ЭСТОНИЯ

Мы приехали в местечко со смешным названием Пука. Здесь жили дядя Антти с семьей и еще наши родственники из Виркина, все они работали батраками. Хозяин жил в лесу и был «лесным братом», а хозяйка только что родила сына. Обо всем этом нам дядя Антти говорил по дороге с вокзала на хутор, а последний раз, когда за ним пришли, он оказался дома, но ему удалось убежать через окно в ржаное поле, которое было под окном. Дядя Антти говорил, что хозяева хуторов так обложены налогами, что от урожая им не хватает не только на содержание скота, но и на зиму для себя, и поэтому они платят за работу очень мало, да и за эту плату полно желающих, но они не хотят брать русских, и для нас найдется работа.

На следующий день взрослые ушли в поле, меня хозяйка считала еще слишком молодой, чтобы работать на тяжелой работе рядом со взрослыми и послала собирать красную смородину с кустов. Скоро она тоже пришла. Положив корзину с ребенком рядом с собой, она заговорила со мной по-эстонски. Вначале я не понимала, но она стала показывать руками и медленно выговаривать слова, и я начала немного понимать. Она спросила о моих родителях. Я не боялась ее и сказала — арестованы. А она говорила что-то о границе, будто можно бежать.

— А вы знаете кого-нибудь, кто перешел границу, что-нибудь известно о них?

Она не поняла и продолжала:

— На лодке можно переплыть залив в одну ночь и попасть в Швецию. Многие так уплыли.

Я начала думать, как это мы, десять человек, на лодке, а вдруг буря? А может быть, моя мама все же жива, тогда что с ней будет, когда она выйдет из тюрьмы?

А хозяйка продолжала:

— Говорят, американцы приплывут на пароходах освободить нас.

Я спросила у нее:

— Вы думаете, снова будет война?

Ребенок заплакал, она взяла его на руки, села на скамеечку, дала ему грудь и начала собирать ягоды одной рукой.

Хозяйка поднялась, уложила заснувшего ребенка обратно в корзину, переставила свою скамейку, я посмотрела на ее крупное, порозовевшее на солнце лицо: вверх по шее быстро бежал маленький коричневый муравей. На ее щеке он заковылял по белым блестящим волосинкам, как по стерне, добрался до виска и скрылся в густых зарослях волос. Я опять спросила:

— А что-нибудь известно о тех, кто море переплыл на лодках?

— Многие из них в Швеции, — ответила она.

* * *

На следующий день меня поставили наверх на молотилку, дали треугольный острый нож, научили разрезать снопы, предупредили, что этим ножом можно легко порезаться — работать придется быстро — возы со снопами не могут простаивать.

Я начала — получалось быстро. Но вдруг задела ножом чуть выше колена, теплая струйка побежала по ноге. Я смахнула, рука оказалась в липкой крови. Чтоб не заметили, я повернулась другим боком — работать наверху интересно, к тому же пыль от молотилки сюда не залетает. Но скоро я задела ножом по пальцу, кожа повисла, была видна белая кость, хлынула кровь. Ройне подавал снопы и закричал, чтобы я быстрее слезла с машины. Молотилку остановили, меня провели в дом, перевязали палец, про ранку на ноге я не сказала, было стыдно. Потом меня поставили работать в очень противное место — собирать солому и колосья, которые вылетали из носа молотилки вместе с тучей мякины и пыли, сильно першило в горле. Но этой работы хватило только на два дня.

Ночью из леса пришел хозяин, скосил на косилке пшеницу.

С утра мы, женщины, пошли вязать снопы, а вечером хозяйка натопила баню, после бани пили чай с пирогом вместе с хозяином и хозяйкой. Оказалось, что я быстрее всех научилась понимать по-эстонски — когда говорил хозяин, я или старшая тетя переводили на финский. Хозяин говорил, что так не может долго продолжаться и что поднимутся народы, которые захвачены русскими, и придет американский белый пароход, будто они уже готовят десант. А когда мы пришли к себе, тетя рассказала про это дедушке, он раскашлялся от смеха и с трудом проговорил:

— Перебьют их, как слепых котят. Партизаны мне нашлись, с советской властью захотели познакомиться… Сибири не увидят, не только что своего белого парохода…

Здесь, в Эстонии, на него почему-то не шикали.

Дядя Антти нашел работу у лесника. Тети тоже решили переехать с дядей. Они узнали, что здесь требуются учителя русского языка, и они найдут работу в школе.

Хозяйка дала нам лошадь, и мы переехали в маленький дом, который стоял на берегу небольшой речушки. Меня оставляли дома варить обеды, бабушка еще не собрала урожай в Никольском и жила там. На меня оставляли Женю и Тойни. Я укладывала Тойни спать и с Женей отправлялась с топором на добычу дров. Рубить разрешалось только сухие ветки и сучки, но на земле не было никаких сучков.

* * *

Уже несколько вечеров, как только мои приходили с работы, я брала сумку со сложенными в нее пуговицами, булавками, иголками и резинкой, садилась на велосипед и ехала на ближайшие хутора менять эти вещи на продукты. Я научилась говорить по-эстонски: меня впускали, мои товары оказались ходовыми. Но однажды меня приняли за русскую и спустили собаку, я успела вскочить на седло, дорога была твердая, утрамбованная, я быстро разогнала велосипед — громадная, с оскаленной пастью собака долго гналась за мной…

В воскресенье я решила поехать подальше от дома. Дядя Антти объяснил мне, как добраться до большого шоссе. Я просто решила ехать, пока не надоест, а потом свернуть на какую-нибудь маленькую дорогу. С вечера я сложила все, что мне дали обе тети Айно.

Утром меня рано разбудила младшая тетя. Я позавтракала и вышла на улицу. Трава в тени была седой от росы, на ней от моих босых ног оставались следы. Я вытащила велосипед и вышла на дорогу, закинула ногу через раму, уселась на седло и изо всех сил начала крутить педали. Шины приятно шумели. Я начала оглядываться по сторонам, искать развилку: гадать, куда лучше свернуть.

Я не знала точно, как долго ехала после развилки, наконец увидела вдали на горке большой хутор, окруженный высокими темными елями. Я решила: наверное, там уже проснулись. Возле елей, окружавших усадьбу в три ряда, была построена из камней, собранных с полей, изгородь, которая местами заросла бархатистым темно-зеленым мхом. Камней было здесь тысячи. Наверное, много десятков лет люди таскали эти камни с поля. Внутри за оградой стояло несколько построек. Я остановилась возле елей, прислонила велосипед к камням изгороди, посмотрела назад, услышала пение жаворонка, который черной точкой дрожал и заливался в голубом небе.

В доме кто-то играл на рояле. наверное, псалмы играют — сегодня воскресенье, эстонцы тоже лютеране. Я постояла, послушала: пения не было, и вообще играли что-то другое. Я решила войти и попросить попить, так легче будет спросить, как у них насчет резинки для трусов и всяких там булавок и пуговиц. Я шла к дому и, как всегда, думала: вот бы там в доме оказались разговорчивые и любопытные люди. Я бы только отвечала на их вопросы. Озираясь, медленно я подошла к крыльцу. Страшно, если собака на улице: она может успеть напасть. А если она в доме, то хозяева выставят ее на улицу, а меня оставят в помещении, чтобы услышать, зачем я пришла. Но лучше бы ее вообще не было, потому что после собачьего лая люди долго не приходят в себя. Им будет казаться, будто это я устроила весь шум и крик, и они будут сердиться на меня и неохотно разговаривать.

Я постучалась, никто не отвечал, я толкнула тяжелую дверь и вошла в большую кухню. Пожилая женщина в очках сидела с книгой возле окна. Я попросила попить. Она наклонила голову, поверх очков посмотрела на меня, потом медленно поднялась со своего места, достала из стенного шкафа белую эмалированную кружку, налила воды из крана и протянула мне. Пока я пила, женщина стояла возле меня и молча ждала. Она, наверное, пыталась отгадать, откуда я взялась — не воду же пить я приехала на ее хутор. Я поблагодарила ее и отдала кружку. Ужасно хотелось сказать: «Head aega» [40] и уйти.

Я переложила в другую руку сумку, как бы действительно собираясь уходить. Женщина ждала, казалось, она очень хотела, чтобы я скорее удалилась, чтобы она могла спокойно читать дальше. Музыка в соседней комнате затихла. Распахнулась дверь, вошла девушка с пышными рыжими волосами в голубом длинном халате. Наверное, она хотела что-то сказать женщине, но остановилась около меня с полураскрытым ртом. Я почувствовала, будто у меня вспухают уши — я вся краснею. Я заставила себя проговорить фразу:

— Я пришла менять мелкие вещи на продукты… — Голос мой показался чужим и слишком громким.

Она попросила:

— Покажите, что у вас?

Я раскрыла сумку.

Она обратилась к женщине, которая снова уселась с книжечкой к окну.

— Нам что-нибудь из этого нужно?

— Да нет, ты же знаешь, нам ничего не нужно, — безразличным голосом ответила она.

Но девушка наклонилась над моей сумкой, вынула катушку белых толстых ниток, поинтересовалась, сколько она стоит. Я промямлила:

— Сколько дадите.

Она спросила, что бы я хотела. Я ответила, что лучше всего бы немного хлеба.

— Вы что, финка?

Я кивнула, а потом спросила:

— Как вы догадались?

— По акценту.

Она позвала меня в соседнюю комнату, указала на мягкое кресло, попросила чуть подождать и вышла. Вернулась она довольно быстро, за ней шел молодой человек, застегивая на ходу пуговицы на рукавах белой рубашки.

— Это мой брат Лембит.

Он протянул мне руку, поздоровался, а она всплеснула руками:

— О, я забыла представиться, меня зовут Эльфрида. Я назвала свое имя, Лембит улыбнулся и проговорил:

— Финское имя.

Я тоже улыбнулась. Эльфрида начала торопливо рассказывать, что они с братом провели в Финляндии несколько лет. Отец взял их домой, он был уверен, что Эстония будет свободной республикой. Лембит перебил ее:

— Его расстреляли сразу, как вошли эти… — он отошел к окну. Далеко в поле было слышно пение жаворонка.

Я проговорила:

— У меня тоже арестовали отца и мать. Эльфрида пошла за кофе.

— Отсюда надо бежать, я давно бы ушел к «лесным братьям», но мне нет шестнадцати, и у меня Эльфрида, — прошептал Лембит.

Я сказала, что слышала от хозяина, у которого я снопы вязала на хуторе, что будто за сто грамм золота с человека какие-то люди переправят на лодках через пролив в Швецию. Но в Финляндию нельзя: финны обязаны по конвенции выдать обратно.

Лембит переспросил:

— Уже сто грамм? Я кивнула и добавила:

— Вообще-то я толком не знаю. Просто слышала от «лесных братьев» на ферме, где я работаю.

— Что ты делала на ферме?

— Почти все, что там летом делают.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать. Но на ферме легче, чем в колхозе.

— Ты в колхозе работала?

— Да, нас сослали в центр России…

Он хотел еще что-то спросить, но вошла Эльфрида с подносом, на котором стоял медный кофейник, фарфоровые чашки с мелкими розами и бутерброды с домашней колбасой и сыром. Она указала взглядом на поднос:

— У нас тоже уже это все кончается. Мы не можем сеять и собирать урожай.

— Можем, мы все можем, но не хотим! — крикнул Лембит. — Все равно отберут, здесь тоже скоро колхозы будут.

— Мы тоже меняем, — продолжила Эльфрида. — У нас много всего. — И она провела рукой вокруг.

У них на самом деле было много всего. Белый рояль стоял с открытой крышкой посередине их громадной комнаты. А внутри рояль был розовый. Вообще, я никогда ничего такого не видела. В распахнутые настежь окна были видны верхушки яблонь с мелкими недоспелыми яблоками.

— А где ваша мама? — спросила я у Эльфриды.

— В Швейцарии. Она там с моим младшим братом, у него что-то с головой. Он болен. Я думаю, что она преподает музыку. До замужества она этим зарабатывала. Нам надо скорее отсюда выбираться.

Я доела бутерброд, поставила тарелку на низкий столик. Эльфрида взяла мою кофейную чашечку, на ее пальце блеснуло золотое кольцо с зеленым камнем, наверное, у них есть двести грамм золота, чтоб уехать, а может, их и так перевезут? Я не знала, что ей сказать, стало неуютно, я встала, вышла на кухню. Они оба вышли за мной. Я взяла сумку и почувствовала, что она стала тяжелее. Я прошла через двор к камням ограды, подняла велосипед и покатила к большой дороге.

Домой в то воскресенье я приехала поздно: пришлось довольно много пройти пешком. Я наменяла много картошки и разных других овощей, и нужно было вести велосипед рядом. Но здесь хорошие дороги, и было не тяжело. Вспоминались разные дома и разговоры. В одном доме мне сказали, что на том красивом хуторе, где я была утром, жил член эстонского сейма, он был известным и богатым человеком. «Может «лесные братья» помогут им бежать», — подумала я.

Утром в понедельник обе тети Айно поехали в город Вильянди, там им обещали работу. Я опять осталась с детьми дома. Тойни у меня сидела на одеяле на полу или ползала по всей квартире. Она была тихим ребенком. Ее надо было только кормить, вовремя сажать на горшок и укладывать спать. А Женя в теплые дни возился на речке, ловил пескарей из-под камней и коряг. А однажды он вдруг прибежал, схватил вилку и убегая крикнул:

— Там под доской в реке сидит громадная рыба с усами! Скоро за дверью раздался визг и крик:

— Открой, открой скорей!

Женя вбежал в кухню и бросил на пол черного извивающегося налима, у которого в спине торчала вилка. Сам он вскочил на табурет. Я тоже испугалась и встала на ящик с дровами, но было жаль и страшно смотреть на бьющуюся на полу рыбу. Я кричала Жене, чтобы он стукнул налима поленом по голове.

— Ты стукни! Я не могу, я больше не могу!.. — кричал он мне. Получился настоящий обед: на первое — свежая уха, на второе — жареная со шпиком картошка с кислой капустой. Это мне на красивом хуторе положили в сумку кусок шпика. И вообще, в тот вечер за столом было хорошо: тети вернулись домой радостными — им обеим дали работу в школе, в местечке Виллевере.

Весь следующий день мы упаковывали вещи, вспоминали всякие истории из нашего путешествия сюда, в Эстонию. Наконец дядя Антти громко хлопнул ладонью по скамье и проговорил:

— Ну еще раз уложим барахлишко!

Я начала мыть посуду. Обе тети Айно сидели в комнате за столом. Они опять говорили обо мне и Ройне, его они хотят устроить в техникум — он всегда был отличником, а меня сдать на курсы портних. Тетям казалось, что самая подходящая работа для девочки — выучиться на портниху. Портнихи всегда и всюду нужны, рассуждали они… Но я знала, что мне лучше работать на тяжелой работе, чем шить.