III

Тетка моя Вера Петровна Шишкова. — Дядя граф Владимир Петрович Толстой. — Дядя граф Константин Петрович Толстой. — Статс-дама графиня Мария Андреевна Румянцева. — История ее замужества. — Характеристика дяди Константина Петровича. — Неожиданное приданое. — Тетка графиня Надежда Петровна Толстая. — Приключение с дедом. — Дядя граф Петр Петрович Толстой. — Его трагическая кончина.

Рассказывая о моем детстве, я так поспешила похвастаться моею раннею памятью, что перескочила через старшую дочь деда моего и принялась прямо за дядю Александра. А тетушку Веру Петровну пропустить было бы грех, потому что она была очень хорошая женщина, и притом любимица отца моего, и он сам рассказывал мне о ней с особенно теплым чувством… Итак, первеницей у деда с бабушкой была тетка Вера. Она родилась в 1776 году, 2-го августа. Воспитание получила домашнее, довольно необыкновенное для знатной барышни екатерининского времени. По словам покойного отца моего, любимая сестра его была совершенство. Стройна, хороша собой, добра, как ангел, и обладала всеми возможными талантами: рисовала, играла на фортепиано, пела, сочиняла романсы, сама клала их на музыку и очень мило писала стихи. А главное — рукодельница была удивительная: не было работы, которой она не делала бы превосходно. У меня до сих пор сохраняются ее рисунки акварелью в стиле Ватто и много рукоделий. По-моему, рисунки немного «манерны», но ведь и век такой был, что и барашки, и собаки должны были ломаться и сентиментальничать… А рукоделья самой тонкой изящной работы — удивительно хороши…

Вера Петровна любила до безумия брата своего Федюшу и, лаская его, называла всегда «мой маленький Рафаэльчик!». Должно быть, она тоже сильно повлияла на развитие в нем художественного таланта… Жаль, что брату и сестре не долго пришлось прожить вместе. В 1793 году, 17 лет от роду, тетка Вера вышла замуж за Дмитрия Семеновича Шишкова, родного брата адмирала Александра Семеновича Шишкова, который так усердствовал над «изысканием, корней русских слов»[39]. Чрез два года после своей женитьбы, Дмитрий Семенович получил какое-то важное назначение в Сибирь и уехал туда с женою. И бедной молодой женщине не суждено было возвратиться в Петербург. На великое несчастие Шишкова, обожаемая им жена, 22-х лет от роду, вторыми родами скончалась. Старшая дочь их, Елизавета, в которой они оба души не чаяли, жила еще и на моей памяти, а второй мальчик умер вместе с матерью.

После тетушки Веры Петровны у меня осталась драгоценная память, а именно: 84 письма ее из Сибири к отцу и матери. Первое письмо написано с дороги в день горькой разлуки с родителями и значится так: «№ 1. Ижора, 14 мая 1795 г.», а последнее, написанное за несколько часов до ее кончины, значится так: «№ 84. Пресновская крепость, июля 9-го 1798 г.». Боже мой, что это за прелестные письма! В них я прочла всю трехлетнюю жизнь тетки Веры в Сибири, познакомилась с нею и полюбила ее от всей души. Какое светлое созданье была эта женщина! Такую нежную дочь, любящую жену, чудную мать и сострадательную к горю ближнего душу трудно найти на белом свете. И вместе с этими качествами как она была мила и женственна!

Перехожу ко второму брату ее, Владимиру Петровичу. Странное дело, что этого дяди я не помню совсем, а могла бы помнить прекрасно, потому что мне было уже семь лет, когда он умер, в 1824 году. Видно, он ничем особенным не обратил на себя моего детского внимания, что изменила мне моя хорошая память. По рассказам о нем могу сказать только то, что сначала он был военный, служил в Кексгольмском полку, потом перешел в статскую службу и до конца жизни состоял на службе в почтамте; что человек он был милейший, душа компании, великий дамский угодник, как все Толстые; немножко рифмоплет и любимец всех родных и знакомых; женат не был. Вот и все, что могу сказать о нем.

Теперь добралась я, наконец, до дяди Константина, которого знала хорошо и очень любила. Разумеется, и об его детстве и юности буду рассказывать «со слов больших», потому что между его и моими годами разница на целые 38 лет. Граф Константин Петрович родился в Петербурге в 1780 году, 12 февраля. Первые годы детства тоже провел в доме родителей. Про эти годы Матрена Ефремовна, общая их с отцом моим няня, повествовала мне так: «Костенька маленький чистая ступа был! Головища у него была пребольшущая, все его перетягивала… А туда же, за Федичкой норовил разные штуки показывать. Тот, бывало, стройненький, легонький, как перышко, кувыркнется и станет на ножки, как струночка. А Костенька тоже за ним — кувырк! и головизной, как свайкой, об пол хлоп!..» После, когда дяде пришла пора учиться, его, по ходатайству статс-дамы Марии Андреевны Румянцевой, определили в Шляхетский кадетский корпус (ныне Первый кадетский). Это было еще при директоре графе де-Бальмене; но скоро его заменил родственник императрицы Екатерины II, известный умница граф Ангальт, тот самый, который для облегчения маленьким кадетам будущего их учения придумал расписать каменную стену вокруг их сада фресками и изобразить на них известные исторические события, страны света, географические карты, светила, планеты небесные и все, что впоследствии должно было войти в их уроки. Стену эту тогдашние художники расписали прекрасно, и граф Ангальт назвал ее muraille parlante.[40]. И точно, стена эта наглядно говорила о многом, так что мальчуганы, не учась еще серьезно, бегая и играя в саду, невольно заглядывались на картинки и приходили в классы уже подготовленными.

Не могу вытерпеть, чтобы не бросить на минуту дяди и не передать здесь того, что он рассказывал мне впоследствии про свою благодетельницу Марию Андреевну Румянцеву. Она была дочь богатого боярина Андрея Артамоновича Матвеева и крестница Петра Великого. Часто бывала она в гостях у крестного отца и там познакомилась с денщиком его, Румянцевым. Боярышня была красавица писаная. Румянцев влюбился в нее без памяти и, не подумав о том, что он царский денщик, и больше ничего, заслал сватов к Андрею Артамоновичу. Боярин, напыщенный своей знатностью и богатством, с презрением отказал денщику наотрез… Румянцев с горя, да и потому, что финансовые дела в то время были у него очень плохи, задумал жениться на богатой купчихе. Там дело сладилось, и назначен уже был сговор. Царь Петр узнал об этом в день самого сговора, сел в свою одноколку и покатил в дом купца… И там, не входя даже в комнату, где за брачным столом сидели рядышком жених с невестой, а приотворив только в нее дверь, крикнул своим зычным голосом: «Этой свадьбе не бывать!» Сел опять в одноколку, да и был таков.

На другой день денщик пришел к царю и, горько укоряя его в немилости, сказал:

— Я беден, мне жить не на что, оттого и хочу жениться на богатой купчихе.

Петр выслушал его и ответил:

— Не горюй, погоди. Развернется и моя рука…

Вскоре пришелся день рождения князя кесаря Ромодановского[41], и царь, от своего имени, послал Румянцева с поздравлением. Кесарь, расчувствовавшись сделанной ему честью, на радостях подарил денщику большой золотой кубок, насыпанный доверху червонцами…

Петр, увидав этот подарок, улыбнулся и сказал:

— Ну, что ж?.. Начинает разворачиваться моя рука!..

Потом Румянцев был послан царем с поручениями в Париж, потом жалован деньгами и поместьями. Рука Петра разворачивалась все более и более. Наконец, царь сам поехал, к боярину Матвееву сватать своего денщика за крестницу Машеньку… На этот раз Андрей Артамонович отказать побоялся, и свадьба состоялась. Рука Петра развернулась совсем. Румянцев стал богат и знатен.

Жена Румянцева, Мария Андреевна, жила чуть не Мафусаиловы годы…[42] Имела большой вес при дворе и до конца жизни была чтима и уважаема потомками Петра. В царствование Екатерины И, когда она определяла дядю Константина в корпус, ей было уже 94 года. Она в это время проживала на покое в Летнем саду, во дворце Петра Великого, окруженная шутихами, попугаями, дураками и моськами… Всегда носила красную ленту через плечо и на плече на голубом банте портрет Петра I. Ее собственный портрет, снятый в это время с натуры тетушкой Верой Петровной, сохраняется у меня до сих пор. Долголетняя старушка умерла в 1788 году, 97 лет от роду.

Возвращаюсь снова к дяде Константину. В те времена детей в корпусе принимали очень маленькими, и дядю отдали в малолетнее отделение пятилетним ребенком. 17-ти лет он был уже выпущен офицером в какой-то Фридрихсгамский полк, и военная карьера его пошла быстро и счастливо. Несмотря на то, что дядя рассказывал мне про нее наиподробнейшим образом (не пропуская даже того, что он был лучший танцор в их полку и что раз на балу сама шведская королева выбрала его себе кавалером и танцевала с ним), я все-таки не стану следить шаг за шагом за всеми его отличиями и повышениями, а скажу прямо, что он делал шведскую кампанию и начало французской; верно, он был очень храбр, если получил золотую шпагу «За храбрость», Анну 2-й степени и много еще каких-то орденов и медалей. Такой необыкновенной св. Анны, какая была у дяди, я что-то после ни у кого не видывала: она была очень большая, и на четырех концах креста, на месте теперешней эмали, сидели четыре продолговатые рубина, или стеклышка под рубин, и около них были и бриллианты… Очень нарядный был крест. Но он принес дяде несчастье, или, рассуждая по-военному, — счастье. В сражении, за которое он его получил, дядя был ранен в левую ногу, не мог продолжать военную службу и 26-ти лет выпущен в отставку «с мундиром». Но все это было еще задолго до моего рождения, а когда я начала его знать, он был уже статский, но все-таки носил постоянно свою нарядную с красными каменьями Анну на шее, а все другие ордена в маленьком виде на маленькой же золотой шпаге, как бутоньерку в петличке. Помню, как я любила разглядывать все эти ордена, и вот в это-то время он и рассказывал мне, за что каждый из них получил. Это все военные доблести Константина Петровича, а теперь надо познакомить с ним, как с человеком. Наружностью он красив не был, но имел самое доброе, милое лицо; телом широк в костях, крепок и силен, в движениях быстр, тороплив, но неловок. Как часто под старость он напоминал отзыв о нем няни Матрены Ефремовны! Очень любил милейший старик делать фокусы, которые ему, как в детстве кувыркание, никогда не удавались… Характером был он слаб и податлив… Но зато сердце имел самое доброе, мягкое и чистейшую душу. На всякое хорошее дело отзывался из первых, ласку и доброе слово ценил выше всего. Да, вполне прекраснейший человек был дядя мой Константин. Выйдя в отставку, он служил в ассигнационном банке и до самой смерти, как старший Анненский кавалер, заседал где-то при раздаче орденов… Женат он был два раза: первый раз на девице Хлюстиной, которая вскоре умерла; второй раз, за год до моего рождения, на девице Анне Алексеевне Перовской. В 1817 году у ни к родился сын граф Алексей Константинович Толстой, будущий наш поэт и драматург… А тут, через два месяца, и я поспешила выбраться на свет Божий. И очень умно сделала, что не запоздала, потому что, по милости маленького Алеши, облеклась в день моего рождения в батист и кружева, чего бы, по бедности отца моего, никак не могло бы быть… Вот как это случилось. Графиня Анна Алексеевна, дожидаясь нового пришельца в здешний мир и не зная еще, кого Бог ей пошлет, приготовила на всякий случай два приданых: одно для мальчика, а другое для девочки, и, показывая эти прелестные тряпочки моей маменьке, которая была в таком же положении, как она, Анна Алексеевна сказала:

— Вот, Annette, если я рожу мальчика, то девочкино приданое ты возьмешь; а если я — девочку, а ты — мальчика, то — наоборот…

И вышло так счастливо, что я родилась девочкой и «рикошетом» нарядилась в батист и кружева… Но недолго мне пришлось франтить: тетки мои пленились красотою моих кружев и, найдя, что для меня они слишком хороши, тотчас отпороли их и пришили себе к манишкам, а я так и носила обгрызанные распашонки и шапочки…

Графиня Анна Алексеевна, не знаю почему, с дядей Константином не сошлась и через год после рождения маленького Алеши они разъехались совсем. Так как в делах между мужем и женою судьею никто быть не может, то лучше об этом и замолчать. Отец мой, однако ж, иногда высказывал свое мнение так:

— Брат Константин никогда и не должен был жениться на Анне Алексеевне: она слишком умна для него… Тут ладу и ожидать было трудно.

Анна Алексеевна с своей стороны часто говорила отцу моему:

— Отчего ты не женился на мне, Теодор? Я бы тебя очень любила…

— Да оттого, должно быть, что прежде тебя увидал другую Аннету, влюбился и женился на ней, — тоже шуточкой отвечал ей Федор Петрович.

Я слышала, что до разрыва Анны Алексеевны с мужем она была очень дружна с моим отцом и матерью. И после, когда перестала видаться с ними, сына своего все-таки присылала к нам во все торжественные дни с поздравлениями.

Теперь дядю Константина до поры до времени можно оставить, так как остальную жизнь свою он почти со мною не разлучался, а потому будет часто появляться в моих записках… Пора дать место крестной матери моей, тетке Наде, которая так давно ждет своей очереди.

Графиня Надежда Петровна Толстая, меньшая сестра отца моего, родилась в Петербурге в 1784 году, в здании Комиссариата. Про годы ее детства знаю только то, что ребенком она была маленькая, худенькая, черненькая, как арапченок, с огромными голубыми глазами и длинными вьющимися белокурыми волосами. Этому я верю, потому что и под старость она была почти такая же: только лицом побелела, да чудная коса ее меньше вилась. Потом про нее рассказывали еще, что малюткой, когда воображение не может разыгрываться, она видела двойник своей матери.

Как я говорила выше, квартира деда в Комиссариате выходила на Мойку. Два первые окна в бельэтаже от дома Юсупова принадлежали спальне бабушки Елизаветы Егоровны, потом шла длинная анфилада комнат до ворот, над которыми — полукруглое венецианское окно: это был кабинет деда. Бабушка часто приходила туда посидеть с работой у мужа. Вот раз как-то оба они заметили, что маленькая их Надя, не переставая бегать от спальни до дверей кабинета, постоит молча в дверях, посмотрит на них пристально и опять стремглав бросится бежать к дверям спальни и там постоит, постоит и с большими удивленными глазами бежит назад. Деду это показалось странным; он остановил ее и спросил:

— Надя, что ты все бегаешь то туда, то сюда? Что ты на нас так удивленно смотришь?..

— Отчего это и у вас в кабинете сидит маменька и другая маменька такая же сидит в спальне? — тоже вопросом отвечал ребенок отцу.

Бабушка с дедушкой взяли ее за ручки и повели в спальню.

— Видишь, тебе показалось, — сказала немного испуганная Елизавета Егоровна, — меня тут нет!..

— Да, теперь нет, а были… я вас видела: вон за этим столиком сидели…

И точно, должно быть, девочка видела двойник своей матери, потому что тетка Надежда Петровна помнила этот случай до старости. Ведь если бы теперь такой казус случился, как бы возрадовались спириты и верно прокричали бы тетку Надю удивительным медиумом!..[43]А тогда это видение прошло без всякого следа: девочка продолжала спокойно расти под теплым крылом заботливой умной матери.

До восемнадцати лет тетка Надя прожила в доме отца своего, а когда в 1802 году бабушки не стало, Надежду Петровну взяла жить, к себе тетка ее, графиня Мария Алексеевна Толстая, рожденная Сен-При, жена графа Александра Петровича[44] Толстого, того самого, который играл такую видную роль и царствование Александра II[45]. Из скромной тихой жизни у родителей тетка Надя попала в самый большой свет. Там ее любили, баловали, очень она веселилась, но замуж почему-то не вышла. Однажды я ее спросила:

— Тетенька, отчего вы замуж не вышли? Вы, кажется, были хорошенькая?..

— Оттого, душа моя, — отвечала она откровенно, — что никто никогда за меня не посватался. Ну хоть бы один жених у меня был, а то ни единого!.. Судьба была Остаться старой девкой, вот и все…

У тетушки Марьи Алексеевны она прожила недолго. Начали ходить страшные слухи о том, что Наполеон собирается со своими полчищами нагрянуть на нас. Газетные известия сулили общий разгром и на всех наводили страх… И дед мой, как многие другие помещики, собрался в свою Владимирскую деревню, чтобы спасти и припрятать там от врага в какое-нибудь безопасное место свое серебро и кое-какие остававшиеся в барском доме ценные вещи. Тетка Надежда Петровна не захотела отпустить отца одного: собралась и уехала с ним вместе. Приехав в деревню, граф собрал все небольшое добро свое, приискал укромное местечко и ночью при себе приказал дворовым людям своим зарыть все в землю. Когда это дело было благополучно окончено, он, сделав распоряжение насчет людей своих, с успокоенным сердцем пустился с Надеждой Петровной в обратный путь в Петербург. Бедный старик понапрасну тогда совершил это путешествие: ничего он от врага не припрятал, ничего не сохранил своим детям… Когда нагрянули французы в имение деда, один из тех доверенных людей, который вместе с другими закапывал господское добро, желая подслужиться неприятелям, чая от них за это «великие и богатые милости», указал им место, где все было спрятано. Но этот человек сильно ошибся в расчете: вместо благодарности, французы избили предателя до полусмерти и, повытаскав из земли все дедушкино добро, отправились дальше. Когда враги ушли, то дедушкины мужички и сами принялись до полумертвого изменника: били, били его до того, что забили в лютую чахотку. А потом своим судом отняли у него и избенку, и землишку, и все, что у него было; короче сказать, сделали его «бобылем». Остальную жизнь свою он с женою своею питался мирским подаянием. О них я упомянула потому, что много лет спустя вдова его Прасковья с сыном Банькой и дочерью Пашкой из жалости были взяты к нам в дом, где Ванька, тогда уже большой Иван, доказал, что «яблочко не далеко падает от яблони». Но об этом скажу в свое время.

Возвращение деда с теткой в Петербург было гораздо затруднительнее, чем поездка в деревню. Они ехали с тремя крепостными людьми, то есть камердинером, горничной и кучером, в своем рыдване на долгих[46]. Все местности, по которым лежал их путь, были взволнованы приближением врагов: дороги были запружены экипажами и пешеходами. Помещики уезжали из насиженных гнезд своих, разного сословия люди бежали сами не зная куда, только бы подальше от французов. Лошадей доставать было трудно; приходилось ждать по целым суткам и ждать, сидя голодом, потому что ничего из съестного невозможно было достать: все почти лавки по дороге были заперты. Наконец, изведав все эти мытарства и муки, дед с теткой дотащились до, Москвы, где еще было тихо, а оттуда совсем спокойно доехали до Петербурга. До окончания войны тетка Надежда Петровна жила при отце, до той поры, пока отец и мать моя пригласили ее жить с нами; это, кажется, было незадолго до моего рождения. Переехав в наш дом, она до глубокой старости не оставляла семьи нашей, а потому теперь особо говорить о ней больше не буду.

Чтобы все мои дяди и тетки были в сборе, мне остается только рассказать о меньшем их брате, Петре, родившемся в 1787 году. Этого мальчика за его доброе сердце, бойкий ум и ласковый нрав обожала вся семья. Как отец мой рисованием, так Петруша с раннего детства бредил кораблями и морем. По его желанию, он очень рано был отдан в морской корпус, где учился прекрасно и с особенным старанием изучал английский язык, который ему вскоре и пригодился. Не окончив еще курса в морском корпусе, 15-ти лет от роду, не могу сказать, как и почему, вероятно, по просьбе старого графа, Петр Петрович был взят знаменитым английским адмиралом Нельсоном в кругосветное плавание. Вскоре юный морячок своим усердием и необыкновенною способностью к морскому делу обратил на себя особенное внимание адмирала; он полюбил юного графа и стал быстро выдвигать его вперед. В английской службе Петруша пробыл шесть лет и в чине лейтенанта опять перешел в русский флот. Несмотря на молодость свою, в английском и русском флоте он был на прекрасном счету у начальства и на него возлагались большие надежды в будущем. По его возвращении на родину в отцовском доме радость была великая. Вся семья не могла наглядеться на своего 22-х летнего красавчика-лейтенанта. Но бедовая эта морская служба!.. Не прошло и года, как опять нужно было расстаться: Петра Петровича назначили в новое плавание по Балтийскому морю, откуда он уже не возвратился. Так близко от родины и родных бедному, полному надежд юноше суждено было погибнуть во время страшной бури. Вот что мне рассказывали об этом несчастном случае. Была осень, сильные заморозки… Корабль, на котором находился Петруша, стоял на якоре в виду острова Готланда. Капитан почему-то должен был отлучиться на берег, Толстой за него исправлял должность капитана. Вдруг поднялась ужасная буря, вследствие которой что-то повредилось в корабле и он дал сильную течь. По быстроте, с которой вода начала наполнять трюм, о починке нельзя было и думать. Оставалось только спасать экипаж. Граф живо на двух катерах стал по очереди отправлять людей на остров. При второй переправе на катерах недостало места трем матросам и лейтенанту; они остались ожидать, когда катер вернется за ними. А между тем судно погружалось в море все глубже и глубже. Граф и матросы поднимались выше и выше по реям; старые сильные матросы бодро выносили страшный холод, но юный, более нежного сложения Петруша, крепко держась за верхнюю рею, цепенел от холода и начинал уже погружаться в сонливость. Спасительный катер, спеша к ним на помощь, был уже близко, когда несчастный молодой человек, вероятно, заснув совершенно, сорвался с мачты и упал в море. И он, прекрасный пловец, не сделал даже ни одного движения, чтобы побороться с волнами, а прямо, как ключ, пошел ко дну. Остальные три матроса были приняты на катер и благополучно доставлены на берег. Вот от них-то впоследствии и узнали подробности последних минут Петруши[47]. Так канули с ним вместе в пучину морскую все блестящие на него надежды! Можно себе представить тяжкое горе его родной семьи. Бедному старому графу не осталось даже утешения посидеть и поплакать на могиле так горячо любимого меньшого сына. Тело Петруши, разумеется, найдено не могло быть.