открывает новые горизонты – точно так же, как религия когда-то, когда еще была жива, расширяла горизонты и освящала то, что в них появлялось. «Открывающей силой», в представлении Хайдеггера, обладал, по сути, один вопрос, который он, Хайдеггер, и ставил на протяжении всей своей философской жизни, – вопрос о бытии. Смысл этого вопроса – не в чем ином, как в этой открытости, в этом сдвиге, в выдвижении в некий просвет, где простому, самоочевидному внезапно вновь возвращается чудо его «вот»; где человек вдруг ощущает себя как место, где что-то разверзается, где природа открывает глаза и замечает, что она вот-есть, где, следовательно, посреди сущего имеется открытое пространство, «просека», и где возможна благодарность за то, что все это существует. В вопросе о бытии скрыта готовность к радости. Ставить вопрос о бытии в Хайдеггеровском смысле – значит «высветлять», «поднимать к свету» все вещи: так, как «поднимают» (lichten) с илистого дна якорь, чтобы, освободившись, выйти в открытое море. Однако ирония истории проявилась в том, что в процессе восприятия хайдеггеровской мысли вопрос о бытии часто утрачивал эту свою открывающую, просветляющую силу и скорее запугивал мышление, держал его в судорожном напряжении, запутывал. С вопрошанием о бытии в большинстве случаев происходит приблизительно то же, что случилось с учеником – персонажем одной дзэнской притчи. Этот ученик долго думал, как вынуть подросшего гуся из бутылки с узким горлом, не убивая его и не разбивая бутылку. В конце концов, отчаявшись, он пришел к своему учителю и попросил его решить трудный вопрос. Учитель на мгновение отвернулся, а потом сильно хлопнул в ладоши и позвал ученика, произнеся его имя. «Я здесь, учитель!» – отозвался тот. «Вот видишь, – сказал учитель, – а гусь-то снаружи!» То же самое можно сказать и о смысле вопроса о бытии.

Относительно смысла того самого бытия, о котором идет речь в вопросе о бытии, тоже существует красивая дзэнская притча, вполне в духе Хайдеггера. В ней рассказывается, что один человек, прежде чем обратиться к учению дзэн, видел горы как горы и воды как воды. Возвысившись до определенного уровня внутреннего овладения истиной дзэн, он увидел, что горы перестали быть горами, а воды – водами. Однако когда он достиг полного просветления, он опять стал видеть горы как горы и воды как воды.

В двадцатые годы Хайдеггер охотно употреблял словосочетание (казавшееся его слушателям чересчур абстрактным) «формальное указывание». Как вспоминает Гадамер, тем студентам, которым было трудно понять это выражение, так как они предполагали, что оно так или иначе связано с абстрагированием, Хайдеггер объяснял его смысл следующим образом. Формально-указующий жест означает: «Изведай и наполни!» «Указывающий» всегда отделен некоторой дистанцией от того, на что он указывает, и требует от другого – того, кому он хочет что-то показать, – чтобы тот посмотрел сам. Этот другой должен сам увидеть (в феноменологическом понимании этого слова) «показываемое» – и «наполнить» его своим взглядом, то есть своим восприятием. Совершая такое «наполнение», он и «изведает», что там можно увидеть. Но, как уже говорилось, смотреть и видеть человек должен сам.

Когда Хайдеггер в письме Ясперсу однажды охарактеризовал себя как «смотрителя галереи, который, в частности, следит за тем, чтобы шторы на окнах были надлежащим образом раздвинуты» (Переписка, 212) (дабы великие произведения философии были лучше видны), он оценил собственную деятельность слишком скромно. На самом деле он хотел помочь людям научиться так всматриваться в жизнь – а не только в философию, – как будто это всматривание происходит впервые. Просвещение в понимании Хайдеггера – это восстановление того первичного света, который всегда присутствует при ошеломляющем и потому сверхвластительном явлении присутствия в мир. В этом и заключается великий пафос хайдеггеровского нового начала: в том, чтобы всё, прикрывающее истину, привычное, ставшее абстрактным, застывшим, – устранить, разрушить. И что тогда обнаружится? Только то, что и так всегда окружает нас, не «обуживая» и не стесняя: это самое «вот» нашего вот-бытия. Именно его, это «вот», мы должны изведать и наполнить. Философия Хайдеггера никогда не переставала тренировать наше умение видеть. Видеть горы и воды (как в дзэнской притче) – или, например, мост. Мосту Хайдеггер однажды посвятил удивительное рассуждение (VA, 146).

Мы пользуемся мостом, особо об этом не задумываясь. А между тем, заглянув под мост – в бездну, – можно испугаться, потому что возникает ощущение опасности вот-бытия, в бездне проглядывает Ничто, над которым мы балансируем. Мост перекрывает бездну. Но обоими концами прочно опирается на землю. Мост продолжает несущее начало земли, с которым мы неразрывно связаны, своей «позой» несения. Так собственный проект, собственный бросок обеспечивают нам возможность перехода. Перекрытие моста поднимается над бездной в открытость неба. Следовательно, мост, опираясь на землю, не только соединяет два берега, но и держит нас выдвинутыми в открытое пространство, дает нам в этом пространстве опору. Хайдеггер говорит: в том переходе, который совершает смертный, мост соединяет землю с небом. В декоре старинных мостов специально изображалась и прославлялась дерзость перехода, это рискованное удовольствие стоять или идти в открытом пространстве между небом и землей: она запечатлена в украшающих такие мосты фигурках святых, которые даруют уверенность и в которых мы находим выражение нашей благодарности за дар жизни, за возможность пребывания в открытом пространстве между небом и землей, за то, что мы совершаем свой переход, будучи сопровождаемыми, ведомыми.

Что это – поэтические грезы, метафора? Нет. Хайдеггеровский анализ вот-бытия представляет собой уникальную попытку показать: мы, люди, являемся существами, которые потому и могут строить мосты, что способны прочувствовать открытые просторы, дистанции и, главное, бездны (бездны над ними, вокруг них, в них). И которые поэтому знают: жить – значит наводить мосты над безднами, постоянно находясь в состоянии перехода. Следовательно, вот-бытие – это такое бытие, которое смотрит на себя как на другой берег и посылает себя на другой берег – с одного конца моста на другой. Главное же заключается в том, что этот мост растет только под нашими ногами: только тогда, когда мы по нему идем.

Но довольно об этом.

В поздних работах Хайдеггера встречается немало других построенных на игре слов, темных, похожих на арабески рассуждений, которые, может, и дают пищу для мысли, но вряд ли способны подарить воображению «зримые» образы: «Скрещение осуществляется как дающая быть собой зеркальная игра четырех, односложно вверяющих себя друг другу. Скрещение осуществляется как мирение мира. Зеркальная игра мира – хранящий хоровод»[468] (Вещь, ВиБ, 325). Над такими фразами не следует смеяться, но, сталкиваясь с ними, не нужно и впадать в ложное глубокомыслие. С ними дело обстоит так же, как с татуировками на теле гарпунера Квикега из романа Мелвилла «Моби Дик». Этому Квикегу, добродушному дикарю, родившемуся на одном из тихоокеанских островов, когда-то начертали на теле всю «космогоническую теорию» его племени «вместе с мистическим трактатом об искусстве познания истины», и с тех пор гарпунер стал ходячей чудесной книгой, «тайны которой даже сам он не умел разгадать, хотя его собственное живое сердце билось прямо о них»[469]. Все, в том числе и Квикег, знали, что эти письмена погибнут неразгаданными вместе с кожей, на которую они нанесены. Когда Квикег почувствовал приближение смерти, он попросил корабельного плотника сделать деревянный гроб и воспроизвел на его досках знаки, которые носил на своем теле.

Возможно, к некоторым загадочным фрагментам в гигантском наследии Хайдеггера стоит относиться так же, как к этим надписям на гробе дикаря с тихоокеанского острова.

4 декабря 1975 года умерла Ханна Арендт. Теперь и Хайдеггер начал готовиться к смерти – спокойно, сосредоточенно, отрешенно. Получив письмо от своего друга времен детства, Карла Фишера, который поздравлял его с восьмидесятишестилетием (этот день рождения окажется последним), Хайдеггер ответил: «Дорогой Карли… Сейчас я часто обращаюсь мыслями к нашей юности, вспоминаю и дом твоих родителей, где на террасе жило так много всякой живности, в том числе и один филин…»

Когда вечереет, вспоминается утренняя заря. Вероятно, мы не ошибемся, предположив, что в старости Хайдеггер снова совершенно отчетливо видел перед собой того филина. Приближалось время, когда филины пускаются в свой полет… Может быть, Хайдеггер вспоминал и о том, о чем мне однажды рассказал Карл Фишер, с которым я еще успел встретиться и поговорить: у маленького Мартина была сабля, такая длинная, что она волочилась по земле. Сабля не из жести, а из стали. «Он был настоящим атаманом», – сказал Карл Фишер, и в его голосе все еще звучало мальчишеское восхищение.

Зимой 1975 года Мартина Хайдеггера в последний раз навестил Петцет. «Как всегда, я должен был многое ему рассказать; он заинтересованно расспрашивал меня о людях и вещах, о впечатлениях и работе – его ум был как всегда ясен, кругозор широк. Когда ближе к вечеру я собрался уходить и госпожа Хайдеггер уже вышла из комнаты, я, дойдя до двери, вдруг еще раз обернулся. Старик посмотрел на меня, приподнял руку, и я услышал, как он тихо сказал: «Да, Петцет, дело идет к концу». Его глаза поприветствовали меня в последний раз».

В январе 1976 года Хайдеггер попросил своего земляка по Мескирху, профессора теологии во Фрайбурге Бернхарда Вельте, зайти к нему поговорить – и признался этому человеку, что хотел бы, когда умрет, быть похороненным на кладбище в Мескирхе, на их общей родине. Он выразил желание, чтобы его погребли по церковному обряду и чтобы сам Вельте выступил с надгробным словом. Суть этого их последнего разговора сводилась к тому, что опыт переживания близости смерти включает в себя и близость к родине. Как потом утверждал Вельте, «в комнате витала еще и экхартовская мысль о том, что Бог подобен Ничто». 24 мая, за два дня до своей смерти, Хайдеггер еще раз написал Вельте; он поздравлял теолога с присвоением ему звания почетного гражданина Мескирха. Это приветствие стало последними записанными словами Мартина Хайдеггера: «Нового почетного гражданина родного для нас обоих города Мескирха – Бернхарда Вельте – сегодня сердечно приветствует почетный гражданин с некоторым стажем… Пусть этот праздник чествования будет радостным и живительным. И пусть вдумчивость будет общим качеством всех его участников. Ибо необходимо вдумчивое размышление о том, может ли еще – и если да, то как – в эпоху технизированной однообразной всемирной цивилизации существовать родина» (D, 187).

26 мая, проснувшись утром с хорошим, бодрым самочувствием, Хайдеггер вскоре опять заснул и во сне умер.

Его похоронили в Мескирхе 28 мая. Вернулся ли он в лоно Церкви? Макс Мюллер рассказывает, что во время их совместных пеших прогулок, когда случалось проходить мимо церкви или часовни, Хайдеггер всегда зачерпывал горсть святой воды и преклонял колени. Однажды Мюллер спросил его, не есть ли это выражение непоследовательности – ведь он, Хайдеггер, давно отошел от церковных догм. Хайдеггер на это ответил: «Надо мыслить исторически. В тех местах, где так много молились, близость Божественного сказывается совершенно особым образом».

Чем бы закончить эту книгу?

Пожалуй, лучше всего – той фразой, сказанной по поводу смерти Макса Шелера (в 1928 году), которой Мартин Хайдеггер когда-то начал одну из своих марбургских лекций:

«И снова путь философии впадает во тьму…»