Осужденный Чубакка танцует тверк

Чубакка хотел бы сказать, что провожал взглядом деревни и города бескрайней России, пролетавшие мимо несущего его к месту отбытия наказания поезда, но не мог. Ровно на административной границе Москвы проржавелые пути заканчивались, местами лишь прогнившие шпалы и выступающий шрам насыпи говорили о том, что некогда тут проходила транспортная артерия.

На политзанятиях во время привалов зэкам объясняли: почти все рельсы страны были пущены на строительство стратегических обходных веток и моста где-то на юге то ли России, то ли не совсем России. В любом случае языковых навыков Чубакки было недостаточно для улавливания таких тонкостей.

Отсутствие рельсов обещало превратить железнодорожный этап в пеший, но бросать транспортное средство без надзора ответственный конвоир Пахомов не решился из-за страха потерять имидж «хозяйственного малого», которым он был славен в ведомстве. Поэтому зэки получили дополнительную нагрузку в виде ими же самостоятельно собранного транспортного средства.

В арсенале конвоя нашлись канаты, и по старой отечественной традиции арестанты медленно двинулись в путь, передвигая состав волоком, а иногда и «методом перекатывания». Наибольшие трудности доставляли овраги и маленькие озера, которые принципиальный Пахомов не хотел огибать.

Тьма каждого морозного утра разрывалась государственным гимном в исполнении начальника конвоя. Пел он с надрывом в особо проникновенных местах. Этапируемые, как их и учили, вылезали из своих вырытых накануне в сугробах спальных углублений и застывали в величественных позах. Прижав шапки к тщедушным телам, они, не мигая, смотрели в сторону восхода. По причине зимы и раннего часа никакого восхода не было — даже намека на него не было. Вся повторяемая из утра в утро процедура, по замыслу Пахомова, должна была выработать в осужденных веру в светлое будущее. После исполнения гимна, прохаживаясь за спинами з/к, Пахомов назидательно повторял, что самый темный час — перед рассветом.

По традиции процедура подъема заканчивалась тем, что, забравшись на любое доступное подобие пьедестала (а в отсутствие оного удерживаемый спинами двух-трех арестантов), он изрекал с басовитой задумчивостью: «Посмотрите! А ведь встает Россия с колен!» Из левого глаза его капала слеза и под воздействием отрицательных зимних температур застывала на волевых морщинах мужественного лица.

Чубакка честно всматривался в окрестности, каждое утро пытаясь разглядеть ту самую пахомовскую Россию, но видел в основном дикие или безнадежно заброшенные пейзажи. В результате он пришел к выводу, что из-за высоты нанесенных сугробов недостаточно просто встать с колен — нужно залезть на стремянку или деревце.

Восход желтой звезды не только приносил с собой по-зимнему негреющий свет, но и знаменовал завтрак: конвоиры раздавали арестантам кипяток.

Среди этапников были люди с хорошей базой: физики-теоретики, обращаясь к конвоирам, утверждали, что агрегатное состояние воды далеко от кипятка и, строго говоря, раздаваемый в кружках снег и без того щедро разбросан повсеместно. Восстание умов длилось недолго, и после ряда воспитательных бесед преступники признали, что физика — суть вражеская пропаганда. Кроме того, они сознались в ряде правонарушений мелкой и средней тяжести.

Еда была достаточно скудна и представляла собой смесь березовой коры, перловки, мелко рубленных стеблей подсолнуха и свекольной ботвы. Основная энергетическая ценность была представлена мышино-тараканьим концентратом, полным живительного белка. Сухпаек з/к был разработан в Министерстве сухпайков, а значит, обеспечивал необходимый баланс между минимальным уровнем килокалорий, поддерживающим признаки жизни в телах осужденных, и степенью страданий, соответствующей принципам социальной справедливости.

Иногда Пахомов прерывал завтрак, понуждая з/к к игре в чехарду и к веселым стартам. Венчался завтрак чисткой зубов веточками заиндевевших придорожных кустарников и гигиеническим растиранием тел оледенелой щебенкой с железнодорожной насыпи. Потом уже порядком изнуренные арестанты продолжали свой унылый путь.

Схожестью и неуловимостью границ дни этапа напоминали сиамских близнецов. Кряхтя, матерясь и вздыхая, зэки в казенных валенках тянули свою трансцендентную упряжь, поминутно поскальзываясь на снегу и проваливаясь в спальные окопы прошлых этапов.

Курить в пути Пахомов не разрешал, сообщая о том, что наступила эра ЗОЖ и заключенным негоже нивелировать положительный эффект от физических нагрузок на свежем воздухе вдыханием ядов табака. Зэки, однако, пускали в ход смекалку и по очереди курили тайком во время передышек, когда другие отвлекали Пахомова номерами художественной самодеятельности. Любимой сценкой Пахомова была «Ленин и еж». Каждый раз он смеялся до слез и, утирая лицо огрубевшей от постоянного сжимания нагайки рукой, постоянно с отдышкой повторял: «Ох, матьчасна-матьчасна». Во время кульминации, когда Ильич срывал маску и оказывался настоящим человеком Мересьевым, а еж срывал свою и оказывался Фанни Каплан, Пахомов сильно переживал и всегда смотрел ее стоя, а после, хлопая и свистя, требовал повтора на бис до 15 раз. Зэки не возражали — так перерыв на тайный перекур выходил дольше.

По мере движения этапа волнение в зэчьей коммуне нарастало. Ни один арестант не знал конечного пункта своего назначения, не знал его и конвой.

* * *

Оптимизируя и повышая эффективность труда осужденных, карательное ведомство столкнулось с неудобной объективной реальностью. Она заключалась в том, что арестант не являлся универсальной трудовой единицей. Тот, кого можно с успехом использовать на рытье каналов и возведении колоссальных памятников труду, зачастую совсем плох на производстве кружевного белья.

Гениальная идея ведомства, призванная исправить эту ошибку незадачливой действительности, состояла в том, что на пути этапных магистралей, резавших страну, как пирог, во всех направлениях, были определены «точки интересов», где представители закрепленных учреждений сами выбирали з/к в соответствии с требуемой производственной спецификой.

Иной раз за здорового, полнозубого зэка ответственные от разных колоний торговались до хрипоты и рукоприкладства, естественно взвинчивая цену за «товар». Самый щедрый улов на памяти Пахомова был получен за потомственного краснодеревщика Зотова, нестарого и еще вполне крепкого мужичка. Рязанская управа отвалила за него мешок почти не плесневелой брюквы — тамошний начальник хотел запустить цех по производству резных ставен.

Но бывали и откровенно провальные этапы, состоящие из интеллигенции и другой малопригодной в трудовом отношении публики. Тогда конвоиры, рассортировав зэков по профессиональной принадлежности, выставляли их кучками и зазывали покупателей в погонах:

— Копирайтеры! Легкие и ироничные! Вдумчивые и начитанные.

— Свежие политтехнологи! Злые на язык, с крепкими ногтями и пытливым взглядом.

За лучший продакт-плейсмент Пахомов премировал конвоиров-зазывал лично, но и от державы был материальный «стимул»: осужденных, не сбытых в «точках интереса», надлежало доставлять в специализированные лагеря многоцелевого назначения в конце тракта, а так как общая эффективность использования труда от этого снижалась, то за каждого з/к, доставленного до «тупичка», конвоирам начислялись штрафные баллы. Баллы эти, в свою очередь, вычитались из пенсионных, но не арифметическим вычитанием, а секретным, зависящим от многих факторов, в том числе от урожая зерновых и количества боевых столкновений на границе.

Собственно, саму пенсию не платили уже давно, изымая ее на представительские расходы великой державы. Это воспринималось всеми служивыми с пониманием. Все осознавали, что брюхо можно набить и завтра, а, например, собачек доставить на выставку надо уже сегодня, и делать это необходимо с имперским размахом, желательно бизнес-авиацией. Ведь прилети русская корги эконом-классом на международную выставку, что тогда будет с национальным престижем? Смешно подумать даже.

В любом случае конвой пытался избавиться от этапируемых до финального пункта для экономии времени, а также борясь за переходящий вымпел ударников службы.

Нерадивые бригады, конечно, пошаливали и, бывало, расстреливали весь этап при попытке к бегству, но Пахомов был не из таких — своим служебным досье дорожил, а ведь за такие шалости можно и выговор заработать!

На каждом базаре к Чубакке проявляли интерес, так как рост его и стать выдавали способность к различной бесполезной, но физически трудной работе, которая легко могла найтись в любой колонии. Но поняв, что языку он не обучен, соображает туго, — махали рукой. Ведь обучать зэка — блажь и роскошь.

Чуи мог только догадываться, чего от него хотят все эти люди, которые подходят, щупают его, оттягивают губы, говорят тихо, но властно, а после всегда срываются на крик, пунцовеют и, как правило, заканчивают знакомство ударом в его солнечное сплетение или пах.

В течение всего маршрута Чубакка тщетно пытался учить язык, но, даже несмотря на скудный лексикон окружающих, успехов не добился. Язык Пушкина не поддавался чубачьему распознаванию, а хриплый рев диалекта вуки дешифровать никто не мог. Как назло, рядом не было ни Хана Соло, ни Йоды, ни даже какого-нибудь завалящего Квай-Гон Джинна для помощи с переводом.

По мере продвижения этап редел, тащить вагон на себе зэкам становилось все труднее. Особенно когда конвойные сговаривались с жителями попутных деревень и катали на нем свадебные процессии (это был такой провинциальный шик).

Вот уже и миновала последняя точка торга, где из кожи вон лезли и конвоиры и зэки, которым очень не хотелось попадать в конечные пункты назначения, так как о них в арестантской среде ходили дурные слухи. Несмотря на все ухищрения, сдать удалось только двух осквернителей веры, толерантных к абортам и покемонам, — и то пришлось приплатить за них валежником.

Обрадованные, они отправились в ИК, где требовались испытуемые для тестирования отечественной косметической продукции на основе борщевика. Работа не пыльная, желающих много, но мест ограниченное количество, хоть текучка и порядочная. С сожалением сплюнув, Пахомов провел перекличку и двинул колонну в последний бросок.

* * *

Специализированная исправительная колония № 1984 приветствовала прибывающий этап серым небом, огромной стаей ворон, которая создавала в небе причудливые геометрические формации — мечту математика, работающего с многообразиями Калаби — Яу, и группой крупных людей в черных, глянцевых, отражающих небо и ворон доспехах. Завидев их издали, Чубакка сильно разволновался, думая, что перед ним фабрика по клонированию Дарта Вейдера, но по мере приближения все больше и больше успокаивался, так как Темная сторона Силы хоть и отчетливо ощущалась, но все же была явно недостаточной для антиджедая, а тем более стольких его копий.

Встречающий отряд выстроился у входа низенького здания из кирпича особо депрессивной расцветки. Когда между прибывающими и ожидающими осталось метров двести, рота охраны СИК № 1984, как по команде, достала резиновые палки — сверкающие, как и доспехи стражников, и начала ритмично бить ими в жестяные щиты, сопровождая каждый удар коротким гортанным «У!».

— У! У! У! У! У! У! У!

«Прям как на моей свадьбе», — с ностальгией вспомнил арестант Сударь, бывший аудитор из бывшей большой четверки. «Какой-то ритуал приветствия», — подумалось Чубакке. «Запугивают, суки», — прозорливо прокомментировал зэк Шапочкин.

Наконец Пахомов отдал команду остановиться и сам направился для передачи папки с документами на вновь прибывших. Приблизившись к группе грязных мужей в фуражках, взмывающих почти перпендикулярно земле, он отдал воинское приветствие, «указывая в сторону солнца», получил симметричное приветствие, после чего вручил дела центральному встречающему, выделявшемуся из остальной компании цветом формы, слегка отливавшей фуксией.

«А, Пахомов, давненько не виделись!» — начальник СИК № 1984 Григорий Константинович Берц будто рвал пространство своим голосом, тембр которого выходил за рамки любых классификаций. Он посмотрел на притащенный вагон и глубокомысленно изрек: «Хозяйственный ты малый, Пахомов!» Суровое лицо начальника конвоя расплылось в улыбке и сказало: «Так-то непривычные мы казенные транспортные средства подвергать растратам и небрежному обращению». — «Это очень правильно. А теперь скажи своим молодцам поместить ТС на охраняемую стоянку». Пахомов, обернувшись, свистнул, привлекая внимание конвоиров, и скомандовал: «На прикол!»

Подразделение было сработанным, поэтому дополнительных пояснений не потребовалось. Зэков распрягли, и согнанные к боковине вагона арестанты стали переворачивать его раз, другой, третий — и вот уже, грохоча и теряя особо непрочные элементы, их транспорт скатывался в глубокий овраг в компанию своих кустарно собранных братьев. Задержавшись на краю оврага, Чубакка окинул взором техногенное кладбище и подумал о том, что, должно быть, так кормят какое-нибудь чудовище. Другого объяснения произошедшему он найти не смог и стал прикидывать, как чудовище может выглядеть.

Тем временем росписи и гербовые печати зафиксировали прием-передачу заключенных, и последние поступили в зону ответственности СИК. Начальник колонии не замедлил обратиться к вновь прибывшим с приветственной речью: «Товарищи преступники! Вы поступаете в распоряжение специализированной исправительной колонии № 1984, где из вас сделают людей и патриотов, несмотря на все попытки сопротивления. Все команды выполняются бегом. Физическая сила применяется без предупреждения». Поставив себя на паузу, начальник воткнул взгляд в ссутулившихся зэков. Внезапно лицо его набрякло венами, белки глаз налились вишневым, ноздри вспучились, а ротовой провал издал рык, от которого осужденный Шапочкин обмочился, а с веток близлежащих деревьев попадал снег: «Я сказал, бегом, мрази!»

И они побежали навстречу охранникам. Те, отлично зная процедуру, принялись без промаха охаживать пробегающих и обезумевших от страха зэков по хребтинам дубинками. Каждый четвертый поливал принимаемых з/к перцовым газом, от чего тех тут же охватывало удушье и у них наступала кратковременная слепота.

Чуи потерял сознание после шестого поворота, и это был лучший результат этого этапа. Начальник СИК, удовлетворенно лицезрея картину затаскивания бесчувственных тел зэков в помещение, промурлыкал: «Всухую».

Подполковник Берц обожал играть в Tower Defence и гордился своей непобедимостью.

Пахомов провожал взглядом массу, трамбуемую в зев колонии, и с блаженством думал о том, что еще один акт социальной справедливости совершен и что жизнь стала еще законней.

Этапники приходили в себя в бетонном помещении средней просторности. Затем раздались крики — их испускал незнакомец с лицом по-королевски пурпурного цвета. Он поливал зэков струями кипятка из шланга, зажатого в руке не менее благородного цвета.

— Встать! Встать! Встать! Встать! Встать!

Комбинация оказалась достаточно живительной, желающих разлеживаться в бессознательном состоянии не было.

— Бегом! Бегом! Бегом! Бегом! Бегом!

Квест продолжался, и зэки побежали по коридору, по обеим сторонам которого угадывались двери камер.

Двигающийся поток умело разделили на группы, поочередно подвергая полному обыску, банным и воспитательно-психологическим процедурам. Берц напутствовал сотрудников, избивавших в закутке ногами не вовремя замешкавшегося зэка: «Товарищи, ну сколько раз говорить: избивать осужденного следует по 10–12 человек одновременно, так как уголовные элементы непредсказуемы в своей агрессивной злобе. Читайте руководящие инструкции. Это закон, написанный кровью! Бить надо мыском ботинка, целить в пах или иные чувствительные органы». Берц мастерски ударил один из скрючившихся комков, последовали хруст, тяжкий всхлип воспитуемого и удовлетворенный кивок воспитателя.

«Пыткин, Пыткин, Пыткин, — продолжал учить Берц, переместившись на следующий участок. — Ну что ты делаешь, дорогой мой человек?» Пыткин, подвешивающий зэка за наручники, сковавшие его руки за спиной, остановился с непонимающим видом, но готовый к любым распоряжениям руководства. «Темнота ты, Пыткин. Вот ты зачем осужденного подвесил?» Хмурясь, прапорщик Пыткин вспоминал строчки соответствующей инструкции ДСП (для служебного пользования):

— Для причинения нечеловеческих страданий и болей в запястьях.

— И?

Пыткин, потупившись, молчал — он не помнил, что еще.

— А нестерпимую боль в локтевых суставах кто будет зэку причинять, а? Арина Родионовна? Тебе няня нужна, а, Пыткин?

— Никак нет.

— Ну так вешай выше.

Александр Сергеевич Пыткин дернул за шнур, заламывая руки осужденного выше, — тот завыл.

«Во-от», — удовлетворенно протянул Берц. «А вы, товарищ преступник, не войте, а то мы позовем другого осужденного из числа специально обученных — и он вас… — Берц сделал многозначительную паузу и поиграл бровями — изнасилует! Александр Сергеич, снимите с осужденного трусы для напоминания о такой возможности».

Закусив губу, з/к замолчал.

У пункта цирюльной обработки происходила какая-то заминка, и Берц поспешил туда. Осужденный по кличке Пупс (красная повязка с надписью «Парикмахер» на руке выдавала место его трудоустройства) нерешительно переминался с ноги на ногу и робко переводил взгляд с полуавтоматической бритвенной машинки «Лысая гора» на возвышающегося перед ним Чубакку. Обычно он начинал стричь с затылка — там, где заканчивались волосы на голове. Эта отработанная схема была, очевидно, не применима в данном случае.

«Та-а-ак. Что тут такое? Пупсик, почему не стрижешь осужденного?

Захотел в ШИЗО?» — елейным тоном поинтересовался Берц. От перспективы оказаться в ШИЗО Пупс сменил цвет лица с нежно-розового на бледно-поганистый и выдавил: «Как стричь?»

Может быть, Пупс хотел добавить что-то еще, но мощный удар Берца отправил его сложившуюся пополам тушку в груду лежащих позади него мешков с волосами, состриженными с голов арестантов. Волосы поставлялись в КБ «Роспотех» и служили основным ингредиентом для оружия, ввергавшего врагов империи в ужас, — волосяных бомб, которые разрабатывались на основе новых физических принципов.

«Тебе что тут, салон красоты? Ты что тут, визажист?» — буйствовал Берц.

Как начальник СИК, он обладал почти неограниченными полномочиями, однако имперская вертикаль власти была представлена в колонии Комитетом У. М. (сокращенно КУМ, что такое У. М. — не знал никто; комитет славился своей секретностью, а деятельность его была направлена на выявление новых преступлений среди осужденных лиц).

«Налысо нельзя», — тихий голос, прервавший истерику начальника СИК № 1984, принадлежал местному главКУМу Кременю Виктору Палычу. Кремень раскрыл пухлую папку руками в черных перчатках и зачитал: «Осужденный Чубакка, он же Чуи, он же Шушака. Сын Аттичиткука, принадлежит к племени вуки, гуманоид ростом более двух метров, тело и лицо покрыто густой бурой шерстью, напоминает обезьяну или собаку породы аляскинский маламут. Не носит никакой одежды». Кремень закрыл папку: «Стричь нельзя, не будет совпадать с ориентировкой». Повисла многозначительная пауза. Многое случалось в СИК № 1984, но нестриженного зэка в ней не случалось никогда.

— Шушака Аттичиткукович. тело и лицо. лицо и тело, — задумчиво повторил Берц. — А что про макушку?

— Про макушку ничего, — без паузы ответил Кремень.

— Тогда вызывайте маляров и красьте.

— Кого? — не понял Пупс.

— Осужденного, как там его. Шушакова. В цвет согласно установленному образцу, — палец Берца указал в сторону плаката на стене, изображаютего одетого по форме горбоносого зэка в двух проекциях.

Гордый за неординарное решение, Берц направился к выходу — более ничего интересного не намечалось.

По ходу движения замерла тройка этапников, уже остриженных и помытых ледяным душем. Они стояли голышом на бетонном полу, с глазами, полными тревоги и ожиданий неприятного. Берц резко остановился и требовательно спросил у одного из них: «За что осужден?» Подобравшись, зэк выпалил с хрипотцой быстрый речитатив:

Где-то кто-то посыпает тальком карапузов,

А я сейчас всадил Жоресу обойму в пузо.

Это было деху похоже на подледную рыбалку:

Эмоций, блять, немного, но эмоции, блять, яркие.

Последний звук получился протянуто-затухаютим из-за удара под дых.

«Это что еще такое?» — возмутился Берц.

«Группа „Кровосток“, — ответил Кремень, который всегда оказывался поблизости в подобных ситуациях. — И разжигание ненависти, и пропаганда насилия путем нецерковного песнопения». «Вот тварь! — Берц что есть мочи ударил согнувшегося зэка локтем промеж лопаток, после сплюнул на упавшее тело. — Из-за таких, как он, улицы наших городов полны насилия!»

Чубакка никогда в своей жизни не стригся, на его планете это считалось дном эстетики. Но он уже начал свыкаться с тем, что традиции в том мире, где он находился сейчас, крайне варварские, поэтому стоически, хоть и с содроганием, выдержал процедуру — и когда Пупс избавил от волосяного покрова его макушку, и когда ранее модный художник (а после признания его работ экстремистскими — маляр худотряда СИК № 1984) окрасил его бурую шерсть на теле в черный цвет, проведя вокруг запястий, щиколоток и поперек спины линии светоотражающей серебрянкой.

По окончании процедуры приемки з/к вооружили матрасами и, естественно, погнали в карантин.

— Бегом! Бегом! Бегом! Бегом! Бегом!

Арестантов расставили в позах морских звезд по периметру железного забора, обрамлявшего локальный участок карантинного отделения. Потом их начали по одному заводить в барак; оттуда зазвучали крики двух типов — требовательные и о пощаде.

* * *

Как-то на этапе, после окончания очередного утомительного дня, сгрудившись вокруг ранее сидевшего зэка Цедрика, остальные заключенные впитывали премудрости тюремной жизни. Цедрик из прожитых им 60 лет отсидел 42 небольшими сроками, по два-три года, за преступления небольшой тяжести — хищения бюджетных средств размером до 8,5 миллиардов рублей. Цедрик был профессиональным государственным служащим средней руки. Своих зубов во рту у него было всего два, остальные — победитовые. Он вещал тоном умудренного опытом старца, прорежая фразы глубокомысленными паузами и яростным свистом вдыхаемого сквозь сжатые зубы воздуха.

— Значит, так, братва. Куда ни попади, поначалу побьют. Несерьезно. Больше чтобы попугать. Тут лучше прикинуться опоссумом и беречь почки. Потом отберут все, побреют и на карантин погонят. Тверком испытывать.

— Тверком? — голосом, полным страха, переспросил какой-то щуплый руфер.

— Тверком-тверком. Будут, значит, заставлять тверк плясать. Да. Затанцуешь — значит, с администрацией, проявишь стержень — значит, с братвой. Проверка такая. Тут без масок уже. Сразу понятно, чего человек стоит.

— А если не знаешь, как этот тверк танцевать?

— А тебя, братец, бить будут, как шпроту, — не то что тверк, пасодобль спляшешь.

— Бить?

— Бить, ломать, головой в парашу макать, заставлять целовать календарь с Джигурдой, да мало ли?.. Тюрьма, братцы. Всякое может быть, — Цедрик явно вспоминал что-то очень личное и не очень счастливое.

Пойми тогда Чуи хоть слово — и приемка, и то, что происходило далее, по крайней мере не удивило бы его. Когда настал его черед, чьи-то руки втолкнули его в темное помещение — с бликами цветомузыки по стенам. И властный голос приказал: «Танцуй!» Чубакка застыл в позе крайнего непонимания, вспыхнул луч прожектора. Зазвучала патриотическая кавер-версия песни Снупа Догга, исполняемая неподражаемым Вилли Ивановичем Токаревым: «Вигл-Вигл-Вигл!»