Апелляция

На 17 февраля была назначена апелляция. Пару дней я чувствовал воодушевление. Было неявное ощущение, что отпустят, то есть срок сделают условным. Это послужит еще одним предупреждением для Бро: будешь выступать дальше — посадим и тебя, и брата. По крайней мере, такая у меня была гипотеза.

Приговор был супердырявый. Ну, то есть совсем-совсем. Там была куча ошибок, процессуальных несоответствий. Даже Ольга, адвокат Бро, испытывала оптимизм. Обычно Ольга испытывала пессимизм (что правильно, у адвоката такая судьба — быть на негативе). Наше ходатайство об отмене было толще, чем сам приговор. Прочитав его, я слегка воспрял духом. И все тоже воспряли.

Попробую описать психологическую канву: когда посадили только меня, для всех это стало большим сюрпризом, даже шоком. Было некое чувство нереальности происходящего, и апелляция должна была вернуть все на круги своя. В конце концов, по предыдущему приговору Бро, его выпустили как раз по апелляции — правда, через сутки после посадки. В моем случае прошло почти 50 дней, но и это, кстати, супербыстро. Некоторые ждут по полгода.

Апелляция — это черта. После ее преодоления начинается «вступление в законную силу». Этап и зона. И то и то — очень непонятно: как, куда, зачем. До этого, хоть и сидишь в СИЗО, зато хотя бы понятно где. Можно туда принести передачу и т. д. Получается такая грань между стабильной неопределенностью и определенной нестабильностью.

Апелляция продолжалась часа четыре. Приговор изменили. Бро отменили дополнительные наказания в виде штрафа. Мне — нет. В общем, все это смахивало на издевательство.

Как раз после суда у меня получилось впервые позвонить по телефону. Сделал два звонка — жене и матери. Чертовски трудные разговоры. Мои девочки рыдали. Да чего уж там — по-моему, все семейство было в режиме белуги — даже самые брутальные его члены. Но настрой был у всех боевой. Херня-то какая. Подумаешь, тюрьма. Да мы тюрьму на завтрак едим.

Все, кто приходит в камеру с приговора или с апелляции, которая почти в ста процентах случаев оставляет приговор в силе, ложатся на нары и спят сутки. Это правда так. Не то чтобы сильно устаешь или спать хочешь. Просто не особо хочешь с кем-то говорить.

По закону, после того, как в СИЗО поступают документы из суда о вступлении приговора в законную силу, зэка переводят в другую камеру, где сидят уже осужденные (остальные — пока обвиняемые). В «Бутырке» так не делают, меня тоже никуда не перевели. Этапировать должны где-то через десять дней. Но я знал чувака в «Бутырке», который сидел там девять месяцев после приговора. Девять месяцев — это уже многовато, но до полугода — это норма. Мне же, конечно, такое не светило. Администрация «Бутырки» предвкушала скорое избавление от меня. Я достал их своей медийностью и жалобами. Для учреждения уголовно-исполнительной системы публичность — это самый большой страх.

Кстати, «Бутырка» заранее была в курсе исхода апелляции. Это было видно по многочисленным мелким признакам. Например, перед заседанием тетка отдала мне карточки на телефон со словами, мол, скажешь адвокату, пусть привезет такие же, отдаст мне. Я: «Так, может, меня сейчас отпустят». Тетка: «Да? Ну, может, и отпустят. Если не отпустят, не забудь адвокату про карточки сказать».

Я где-то слышал, что сны надо трактовать ровно наоборот. На заседание меня вел мой персональный надзиратель (к тому времени мы уже нормально общались, то есть он сводил меня с ума тщательными обысками до и после прихода адвоката и т. д., но было понятно, что ему это особо не надо — просто указ руководства). Так или иначе, пока он меня конвоировал, мы обычно вели какие-то общие разговоры. Ну и вот. Ведет он меня назад. Говорит: «Мне вчера сон про тебя снился». Я ржу: «Типа, надоел уже так? Расскажи». Он говорит: «Расскажу, если в газету об этом не напишешь» (история со статьей в «Московском комсомольце» про Чубакку всем запомнилась). Я заверил, что не напишу. Он говорит: «Приснилось, что тебя сейчас отпустят, ты выходишь за ворота «Бутырки», там тебя встречают. Обнимаешься с братом». Вот такое антипровидение.

Этапирование требует подготовки. Родне заказал сигарет (много сигарет) и еды. Во-первых, у меня самого уже был кое-какой опыт — понимал, что брать, а что не надо. Во-вторых, был же Батя, который столько раз этапировался, что знал все досконально.

Вообще я скажу так: в СИЗО надо брать с собой сигареты и тапочки, на этап то же самое плюс пустую пластиковую бутылку. Без остального можно обойтись. Меня, понятное дело, укомплектовали по полной — видимо, на случай, если этап будет длиться год. Помимо плотно набитой сумки арестанта, собрали мне здоровенный пакет. Уезжал из СИЗО я с большим весом, чем приехал туда. Но когда меня отправят, было непонятно.

Когда я уже устал ждать, что меня позовут с грузом на выход, и решил, что сегодня точно не будет этапа, я принялся за стирку своей теплой кофты. Было часов десять вечера. Часа в четыре утра сообщили, что через полчаса мне на выход. Кстати, это большое скотство — обычно говорят вечером накануне, чтобы арестанты могли посидеть-проводить.

Ну, сумка-то была готова. Общими усилиями отжали кофту до слегка влажного состояния. Батя отдал мне в дорогу свое одеяло — черное, легкое и теплое (оно, кстати, пригодилось). По традиции сели, чифирнули, обменялись пожеланиями. У меня было несколько неотвеченных бланков ФСИН-писем, я написал на них: «Уехал на этап. Скоро буду». Гордо написал и размашисто, как подобает узнику совести.

И вышел из камеры № 298.