ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ректорская речь и отклики на нее. Реформа университета. Хайдеггер – антисемит? «Революционное приспособленчество» Хайдеггера. Сходство с движением 1968 года. Служить народу. «Лагерь науки».

«Ректорская речь произносилась на ветер и была забыта на следующий день после торжества… Все двигались по десятилетиями накатывавшейся колее факультетской политики», – пишет Хайдеггер в своих оправдательных записках «Факты и мысли 1945 года» (R, 34).

На самом деле речь забыли не так скоро. Во времена национал-социализма она дважды была напечатана в виде отдельной брошюры и о ней с похвалой отзывались в партийной прессе. В газете «Килер Блеттер», например, в одной статье 1938 года с ретроспективным обзором того участка пути, который успела пройти национал-социалистская политика в области науки, говорилось: «Подобно Боймлеру, Мартин Хайдеггер в своей ректорской речи определяет сущность науки с активистской, героической позиции».

Непосредственные отклики были еще более восторженными. Местная пресса и региональные газеты представляли речь как большое новаторское событие. Журнал национал-социалистского студенчества предостерегал от оппортунизма, свойственного многим ученым, которые лишь поверхностно приспосабливаются к новым условиям, и выделял как позитивное исключение ректорскую речь Хайдеггера, отмечая, что она действительно выражает дух революции, прорыва в новую реальность. Даже журнал «Фольк им верден» («Народ в становлении») опубликовал в 1934 году, когда его издатель Эрнст Крик уже был злейшим врагом Хайдеггера, статью некоего Генриха Борнкама, в которой, в частности, говорилось: «Из всех чересчур многочисленных нынешних работ, посвященных реформе высшей школы, на мой взгляд, самой значимой в плане предлагающихся в ней подходов является фрайбургская ректорская речь Хайдеггера».

Реакция менее официальной прессы тоже была положительной. Так, Ойген Херригель[278], впоследствии ставший даосом (и автором книги «Искусство стрельбы из лука»), назвал речь Хайдеггера «классическим текстом», а «Берлинер бёрсенцайтунг» писала: «Мало найдется ректорских речей, которые так же пленяли бы слушателей и одновременно столь же настойчиво напоминали им об их долге».

Впрочем, речь вызвала и некоторую растерянность. Карл Лёвит, описывая реакцию слушателей, заметил, что людям было непонятно, к чему, собственно, призывает их ректор: должны ли они теперь же кинуться изучать досократиков, или, напротив, срочно вступить в СА. Поэтому тогдашние комментаторы охотно возвращались к тем пассажам, которые воспринимались без всяких трудностей и однозначно вписывались в национал-социалистскую доктрину, например, к хайдеггеровской программе «трех служб» – «службы труда», «службы обороны» и «службы знания».

Что касается критически настроенных зарубежных журналистов, то в их реакциях преобладало крайнее удивление, порой смешанное с возмущением. «Новая цюрихская газета»: «Речь Хайдеггера – даже если перечитать ее три-четыре раза – остается выражением бездонного разрушительного нигилизма, несмотря на все заверения в приверженности крови и почве народа». Бенедетто Кроче[279] писал Карлу Фосслеру 9 сентября 1933 года: «Наконец-то я дочитал до конца речь Хайдеггера, глупую и одновременно раболепную. Меня не удивляет успех, которым некоторое время будет пользоваться его философствование: пустота и общие места всегда имеют успех. Но ничего не создают. Я также думаю, что он не сможет оказать никакого воздействия на политику: но он бесчестит философию, а это вредит и политике, по крайней мере, будущей».

Поражает реакция Карла Ясперса. 23 августа 1933 года он писал Хайдеггеру: «Спасибо за Вашу ректорскую речь… Широта Вашего подхода к раннему эллинизму вновь тронула меня как новая и одновременно совершенно естественная истина. Здесь Вы едины с Ницше, с одной только разницей: есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем говорите. Вот почему Ваша речь приобретает реальную убедительность. Я говорю не о стиле и не о насыщенности, которые делают Вашу речь, насколько я вижу, единственным пока документом современной академической воли, которому суждено сохранить свое значение. Моего доверия к Вашему философствованию… не умаляют те особенности Вашей речи, что обусловлены временем, некоторая, на мой взгляд, форсированность и фразы, звучащие довольно пусто. В целом же я рад, что есть человек, способный говорить, достигая до подлинных пределов и начал» (Переписка, 223-224).

За два месяца до получения этого письма Хайдеггер в последний раз побывал в гостях у Ясперса. В тот день он выступал с докладом на тему «Университет в новом рейхе». Его пригласил гейдельбергский национал-социалистский студенческий союз, чтобы укрепить фронт против консервативных профессоров и в особенности против ректора Вилли Андреаса[280], упорно не желавшего проводить политику гляйхшалтунга. Хайдегтер, по всей видимости, оправдал возлагавшиеся на него ожидания. Один из участников этого мероприятия, историк Герд Телленбах[281], отметил в своих воспоминаниях: «Я услышал, как один студент, доведенный до фанатизма его воинственной речью, сказал другому: Андреасу, собственно, следовало бы… пустить себе пулю в лоб». Действительно, Хайдеггер был настроен очень воинственно: он заявил, что этот приверженный старым традициям университет мертв, подверг резкой критике «гуманитарные, христианские представления» и призвал своих слушателей к «работе для государства». Далее речь пошла о риске, с которым связано стремление к знанию, и о том, что эту борьбу сможет выдержать только «крепкое поколение, не думающее о собственных интересах». Тот же, кто «не выстоит в этой борьбе, останется лежать» (S, 75).

Профессора пришли послушать эту речь, заранее разрекламированную прессой, как обычно, в строгих деловых костюмах. Хайдеггер же оделся в стиле молодежного движения, на нем были бриджи и рубашка с отложным «шиллеровским» воротником. Ясперс в своих воспоминаниях отметил: «Я, сидя в первом ряду с краю, вытянув ноги и заложив руки в карманы, не пошевелился»[282].

В частной беседе, состоявшейся после этой лекции, Хайдеггер показался ему как бы «одурманенным», и Ясперс почувствовал исходившую от него угрозу[283].

И тем не менее два месяца спустя Ясперс расхваливал ректорскую речь! Позднее, в своих личных заметках, он объяснял это тем, что в то время еще пытался истолковать ее «в возможно более положительном смысле», чтобы не порывать отношения с Хайдеггером, хотя в действительности уже чувствовал отвращение к «содержанию его речей и поступков», которое «скатилось на невыносимо низкую и чуждую мне ступень»[284].

Ясперс одобрил ректорскую речь Хайдеггера не только из тех тактических соображений, на которые ссылается в своих воспоминаниях. Как до этой речи, так и после нее взгляды обоих ученых в некоторых важных моментах совпадали –в том числе, как это ни странно, и по вопросу о национал-социалистской университетской реформе. В своем письме от 23 августа 1933 года Ясперс назвал только что изданный тогда баденским министерством культуры новый Устав университета, основным пунктом которого были введение «принципа фюрерства» и лишение коллегиального органа – ученого совета – его полномочий, «шагом чрезвычайным». Ясперс признал этот «новый устав правильным»: «Великая эпоха Университета» теперь кончается, а значит, настало время нового начала (Переписка, 324-325).

Летом 1933 года Ясперс и сам работал над «Тезисами к обновлению высшей школы». Первоначально он предполагал, что передаст тезисы для обсуждения в Общество гейдельбергских доцентов[285]. Во время последнего визита Хайдеггера Ясперс рассказал ему о своих планах, надеясь, что Хайдеггер посодействует тому, чтобы правительственные инстанции связались с ним, Ясперсом. На такой случай Ясперс даже набросал сопроводительное письмо, в котором заверял, что его идеи реформы «не противоречат, а, скорее, согласуются с принципами, уже одобренными министерством» (Переписка, 350). В конце концов Ясперс отказался от дальнейших попыток добиться рассмотрения своих проектов. Причину он указал на листке, который приложил к рукописи тезисов: «По собственной инициативе я ничего предпринять не могу, ибо мне говорят, что как беспартийного и супруга еврейки меня только терпят, но доверять мне не могут» (Переписка, 351).

В своих «Тезисах» (которые в 1945 году он использует при написании речи «Обновление университета») Ясперс нарисовал картину общего упадка университетской жизни. Поставленный им диагноз совпадает с тем, что думал по тому же поводу Хайдеггер. К наиболее очевидным симптомам кризиса он относит: дробление знания на специальные дисциплины, «возрастание школярства» и одностороннюю профессиональную ориентацию, непомерный рост управленческих структур, снижение общего уровня преподавания, ущемление свободы обучения (ибо «отпал необходимый компонент свободы – отсеивание неудачников»). Ясперс пишет, что в современной ситуации (то есть летом 1933 года) существует, вероятно, «уникальная» возможность «преодоления всех затяжных и запутывающих переговоров посредством решительных распоряжений человека, который имеет неограниченную власть над университетами и может опереться на мощную поддержку сознающей ситуацию молодежи и необычайную готовность тех, кто прежде был безучастен и равнодушен». Если же сейчас не будут предприняты решительные действия, то университет двинется навстречу своей «окончательной гибели»[286].

Предлагавшийся Ясперсом план реформ, в частности, предусматривал: упразднение принудительного регулирования учебного процесса, отмену учебных планов и формальных справок, упрощение управления посредством усиления ответственности руководящих инстанций. Ректор и деканы не должны были более «зависеть от решений большинства»[287]. То есть Ясперс ратовал за «принцип фюрерства» – но с той оговоркой, что ответственные лица должны действительно нести ответственность за свои ошибки и при определенных условиях переизбираться. Для Ясперса было важно наличие гарантий против злоупотребления «принципом фюрерства». Обеспечит ли такие гарантии обновленный баденский Устав университета, должно было показать время. Но, во всяком случае, Ясперс желал только что утвердившемуся «аристократическому принципу» «всяческого успеха», как он писал Хайдеггеру 23 августа 1933 года (Переписка, 225).

Итак, летом 1933 года Ясперс разделял убеждение Хайдеггера в том, что в условиях национал-социалистской революции вполне возможно осуществить разумное обновление университетов – если только политики будут прислушиваться к мнению авторитетных ученых. Ясперс, на свой лад, тоже хотел «включиться». Он даже шел на уступки сторонникам обязательной трудовой повинности и военно-прикладного спорта. В его представлении то и другое было «реальностью всеохватного перегиба», соединяющей с «основами существования и народом в целом». Но Ясперс последовательно выступал против примата политики, полагая, что «ни одна другая инстанция в мире», кроме «ясности самого подлинного знания», не может «указывать цели исследованию и обучению»[288].

Хайдеггер пока высказывался примерно в том же плане. В своей ректорской речи он не выводил дух науки из политики, а, напротив, объявлял политическую активность следствием правильного понимания философского вопроса. И все же: если говорить об общем настрое и характере внутренней причастности к политическому движению, то между позициями Ясперса и Хайдеггера пролегали целые миры. Ясперс защищал аристократию духа, Хайдеггер же хотел ее сокрушить. «Это безобразие, что существует столько профессоров философии… следовало бы оставить двух или трех», – сказал Хайдеггер, когда в последний раз беседовал с Ясперсом.

Для Хайдеггера, который еще в апреле 1933 года писал Ясперсу, что в грядущей «новой действительности» все будет зависеть от того, «подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться» (Переписка, 220), этой «новой действительностью» стала национал-социалистская революция. Для Ясперса же важнее всего было сберечь не извращенное политикой философское слово. С удивлением и возмущением он наблюдал, как Хайдеггер интерпретирует те политические силы, от которых всецело зависит, «стилизуя» их под бытийные силы метафизического типа. Но вместе с тем верил, что политическое приспособленчество Хайдеггера порождается подлинным философским чувством. И это завораживало Ясперса. Он хотел понять, почему «новая действительность» обрела в глазах Хайдеггера такую значимость, стала столь мощным импульсом для его философствования. Отсюда и двусмысленное замечание Ясперса по поводу ректорской речи Хайдеггера: «… есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем говорите» (Переписка, 223).

Сразу же после своего избрания на пост ректора Хайдеггер de facto ввел во Фрайбурге «принцип фюрерства» – еще прежде, чем этот принцип был официально утвержден в результате баденской реформы высшей школы. Новый ректор много месяцев не созывал ученый совет, тем самым лишив его власти. Его сообщения и циркулярные письма, адресованные коллегиальным органам и факультетам, были выдержаны в резком повелительном тоне. Хайдеггер, человек, приобретший во время Первой мировой войны весьма ограниченный фронтовой опыт, теперь был одержим идеей привнесения в сообщество преподавателей воинского духа. Он поручил профессору Штилеру, бывшему капитану третьего ранга, разработать статут суда чести для доцентов, ориентируясь на соответствующие правила, которые действуют в офицерском корпусе. Хайдеггер, не так давно сам проявивший изрядную сноровку в закулисных переговорах по поводу своего назначения на должность, теперь хотел покончить со всякого рода махинациями с целью получения прибавки к жалованью, лучшего оборудования для кафедр и т. п., намеревался преодолеть дух рынка и экономической конкуренции. Поэтому в проекте статута суда чести говорилось: «Мы хотим культивировать и все более развивать в нашей среде тот дух подлинного товарищества и истинного социализма, который не позволяет видеть в своих коллегах конкурентов в борьбе за существование».

В этом проекте, одобренном Хайдеггером, есть и такая статья: «Мы хотим очистить нашу корпорацию от малоценных элементов и в будущем не допускать никаких кампаний, ведущих к падению нравов».

Хайдеггер, скорее всего, понимал под «малоценными элементами» лиц, не обладающих необходимыми для преподавателя профессиональными и личностными качествами, однако с точки зрения национал-социалистской революции под эту категорию, конечно, подпадали прежде всего евреи и представители политической оппозиции. И он не мог этого не знать.

Во Фрайбурге штурмовики уже в начале марта подстрекали население к бойкоту еврейских магазинов и распространяли списки адвокатов и врачей еврейской национальности. Национал-социалистский студенческий союз начал призывать студентов бойкотировать лекции профессоров-евреев. 7 апреля был издан «Закон о восстановлении профессионального чиновничества», согласно которому все «неарийцы», принятые на государственную службу после 1918 года, должны были быть уволены. Но во Фрайбурге имперский комиссар обороны Роберт Вагнер за день до этого отдал еще более жесткое распоряжение: об отправлении в отпуск с целью последующего увольнения всех еврейских чиновников – даже тех, что находились на государственной службе еще до 1918 года. На основании этого распоряжения 14 апреля 1933 года отправили в отпуск и Гуссерля. К тому моменту Хайдеггер еще не занимал ректорскую должность. Когда же в конце апреля распоряжение Вагнера утратило свою силу, потому что вступил в действие «Закон о восстановлении профессионального чиновничества», отпуск Гуссерля пришлось отменить. Этим должен был заняться новый ректор. Хайдеггер соединил выполнение данной формальности с личным поздравительным жестом. Он попросил Эльфриду послать Гуссерлю цветы. Гуссерль воспринял увольнение в отпуск как «величайшую обиду» всей жизни; он ощущал себя оскорбленным прежде всего в своем национальном чувстве и в одном из писем объяснил это так: «Я полагаю, что был не худшим немцем (старого стиля и закала), а дом мой всегда оставался местом подлинно национального мышления, и это доказали все мои дети, воюя как добровольцы на полях сражений и … [проходя лечение] в лазаретах во время войны».

Цветы и приветствие уже не могли изменить отношения Гуссерля к Хайдеггеру: старый мэтр разочаровался в своем ученике. В письме к другому ученику, Дитриху Манке[289], от 4 мая 1933 года Гуссерль прямо говорит, что расценивает «совершенно театральное» вступление Хайдеггера в партию как конец связывавшей их «мнимой философской дружбы». И добавляет, что такого конца следовало ожидать: в последние годы у Хайдеггера «все сильнее проявлялся антисемитизм – в том числе по отношению к группе его одаренных учеников-евреев и на факультете».

Хайдеггер – антисемит?

Если и да, то, во всяком случае, не в том смысле, что он разделял бредовую идеологическую систему национал-социализма. Потому что очевидно, что ни в его лекциях и философских трудах, ни в политических речах и памфлетах нет антисемитских, расистских высказываний. Например, когда Хайдеггер в циркулярном письме, разосланном накануне первомайского праздника, назвал в качестве «важнейшей задачи» текущего момента «созидание нового духовного мира для немецкого народа», он не собирался отстранять от решения этой задачи никого из желавших принять ее на себя. Хайдеггеровский национал-социализм – это, по сути, децизионизм. Главным для него была не национальная принадлежность человека, а его способность принимать решения. В терминологии Хайдеггера это означало: человека следует оценивать не исходя из его ситуации брошенности, а в соответствии с его жизненным проектом. А потому Хайдеггер иногда даже помогал подвергавшимся преследованиям коллегам-евреям, если признавал их научные достижения. Когда Эдуард Френкель, ординарный профессор классической филологии, и Георг фон Хевеши[290], профессор физической химии, должны были быть уволены как евреи, Хайдеггер попытался воспрепятствовать этому, направив письмо в министерство культуры. В качестве аргументации он выдвинул тактическое соображение: увольнение обоих еврейских профессоров, бесспорно имеющих необычайно высокую научную репутацию, может нанести вред именно «университету, расположенному в пограничной области», который привлекает особое внимание критически настроенной заграничной общественности. Кроме того, оба профессора – «благороднейшие евреи», обладающие образцовыми характерами. Он, Хайдеггер, готов поручиться за их безупречное поведение, «насколько тут может быть компетентно человеческое суждение». Несмотря на ходатайство Хайдеггера, Френкель был уволен, Хевеши же на время оставили в покое.

Хайдеггер вступился и за своего ассистента, еврея Вернера Брока[291]. Правда, он не сумел сохранить ему место во Фрайбургском университете, но помог получить стипендию для исследовательской работы в Кембридже.

После 1945 года Мартин Хайдеггер ссылался на факты своего заступничества за еврейских ученых, как и на то, что уже через несколько дней после вступления в должность ректора он рискнул пойти на конфликт с национал-социалистским студенческим союзом, запретив вывесить в университете антисемитские плакаты с надписью «Против негерманского духа».

Эти поступки показывают, что Хайдеггер не одобрял грубых проявлений антисемитизма и идеологического антисемитизма.

В начале 1933 года, незадолго до своей эмиграции, Ханна Арендт написала Хайдеггеру. В письме (судя по его пересказу в работе Эттингер) речь шла о том, что до Ханны дошли нехорошие слухи о Хайдеггере. «Правда ли, что он не допускает в свой семинар евреев, перестал здороваться… с еврейскими коллегами, не принимает докторантов-евреев и вообще ведет себя как антисемит?» (Эттингер). Хайдеггер ответил в озлобленном тоне – это было его последнее письмо к Ханне до 1950 года. «Он по порядку (так перефразирует это письмо Эттингер) перечислил все любезности, какие оказывал евреям, начиная с проявлений отзывчивости по отношению к еврейским студентам, ради которых он великодушно жертвовал своим временем, хотя это мешало его собственной работе… Кто приходит к нему, оказавшись в трудном положении? Еврей. Кто настаивает на том, что ему срочно нужно поговорить с ректором о своей диссертации? Еврей. Кто присылает ему объемистую работу, чтобы он тотчас ее отрецензировал? Еврей. Кто просит его о помощи, чтобы получить прибавку к жалованью? Еврей».

Не говоря уже о том, что Хайдеггер почему-то называет «любезностями» дела, которые входят в круг его должностных обязанностей, он, пытаясь оправдаться, ясно показывает, что «действительно делит немцев, как своих коллег, так и студентов, на евреев и неевреев» (Этгингер), и дает понять, что присутствие евреев в университете кажется ему излишне навязчивым. На основании обнаруженного в 1989 году письма Хайдеггера (от 20 октября 1929 года) Виктору Швёреру[292], вице-президенту «Общества взаимопомощи немецких ученых» (организации, выдававшей стипендии), можно сделать вывод, что Хайдеггеру был свойствен широко распространенный в академических кругах «антисемитизм из-за конкуренции» (термин Себастьяна Хафнера). Хайдеггер писал: «…речь идет о… неотложном осмыслении того факта, что мы стоим перед выбором и должны либо вновь обеспечить для нашей немецкой духовной жизни подлинно почвенные силы и соответствующих воспитателей, либо уступить ее нарастающему оевреиванию в широком и в узком смыслах».

Поборники такого «антисемитизма из-за конкуренции» в принципе не признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее положение в культуре – положение, не соответствующее их пропорциональной доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре отметил, «что первоначально среди терапевтов было только два врача-еврея, в конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его несколько раздражало».

Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля, которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал «необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества».

В области культуры «антисемитизм из-за конкуренции» включает в себя, как правило, представление об особом «еврейском духе». Но у Хайдеггера мы не найдем никаких предостережений против «еврейского духа». Хайдеггер всегда отвергал такого рода «духовный» антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы считать еврейской. Такое неприятие «духовного» антисемитизма тем более удивительно, что вообще Хайдеггер охотно рассуждал о «немецком начале» в философии, противопоставляя его рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев. Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников, Хайдеггер никогда не использовал эту идею «немецкого начала» в философии для того, чтобы отмежеваться от «еврейского начала».

Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так: «… в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез с его совестью и вкусом»[293].

Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения. Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло. Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию, он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией.

Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в соответствии с «Законом о восстановлении профессионального чиновничества», написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман – но так, как если бы она стала жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с горечью писала ему: «Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства – и потому поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние» (18.4.1933, BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: «Я в любое время готов помочь Вам во всем, что касается Ваших желаний и потребностей» (16.10.1933, BwHB, 77).

Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Лёвит – люди из ближайшего окружения Хайдеггера – были вынуждены покинуть Германию, однако данное обстоятельство на первых порах не помешало ему верить, что с национал-социалистами его связывает «общность устремлений». Он искренне ощущал свою принадлежность к движению – даже когда на его родине появились первые концлагеря, когда участились случаи зверских нападений на студентов-евреев, а в городе стали распространяться первые проскрипционные списки. И когда чуть позже Хайдеггер начал высказывать первые осторожные замечания в адрес официальной политики, объектами его критики были вовсе не антисемитские эксцессы, а уступки старым буржуазным силам.

Слухи, доходившие до Ханны Арендт в начале 1933 года, – о том, что Хайдеггер воздерживается от общения со своими еврейскими коллегами и еврейскими студентами; слухи, которые он оспаривал в ответном письме Ханне, полностью подтвердились в последующие месяцы. С того момента, как он стал ректором, Хайдеггер прекратил всякое внеслужебное общение с коллегами-евреями и более не курировал ни одной работы докторанта-еврея. Он перекладывал такого рода обязанности на своих коллег по факультету. «Хайдеггер хотел, чтобы его еврейские ученики защищались, но предпочитал, чтобы они защищались не у него» (Макс Мюллер). Вильгельму Шилази, еврейскому ученому, занимавшемуся приватными исследованиями, с которым он поддерживал дружеские отношения, Хайдеггер сказал: «В нынешней ситуации мы должны прекратить наши контакты».

Хайдеггер прекратил контакты и с Эдмундом Гуссерлем. Слухи о том, что он якобы запретил своему старому учителю и другу приходить на семинарские занятия, не соответствуют действительности. Но, с другой стороны, Хайдеггер ничего не сделал, чтобы прорвать круг все усиливавшейся изоляции Гуссерля. Не Хайдеггер, а его коллега по католической кафедре Мартин Хонекер поддерживал связь с Эдмундом Гуссерлем, регулярно передавал ему через «курьера» Макса Мюллера «самые сердечные приветы из философского семинара» и информацию о том, что происходило в университете. «Он [Гуссерль] представлялся мне «мудрецом», потому что его не интересовали никакие повседневные вопросы, хотя именно повседневная политика постоянно угрожала лично ему, как еврею, и его жене-еврейке. Казалось, он ничего не знает об этой угрозе или попросту не желает принимать ее к сведению» (Макс Мюллер). Гуссерль не особенно вникал в университетские дела, но всегда хотел что-нибудь услышать о Хайдеггере. Первая реакция Гуссерля на «предательство», совершенное Хайдеггером в 1933 году, – возмущение – со временем сменилась более мягким отношением. Однажды, в разговоре с Максом Мюллером, Гуссерль сказал о Хайдеггере: «Он – величайшее из всех дарований, когда-либо принадлежавших к моему кругу».

Когда в 1938 году Эдмунд Гуссерль в одиночестве встретил свой конец, на церемонии кремации, состоявшейся 29 апреля, от философского факультета присутствовал только Герхард Риттер. Не было и Мартина Хайдеггера, в те дни прикованного к постели болезнью. Вечером после похорон экономист Карл Диль в узком кругу коллег произнес речь памяти Гуссерля. Диль называл этот кружок своих единомышленников «факультетом порядочных людей».

В начале сороковых годов Хайдеггер – по требованию издательства – снимет посвящение Гуссерлю с форзаца «Бытия и времени». Однако оставит выражения благодарности учителю, скрытые в примечаниях.

Но вернемся в 1933 год.

Вспомним: в своей ректорской речи Хайдеггер набросал сценарий эпохального перелома, второго начала человеческой истории; и приглашал всех стать свидетелями или участниками этого решающего эпизода гигантомахии, лежащей в основе истории бытия. Но на практике лично для него все это вылилось в борьбу с университетскими ординарными профессорами. Хайдеггер позже писал Ясперсу: «… я мечтал и думал, по сути, о «том» университете, который мне грезился» (8.4.1950, Переписка, 275).

Эта борьба за «новый» университет имеет некоторое сходство со студенческими волнениями 1968 года. Хайдеггер разыгрывал из себя представителя молодежного движения, фюрера революционных студентов, находящихся «на марше». Даже его неизменные бриджи и рубашка с «шиллеровским» воротником казались протестом против «затхлой» академической атмосферы. Он натравливал представителей студенчества, национал-социалистов, на ординарных профессоров и поддерживал притязания ассистентов на большую самостоятельность. Время благоприятствовало приват-доцентам: у них теперь появились основания для всякого рода честолюбивых мечтаний. А еще Хайдеггер следил за тем, чтобы к обсуждению насущных университетских проблем привлекался и прочий обслуживающий персонал.

Хайдеггер не был настолько самонадеянным, чтобы полагать, будто «может руководить фюрером» (как утверждал впоследствии Ясперс), однако на уровне университетской политики он действительно стремился занять ведущую позицию в борьбе против господствующего положения ординарных профессоров. На состоявшемся в июне 1933 года заседании Союза доцентов национал-социалистской фракции, в которой Хайдеггер претендовал на главную роль, удалось убедить старых членов правления уйти в отставку. Вскоре после того была созвана конференция ректоров, на которой Хайдеггер высказался за роспуск Союза. Кроме того, по его мнению, Фрайбург следовало объявить «испытательным полигоном» национал-социалистского преобразования университетов. Если бы эта идея прошла, Хайдеггер действительно стал бы своего рода фюрером немецких университетов. Необходимое для этого честолюбие у него было. Но одержать верх над другими ректорами ему не удалось. Национал-социалистская фракция в знак протеста покинула собрание. Так как на национальном уровне активность Хайдеггера не принесла желаемого результата, он попытался построить образцовую модель образовательной системы по крайней мере в региональном масштабе. Нет никаких сомнений в том, что летом 1933 года Хайдеггер активно участвовал в разработке баденской реформы высшей школы. Соответствующий закон вступил в силу 21 августа, в результате чего Баден оказался первой землей, осуществившей реорганизацию университетов в соответствии с политикой гляйхшалтунга и «принципом фюрерства».

В глазах Хайдеггера отстранение от власти ординарных профессоров было продолжением его борьбы против буржуазного идеализма и против позитивистского духа специальных наук, характерного для Нового времени. Импульс такого рода проявится и в студенческом движении 1968 года. Тех, против кого выступал Хайдеггер, в 1968 году студенты будут называть «профессионально зацикленными идиотами». Суть критических выступлений 1968 года сводится к следующему: буржуазное общество распространяет интерес к наукам, чтобы отвлечь людей от общественных проблем. Об ответственности науки за общественное Целое говорил и Хайдеггер, пусть другими словами: «Созидание нового духовного мира для немецкого народа станет важнейшей задачей немецкого университета. Это – работа национального масштаба, исполненная высочайшего смысла и значения».

Идеалом студенческого движения 1968 года было так называемое «преодоление разграничения между физическим и умственным трудом». Таким же был и идеал Хайдеггера. На церемонии посвящения в студенты, 25 ноября 1933 года, Хайдеггер выступил с программной речью на тему «Немецкий студент как рабочий». Используя формулировки, которые напоминали идеи из эссе Эрнста Юнгера «Рабочий», опубликованного в 1932 году, он обличал «высокомерие образованных». Студент должен не собирать духовные сокровища для частного употребления и для своей карьеры, а спрашивать себя, как посредством своих исследований и своих знаний он мог бы наилучшим образом послужить народу. «Такое служение дает фундаментальный опыт зарождения подлинного товарищества». Студент должен относиться к своей учебе со скромностью, воспринимать ее как труд, но он должен заниматься и подлинно физическим трудом – помогать при уборке урожая, на мелиоративных работах в окрестностях Фрайбурга, на городской общественной кухне и везде, где может понадобиться его сила. «Национал-социалистское государство – это рабочее государство», – говорил Хайдеггер; а значит, студенты со своими исследованиями и знаниями, находясь каждый на своем месте, должны постоянно ощущать, что они «на службе».

Странно, что Хайдеггер, который до описываемого момента всегда стремился охранить дух истинной науки и философии, не допустить его подчинения каким бы то ни было соображениям полезности или идее непосредственной ориентации на практику, теперь высказывался в пользу инструментализации науки ради национальных целей. Он изобразил ориентацию философии на ценности в карикатурном виде, как редуцированный вариант буржуазного идеализма; и предложил в качестве единственной достойной замены ценности национального самоутверждения, чтобы затем – ради этих новых ценностей, подтвердив их значимость авторитетом философии, – потребовать от своих слушателей «готовности идти до крайних пределов» и «товарищества до последнего мига». Всё это будет поставлено в связь (особенно убедительно – в речи Хайдеггера, произнесенной во время лейпцигской «Манифестации немецкой науки в поддержку Адольфа Гитлера», 11 ноября 1933 года) с тем философским принципом, согласно которому «изначальное требование» всякого присутствия состоит в том, «что оно должно сохранить и спасти свою собственную сущность» (S, 149).

Итак, Хайдеггер сформулировал лозунг служения народу. НСДАП в начале 1934 года выдвинула программу социальной интеграции безработных. Теперь группы безработных направлялись в университеты для получения «государственно-политического» воспитания. Там «рабочие умственного труда» должны были обучать «рабочих физического труда». Хайдеггер сразу же включился в реализацию этой программы «базисной связи», как ее назвали бы в 1968 году. Он произнес вступительную речь перед шестьюстами присланными в университет рабочими.

Хайдеггер начал с того, что объяснил собравшимся перед ним людям, что означает сам факт их присутствия здесь. Уже самим своим появлением в стенах университета они служат «строительству и созиданию нового будущего нашего народа». На данный момент они, к сожалению, остались без работы… Хайдеггер воспользовался этим поворотом темы, чтобы осторожно вставить в свою речь первые философские термины, – он назвал трудное положение своих слушателей «неспособностью к присутствию». «Способными к присутствию» они станут только тогда, когда смогут служить государству и народной общности. Таким образом, первая задача национального государства – обеспечить всех своих граждан работой. Вторая его задача – обеспечить их знаниями. «Каждый трудящийся в нашем народе должен знать, почему и для чего он стоит там, где стоит». Только тогда индивид будет «укоренен в народной целостности и в народной судьбе». Поскольку Хайдеггер не мог говорить безработным, что, по его мнению, осознание сомнительности сущего в целом как раз и есть та форма знания, в которой нуждается человек из народа, и поскольку он, собственно, не хотел специально заострять внимание людей, временно выброшенных из сферы труда, на их ситуации брошенности, ему пришлось найти и предложить им для осмысления какие-то более конкретные вещи. По тексту речи видно, с какими трудностями он при этом столкнулся. Ему не приходило на ум ничего подходящего. Поэтому он и рассуждал о том, что им необходимо знать, «как членится народ… что происходит с немецким народом в этом национал-социалистском государстве… что понимается под «будущим оздоровлением народного тела»… что принесла немецким людям урбанизация…». Узнав все это, продолжал Хайдеггер, собравшиеся здесь безработные смогут стать «ясно мыслящими и решительными немецкими людьми». В этом им помогут ученые из университета. Помогут охотно. Ибо ученые понимают, что и они смогут приобщиться к народу лишь в том случае, если будут передавать свои знания трудящемуся человеку. Единство кулака и лба – вот подлинная действительность. «Эта воля к тому, чтобы обеспечение работой было дополнено подлинным обеспечением знаниями, эта воля должна стать глубочайшей уверенностью и неколебимой верой». Опорой же для такой веры является «верховная воля нашего фюрера». Хайдеггер завершил свою речь возгласом «Зиг хайль!».

В речи перед тюбингенским студенчеством, 30 ноября 1933 года, Хайдеггер описывал процесс «завоевания новой действительности» – описывал так, будто речь шла о рождении художественного произведения. Он говорил, что сейчас самое время покинуть пространство старого Университета, который есть не более чем «опустевший остров опустевшего государства». Однако тот, кто борется за новое, уже как бы находится внутри рождающегося творения. Такой человек ощущает всю полноту присутствия и становится «совладельцем истины народа в его государстве».

На смену философскому экстазу пришла мистическая идея народного сообщества. Философия как индивидуальное мышление и вопрошание на время оказалась не у дел. Но, конечно, Целое сохранило свою связь с философией, поскольку Хайдеггер поддался чарам национал-социалистского движения именно в философском смысле – и ему удавалось распространять воздействие этих чар также на других людей. Один из таких «очарованных» в то время признался: «Когда говорит Хайдеггер, у меня будто спадает с глаз пелена».

Самым амбициозным проектом Хайдеггера был «Лагерь науки». Идею такого лагеря он предложил еще 10 июня 1933 года, на учебном семинаре «Научного отделения Союза немецких студентов» в Берлине. Хайдеггер хотел создать своеобразный гибрид – нечто среднее между скаутским лагерем и платоновской Академией. Вместе жить, вместе работать, вместе мыслить – в течение некоторого ограниченного срока, на свободной природе. Предполагалось, что в таких условиях наука снова станет «живой действительностью природы и истории», преодолев «бесплодный идеологизм» христианства и «позитивистскую возню с фактами». А те, кто будет жить в лагере, откроются для восприятия новых сил бытия. Таков был замысел. Он воплотился на практике в октябре (с 4-го по 10-е) 1933 года, у порога тодтнаубергской «хижины». Отряд вышел из университета сомкнутым строем. Для первого опыта Хайдеггер отобрал маленькую группу доцентов и студентов и составил для нее инструкцию: «Движение к цели – пешим маршем… Форменная одежда С А и СС; возможна униформа «Стального шлема» с нарукавной повязкой». Распорядок дня: подъем в 6 утра, отбой примерно в 22 часа. «Собственно лагерная работа – осмысление путей и способов завоевания будущей высшей школы немецкого духа». Темы для обсуждения в рабочих кружках, заранее установленные Хайдеггером, касались университетских дел, организации факультетов, национал-социалистской реформы высшей школы, «принципа фюрерства» и т. д. Но, как писал Хайдеггер, решающее значение имело то обстоятельство, что благодаря «лагерному братству» в людях пробуждаются «основополагающий настрой и основополагающая внутренняя установка», отличающие участников нынешней революции. Хайдеггер собирался привести горстку молодежи в мирный Тодтнауберг, где им предстояло собираться вокруг лагерного костра, строиться на линейку, готовить себе еду, вести долгие разговоры, петь под гитару, – а возвестил он об этом намерении так, будто речь шла об опасном походе во вражескую страну: «Успех лагерного начинания будет зависеть от степени обладания новым мужеством… от того, решилась ли воля на верность, жертву и служение…» Единственная опасность, которая угрожала этому предприятию, заключалась в том, что Хайдеггер мог осрамиться и из задуманного не вышло бы ничего, кроме обычной лагерной скаутской жизни (к которой зачем-то привлекли людей, давно уже вышедших из подросткового возраста). Однако Генрих Бур, один из участников тогдашнего «похода», рассказывает, как выразительно Хайдеггер у лагерного костра говорил об «обесценивании мира, презрении к миру и упрощенческой унификации мира», в которых виновно христианство, и как он прославлял «великое благородное знание о непотаенности бытия». Генрих Бур (позднее ставший священником) чувствовал себя так, будто ему напомнили об «Авантюрном сердце» Эрнста Юнгера. Это было назидательное, для многих даже захватывающее действо, однако, чтобы пережить его, никакого мужества, конечно, не требовалось. Оно было романтическим, но не опасным. Несколько портили впечатление только словесные перепалки между приверженцами Хайдеггера и группой гейдельбергских студентов-штурмовиков, которые акцентировали военное начало в противовес принципам организации молодежных объединений и представляли точку зрения воинствующего антисемитизма. В своей оправдательной записке, составленной в 1945 году, когда шел процесс политической чистки университета, Хайдеггер представил эти разногласия как важный политический конфликт. Он писал: «У гейдельбергской группы было задание сорвать работу лагеря».

В результате этих столкновений приват-доцент Штадельман, человек из окружения Хайдеггера, по настоянию последнего покинул лагерь. Хуго Отт обнаружил письма Штадельмана и Хайдеггера, в которых обсуждается данный эпизод. При ознакомлении с этой перепиской создается впечатление, что в отношениях между «рыцарем» и его «оруженосцем» произошел некий в высшей степени драматичный перелом. В письмах идет речь о верности до последней черты, о жертве, предательстве, вероломстве, раскаянии, состоянии подавленности. Хайдеггер утверждает, что «испытания лагерем», возможно, не выдержал никто, «но зато каждый обрел великое осознание того, что революция еще не закончилась. И что целью университетской революции является студент-штурмовик». Штадельман же, очевидно, оскорбленный тем, что Хайдеггер раньше времени отослал его домой «с поля боя», пишет: «И я еще никогда не понимал так ясно, как в Тодтнауберге, что принадлежу к лагерю революции… Дисциплину я выдержу – но я надеялся на большее, я верил в возможность быть преданным спутником». Хайдеггер отвечает: «Я знаю, что теперь должен снова завоевать Вашу преданность, которая не утратила для меня своего значения».

«Силы бытия», которые, очевидно, сыграли немаловажную роль в этой истории, – те же, что когда-то определяли характер мужских союзов, а потом движения «перелетных птиц». Но Хайдеггеру удалось соорудить сцену, на которой козни, интриги и конфликты, обусловленные динамикой внутригрупповых отношений, выглядят как нечто великое, как нечто такое, что – если воспользоваться выражением Хайдеггера из его ректорской речи – «способно выстоять в бурю». Хайдеггер постепенно стал пленником тех смыслов, которые сам же и вкладывал в реальность.

Но он вернет свободную подвижность своего мышления, когда откажется от участия в создании того коллективного художественного творения, каким является всякое народное сообщество, и вновь обратится к обычным творениям искусства и философии. Их он всегда умел «прочитывать» лучше, чем политическую действительность. Он чувствовал себя дома только в философии – и в стилизованной под философию действительности. Пожелав включиться – в реально-политическом смысле – в революционное движение, он предъявил к себе чрезмерно завышенные требования. Вскоре он поймет это и ретируется в свое сравнительно надежное убежище – в сферу философской мысли.