Осужденный Чубакка открывает глаза

***

Не жди меня, Йода, героя-джедая,

Кеноби не тот, кем был вчера.

Меня засосала имперская идея

И Силы другая сторона.

(Из переписки с Лизой)

«.Это сделало судопроизводство настолько фундаментально несправедливым, что лишило какого-либо смысла все.»

(Постановление ЕСПЧ № 101/15 от 17.10.17.

Дело «Навальные против России», пункт 84)

***

Чубакка открывает глаза, и первое, что он видит, это потолок над собой. После замечает, что цвет потолка и стен, его подпирающих, идентичен, и какое-то время размышляет, какая из плоскостей чем является.

Обстановка комнаты — это он сам и кровать, на которой он лежит. Даже дверь не угадывается сразу — замаскирована тем же мертвенно-желтым цветом, ручки на ней нет. Через какое-то время Чуи замечает окно, а за ним и Россию. Пытается припомнить, что с ним произошло, и одновременно ощущает непривычную прохладу в области головы. Он ощупывает ее и обнаруживает несколько ноющих шишек и неожиданный бобрик едва отросших волос.

И тут Чубакка слышит голоса. Чубакка закрывает глаза, и ничего не меняется, голоса продолжают звучать. Само их звучание не сильно настораживает Чубакку — волнует его то, что произносимую речь он понимает. Речь эта проста, состоит в основном из криков, междометий и забористой матерщины. Человек, произносящий ее откуда-то из-за стены, просит, а местами скорее умоляет не бить его. Чубакка снова открывает глаза.

— Держи его!

— Крепче!

— Коли!

Крики протеста медленно перерастают в затухающее «Ыыыыыы».

Чубакка понимает, что он в медсанчасти.

Через некоторое время входят двое: один лыс, другой в фуражке. Все на всех смотрят выжидающе.

— И что, он действительно ничего не понимает?

— Ни бельмеса.

Тот, что без фуражки, обращается к Чубакке:

— Ни бельмеса?

Чуи в подтверждение отрицательно мотает частично косматой головой.

Бесфуражечник, приблизившись, светит фонарем в один глаз Чубакки и представляется:

— Меня зовут Мышь Якович. Это моя профессия. А мое хобби — бесчеловечные эксперименты над людьми в области стоматологии! Хммм. Однако мне кажется, что наш космач все прекрасно понимает: гляньте, как зрачки расширились. Да не беспокойтесь, осужденный, это просто фраза из детского мультфильма. Звать меня Фрол Юрич. Я начальник медсанчасти. Никто вас пытать не будет. Не пытают у нас в тюрьмах! Гуманизация и вообще! По голове его били? — это уже обращаясь к фуражке.

— Если и били, то только в рамках воспитательных мероприятий.

— Ну что ж… все может быть. Науке известны случаи, когда человеку кирпич на голову падал, а очнувшись, он знал в совершенстве французский, хотя до этого только молдавский, да и то частично. Чудеса медицинские, — важно подытожил лысый и тут же продолжил: — Можем провести глубокую терапию, если будут случаи рецидива лексического бессилия.

Фрол Юрич картинно покосился на шеврон, украшавший рукав его белоснежного кителя: перекрещенный голеностоп и шуруповерт на фоне надписи «Закон».

— После вашей терапии он еще полгода по санчастям числиться будет, а нам рабочие руки — ну, может, в этом конкретном случае лапы — нужны ой как! Сами понимаете — план.

— План есть план. Все же на профилактическом укольчике я настаиваю. Завтра сможете забрать своего овоща.

— В каком смысле «овоща»?

— В том смысле, что он будет как огурчик.

Фрол Юрич с улыбкой мурены достает из кармана шприц таких размеров, что более уместно он смотрелся бы в руках кондитера, не спеша снимает колпак с иглы и молниеносным движением всаживает раствор в ногу Чубакки. У последнего начинаются судороги и идет пена изо рта.

— Во-о-о-от. Теперь он успокоился.

— Так он вроде и был спокоен.

— Это ж зэк. Никогда нельзя быть уверенным.

Чубакку крутит. Он хочет сесть, он хочет ходить, лезть на стены, глубоко и прерывисто дышать, утром бегать по залитым солнцем лесным полянам, надувать мыльные пузыри, надевать вещи не по моде, а потому, что в них удобно, разрушать звезды смерти, жизни, счастья или хотя бы просто почесать нос, но он не может — таков фармакологический эффект. Чубакка закрывает глаза.

С утра Чуи, предварительно разбудив, дали напиться из алюминиевой кружки, после повели на комиссию по распределению. Заседало вышеуказанное собрание в небольшом деревянном срубе. Перед домишкой толпился зэчий люд. В волнении, как это обычно происходит у толпящихся з/к.

Осужденные ждали распределения по баракам и рабочим местам, а на них то и дело шикал и зло вращал надбровными дугами зэк, отличавшийся от других крупным телосложением, ватником на бобрином меху и красной нагайкой с позолоченным тиснением «ДСП/СДП» («Для служебного пользования / Секция дисциплины и порядка»). То был завхоз карантинного отделения Иуда Гадович Козлов. Было бы чересчур смелым предполагать, что такие ФИО завхоз получил в результате ветвления своего родового древа. Свой исходный код Козлов поменял, чтобы дополнить образ. В его задачи входило поддержание чистоты и порядка в бараке карантинного отделения, а также унижение и физическое доминирование над вновь прибывшими арестантами с целью ломки воли, и вообще, чтобы понимали, что не на курорт попали.

Иуду Гадовича после освобождения гарантированно ждали раскаленные клещи или удар отвертки в исполнении зэка, чью криминальную карьеру он пустил под откос. Таких было тьма и сумрак. Помимо прочего, уже семь лет Иуду терзала трагедия личного характера: при вынесении приговора, прямо в зале суда жена Иуды с криком «Скатертью дорожка!» ввергла себя в объятия участкового, сидевшего по соседству (и аналогичным образом проживавшего). По странному стечению обстоятельств этот участковый играл не последнюю роль в посадке Козлова. Гадович хотел освободиться, чтобы утопить измену в крови, но боялся, что его самого утопят в ближайшем к колонии колодце. Пребывая в цикличном аду мыслей о возможностях/потребностях, Иуда окончательно озлобился на мир. Той части мира, которая была представлена сотрудниками администрации, завхоз отомстить не мог, так как не переносил пыток, поэтому всю свою желчь выплескивал на БОТов (бесправных обитателей тюрьмы) — осужденных.

Временами Иуде хотелось повеситься, и он даже твердо решил сделать это, как только через его руки пройдет 30 сребреников. Пока не прошло ни одного.

Сейчас завхоз Козлов учил з/к, как вести себя перед комиссией:

— Как войдете в кабинет, надо встать в квадратик, нарисованный по центру, руки за спину, шапку снять и нервно ее теребить.

— Как?

— Нервно. Руками. За спиной. Вид иметь боязливый и смиренный. В ответ что-нибудь неразборчиво мямлить. Решение комиссии принимать безропотно, со всем возможным покорством.

Поучительная речь была прервана криком из внезапно распахнувшейся двери.

— Только не бригада 101! Делайте все что угодно! Заберите моего семейника, сдерите с него кожу и оботрите грубой губкой, пропитанной уксусом, — только не бригада 101!!!

Крамольная просьба звучит из уст з/к, бьющегося в руках здоровенного детины в серо-синем камуфляже. Несмотря на надрывность и некоторую трогательность криков, лицо детины выражает отсутствие смысла и тревоги. Детина пихает кляп в рот зэку. Потом он обматывает бечевой ноги з/к. Потом он протягивает бечеву к рукам. Потом он обматывает бечевой руки за спиной з/к. Потом он обматывает бечевой голову з/к, вернее, приматывает к ней кляп.

Потом он снова протягивает бечеву к ногам з/к. Потом он снова обвязывает ноги з/к. Потом он натягивает веревку — ноги, голова и руки зэка закидываются назад. Теперь з/к чем-то напоминает чемодан с ручкой. Потом детина берет чемодан за ручку.

Здоровяк вяжет искусно: 13-ю зарплату ему выдали книгой — 10-е издание самоучителя по вязке узлов, которое он быстро и успешно освоил за неимением личной жизни и воображения.

Детина, о чем-то грустно вздохнув, топает прочь от избы под взглядами:

— вновь прибывших — испуганных;

— Козлова — удовлетворенного.

На пороге избы стоит взмокший от природы начальник отряда Виктор Петрович Склизкий. Стоит с засученными рукавами и глядел на Чуи насмешливо-свысока.

— Ты следующий, — и приставным шагом высвобождает для Чубакки проход.

Комиссия по распределению содержала в себе сливки Специализированной исправительной колонии № 1984. Это Чуи понял сразу, хотя из сидящих в комнате двух с лишним десятков лиц вспомнил лишь троих: начальника Берца, режимника Пыткина и Фрола Юрича, неприятно выделявшегося кровавокрасным медицинско-православным крестом на форменной белой фуражке.

Чуть позже Чубакка заметил главного КУМа — Кремня (тот по обыкновению занял самый таинственный угол в комнатке).

Столы со служащими располагались вокруг повстанца в виде буквы П, что само по себе вызывало дурные предчувствия.

По столам грузились папки, которые сотрудники наперебой и усердно листали, хмурясь и вдумчиво, с усмешкой и сомнением, слева направо и наоборот.

Берц, усердно рисуя каляку-маляку на листочке, молвил, не отрываясь:

— Начинайте, Виктор Петрович.

— Осужденный Шушаков Аттичиткукович приговорен решением заочного районного суда Столицы к лишению свободы за преступления, предусмотренные статьей 14, часть 88. Нацпредательство. Прибыл из СИЗО № 1488.

— Опять 1488!

— Просто глупое совпадение. Прибыл из СИЗО № 1488, где положительно себя не проявил, не заработав ни одного поощрения, медали или почетной грамоты. В период этапирования вел себя вяло. Рвения и усердия в качестве тягловой силы не проявил. От участия в кружке самодеятельности отказался. По прибытии в колонию № 1984 начал нарушать режим содержания грубо и вероломно. С персоналом общается хмуро, в чем-то грубо, без должного подобострастия. Общается с осужденными отрицательной направленности (потенциально). В карантинном отделении отказался исполнять танец выдворения на путь исправления, тем самым имел умысел на оказание сопротивления, поэтому к нему были применены физическая сила и спецсредства в строгом соответствии с законодательством и рекомендациями Синода. Кроме того, при полном обыске бесчувственного тела у него был обнаружен запрещенный предмет. щипчики для ногтей.

Сотрудники разразились вздохами различной степени ярости и суровыми лучами взглядов начали вспарывать Чубакку. Аллочка из бухгалтерии от возмущения даже прикрыла ладошками пунцовое лицо — от этого в комнате стало светлее.

Берц разочарованно начал:

— Да уж. Осужденный Шушаков. Это не лучшие первые шаги на пути к исправлению. Ну ничего, мы тут видели случаи куда запущенней и овец, заблудших в куда более непролазные дебри.

Берц сделал паузу, и бессмысленность его взгляда красочно иллюстрировала непролазность тех дебрей.

— Мы тут все наслышаны о вашем, так сказать, геройском поведении на карантинном. Первый случай, когда зэк не танцевал, так сказать, под дудочку администрации. Но поймите, осужденный! Ваша стойкость — это не следствие несгибаемой вашей воли, а недостаток усердия и профессионализма у некоторых наших сотрудников, — испепеляющий взгляд в сторону Пыткина. — Вам следует хорошенько пораскинуть мозгами на этот счет — в переносном, конечно же, смысле.

Видимо, желая продемонстрировать, как именно, Григорий Константинович, полуобняв себя руками, со всей доступной ему задумчивостью откинулся в кресле.

В детстве Берц обожал мультсериал «Гриффины», поэтому продолжил после 7-минутной паузы:

— Фрол Юрьевич, а вы уверены, что он понимает, о чем я?

— Вполне.

— Положительный эффект от принудительного труда известен с древних времен. Взять тот же Египет или БАМ, например, — да мало ли! Поэтому вам, осужденный Шушаков, предавшему нашу — нашу-но-пока-еще-не-вашу,

Шушаков, — родину, просто необходимо искупить свою вину усердным общественно полезным трудом. Каждая выполненная норма увеличивает ВВП и двигает вверх нашу обожаемую державу в мировых рейтингах. Возможно, вы будете удивлены, но не по всем позициям Россия на первых местах. Ваша миссия, Аттичиткукович, стать гордой буквой в симметричном ответе заокеанским Блумбергам. Они нам — санкции, мы им — ликование в предвкушении трудового подвига. И вот именно вы, Шушаков, вчерашний меч в руках врагов, можете стать острием мощнейшей контратаки нашей родины.

Мы собираемся явить пример доброты и человеколюбия, предложив вам ответственную и почетную рабочую должность, но помните, что жестокость и формализм мы можем продемонстрировать вполне легко и непринужденно, как то и предписывает закон.

Чубакка слушает проповедь не мигая, боясь упустить ее глубинный смысл.

— Руководствуясь вышесказанным, совет воспитателей постановил распределить вас для проживания в общежитие отряда № 7? и трудоустроить в бригаду 101.

Комната задохнулась. Ход администрации был сделан. Администрация ждала ответки. К сожалению, Чуи не был знаком с правилами и не мог поинтересоваться, в чем конкретно состоит работа в бригаде № 101. Он подозревал, что сейчас происходит какой-то ритуал, и не знал, надо ли устроить истерику, как предыдущий распределенный, или стоит хранить спокойствие.

Как астронавт, не единожды вступавший в первый контакт с представителями иного социума, он решил избрать выжидательную тактику.

Неловкость нарастала, но неожиданно заурчавший желудок оголодавшего Чуи разрядил обстановку.

— И то правильно, время-то обеденное, — довольно заключил Берц. — Для нас, конечно. А для вас, Шушаков, самый разгар рабочего дня, так что не смеем вас задерживать, то есть смеем, конечно, но не будем.

Сотрудники, получив сигнал подготовки к приему пищи, зашуршали бумагами, спешно собираясь.

— Ну, сам пойдешь или как? — внезапно возникший и уже знакомый Чубакке детина выразительно смотрит на свою кисть, полную веревочек. Чуи вздрагивает.

— Ну вот, сразу видно, что не дурак, даром что лохматый. Ну пойдем, горемыка. А то весь обед с тобой пропущу.

***

— Кто это?

— Зэк.

— Понимаю, что не мироточащий бюст Николая II.

— А?

— Говорю, понял, что зэк, а чего волосатый такой и на алабая похож?

— Политический.

— Поня-я-я-я-я-ятно. А почему ко мне?

— Это ты у Берца спроси. Мое дело — доставить тело.

— А чего молчит?

— Вроде не русский.

— Иностранец? Даз Марсэло Уолэс лук лайк бич?

— Агрххххррр.

— Горец, что ли? Ну ладно, пойдем, Шушаков.

Завхоз Бром вразвалку вел Чуи по бараку, вдоль стен которого были расставлены двухъярусные нары, между нарами стояли тумбочки для хранения личных вещей (хотя институт частной собственности на зэков не распространялся) и треногие табуреты. Одну из ножек у табуретов отрывали в рамках государственной программы сбалансированного бюджета (бюджет балансирует — все балансируют).

— Слушай сюда, администрация определила тебя в отряд с показательными бытовыми условиями проживания. Это большая честь. Весь инвентарь выполнен в реалистично-винтажном стиле, дизайнеры, его создавшие, вдохновлялись нормативной документацией поздних 30-х годов, и если доска на нарах кажется неструганой, она и есть неструганая, вода в умывальнике что ни на есть ржаво-ледяная, а вши по-настоящему бельевые. Это понятно?

— А, ну да, ты ж немой. Значит, смотри, вот там каптерка, заходить туда нельзя — это мой кабинет. Вот там — комната прослушивания звуков гармоники, или воспитательная комната, по-казенному. Туда тоже нельзя заходить — я там отдыхаю. А здесь налево — комната приема пищи, но заходить и туда нельзя, так как в соответствии с правилами внутреннего распорядка прием пищи разрешен только в столовой учреждения. А это твои нары, но ложиться на них до отбоя нельзя. Все очень просто, но я повторюсь, так как ты новичок: если тебе захочется что-то сделать, то, скорее всего, это НЕМОЖНО.

Чубакка смотрит на Брома. Чубакка закрывает глаза. Чубакка открывает глаза. Чубакка моргает.

— У тебя деньги есть, хиппи волосатый? Видимо, нет. Мой тебе совет: вступай в стадию первоначального накопления капитала. У нас же капитализм, а значит, часть правил мы сможем пересмотреть, ну или ввести мораторий на их исполнение. МО-РА-ТО-РИЙ, — повторил Бром громко и по слогам, чтобы быть уверенным, что Чуи воспринимает его информационный посыл.

Волосатый повстанец обвел ряды нар взглядом и понял, что зэки, спящие на них, видимо, как раз подпали под действие МО-РА-ТО-РИ-Я.

— Я смотрю, ты парень крупный, и у тебя может возникнуть соблазн начать игнорировать вышеописанные правила. Должен тебя от этого предостеречь, только если ты не любишь, когда пять-шесть человек избивают тебя ногами, а то и дрыном. Ты ведь не любишь?

Чубакка не любил, в чем сознался с помощью мимики и жестов.

— Ну вот, с правилами разобрались, теперь о распорядке: с утра подъем, зарядка, аэробика и ритмика. Я в отряде слежу за тем, чтобы все были в отличной физической форме, — готовимся к конкурсу «Ива красная», тренируем гибкость и стамину, вот это все; затем завтрак, за ним работа, на которой без отрыва от нее обед, после работы расслабляющий воркаут, ужин, сон.

Бром закуривает и испытующе смотрит на Чуи.

— У меня в детстве был алабай, поэтому я для тебя сделаю исключение и аванс. Сейчас день, вывоз на работу будет с утра, поэтому можешь ложиться и отдыхать до завтра. Тебя же в 101-ю распределили? Силы тебе понадобятся. Ах да, чуть не забыл.

Бром с поразительной быстротой провел апперкот в бороду Чубакке. На секунду космическому пилоту показалось, что он входит в субпространственный тоннель: перегрузки и рисунок проносящихся мимо звезд были схожими. Реальность вернулась в тот момент, когда тело Чубакки мешком упало на пол.

— Сам понимаешь: тюрьма, надо поддерживать стереотип жестокости и беспричинного насилия. Ну, отдыхай, земляк.

Бром уходит к себе в каптерку, там он вспоминает алабая Шлему, которого так любил, а потом и ленту Мебиуса своей тюремной карьеры.

В 18 лет он был арестован за тройное убийство, но поскольку он умел делать глаза, как у кота из «Шрека», вместо пожизненного заключения ему дали 25 лет колонии строгого режима. Возможно, помогли связи отца-прокурора.

Пять первых лет заключения Бром провел в жесточайшей конфронтации с тюремной администрацией и почти безвылазно в карцере. Но возраст, бетонные, вечно мокрые полы изолятора и пытка током кинули его в противоположную крайность, и он, вступив в секцию дисциплины и порядка, начал оказывать содействие органам госвласти железной рукой. Теперь, отсидев 17 лет, Бром чувствовал себя в зоне постоянной стабильности. Начальник колонии Берц относился к нему как к сыну и во многом опирался на него. Зэки боялись по инерции, благодаря зверствам прежних лет. Сейчас насилие Бром использовал в целях чисто демонстрационных. Ощущая, что Свобода приближается с каждой секундой, Бром окунулся в процесс манимейкинга. Как персонаж, знакомый с администрацией колонии, и чемпион по лояльности к ней, он продавал зэкам гарантированные законом права и нарушающие закон привилегии: право на передачку/свидание, право посещать душевую кабинку, возможность спать днем, нары с более выгодным расположением, трудоустройство на место потеплее и так далее.

При большом воображении продавать можно было все что угодно, в том числе избавление от проблем, самим же Бромом и созданных. Все собранные таким образом деньги Бром откладывал на мечту. Бром мечтал завести розарий. Такие дела.

Тем временем Чубакка, частично восстановив координацию после удара Брома, заползает на свои нары и тонет во сне, как только закрывает глаза. Ему снится принцесса Лея. Она играет «Полет шмеля» на бас-балалайке, а рядом с ней в овчинном тулупе исполняет танец с саблями Дарт Вейдер, который на самом деле Хан Соло, что становится очевидно, как только он снимает шлем.

Землетрясение, вырвавшее Чуи из лап Морфея, оказалось всего лишь негладко выбритым з/к, трясшим повстанца:

— Земеля, просыпайся, на ужин пора, а то вкусняшки остынут.

Чубакка рывком сел на нарах, не до конца избавившись от послевкусия сна.

— Братунец, сам понимаешь, за побудку и проявление людского с тебя причитается. Обычно я беру биткойнами, но так как ты только с этапа, можешь отдать мне только полпайки. Добренько? Ну и по рукам!

Помощник дежурного по колонии вел построенный в пять шеренг отряд № 7? через чуть притихший лагерь. На улице было промозгло, и те немногие, кого не гнали сегодня на работы, не горели желанием дышать свежим воздухом. Тем более примыкающий к зоне завод по переработке отходов делал воздух крайне неаппетитным.

В столовой было три окна для выдачи еды, и к каждому тянулась очередь зэков. Первое окошечко — для первого, второе — для второго, третье — для хлеба и компота. Ранее все выдавалось из одного окна, но после бунта, когда зэки пытались использовать подносы в качестве щитов, закрываясь от резиновых пуль и зарядов каменной соли, средства доставки тарелок от окна до стола (то есть, собственно, подносы) отменили для усиления безопасности и в назидание. Теперь, чтобы яства не остывали, некоторые арестанты делали вид, что они находятся на фуршете, и ели, стоя в следующих очередях.

Промониторив обстановку минуту-другую и увидев, что на первое и второе, по сути, одна и та же черноватая жижица (хотя в меню дня значились харчо и макароны по-флотски), Чубакка встал в очередь за компотом и пайкой.

— Фамилия?

— Фамилия?! Оглох, что ли?!

Лопоухое лицо показалось в окошке выдачи.

— А-а-а, знаменитый лохматый молчун! Слыхал, слыхал.

Чубакка и ушастый смотрели друг на друга с изучающе.

— Э, баландер, ты что, замерз? Ща встряхну тебя там! — поторопили зэка, трудоустроенного на выдаче пищи, из очереди.

— Компот. Хлеб. Приходите еще, приводите друзей, — заученной шуткой лопоухий завершил обслуживание клиента.

Сначала Чубакке показалось, что в компоте плавает глаз, но тот был просто нарисован на дне кружки. Надпись вокруг ока гласила: «Мы смотрим за вами гласно и не». И мелким шрифтом: «Это закон!»

Чубакка присел за пустующий стол на шесть персон, намереваясь поесть и подумать о разном, но план был нарушен Треповым — зэком, давеча будившим его к ужину.

— Ну так что, корефан-корефанчик, братуня-братунец, как наш уговор, а?

Чубакка, помедлив, протянул ему пайку для дележа.

— Ого! Целая пайка! Щедро, братуха! — алчно спрятав хлеб за пазуху, Трепов дал Копперфильда, то есть исчез.

Чуи допивает компот, возвращается в барак тем же строем, что и пришел в столовую, ложится на нары, закрывает глаза и засыпает.

Эх, туры, туры, туры!

Камаринский мужик!

Чубакка открывает глаза под гимн великой империи, чтобы обнаружить, что в бараке великая ажитация — зэки готовятся к дивному новому дню.

Как и анонсировал Бром, за подъемом следует зарядка, во время которой неумолимый завхоз нагайкой и криком контролирует степень и качество растяжки осужденных. Гибкость Чуи схожа с гибкостью гранитной мостовой, но Бром проявляет к нему снисхождение как к новичку.

В столовой на завтрак дают вчерашнюю чернь. Чубакка ограничивается соленым чаем и хлебом. Хлеб кажется Чубакке вкусным. Очень. Но по консистенции напоминает клейстер.

Вскоре после возвращения в барак работообязанную часть отряда вывозят на построение — время зарабатывать wealth для Маза-Раши.

Выкрикивая в толпу фамилии, сотрудники администрации формируют шеренги, те в ногу маршируют к шлюзу — дорога на промзону обрамлена шестиметровым глухим забором, коридор тянется на два километра, и, чтобы отвлечь з/к от однообразия пути, на дороге раскинуты капканы, а на стенах осужденные, трудоустроенные в клубе ИК-1984 («Гоголь-центре», как ласково называют его сами арестанты), нарисовали многократно повторяющихся уточек и танцующих медвежат. Из репродукторов разливается музыка. Сейчас играет имперский марш.

Чуи рассматривает окружающих с любопытством. Промзона с ее дымящейся трубой и явно просматриваемой черной аурой надвигается на него, как амбразура на Матросова.

По дороге з/к не разговаривают. Слишком рано, холодно и не о чем.

Чубакка идет в рядах бригады 101, окружающие его зэки сутулы особенно. Их впалые щеки напоминают лузы русского бильярда — бессмысленного и беспощадного. Ему кажется, что арестанты из других бригад смотрят на них с глубоким сочувствием. Уже на территории промзоны бригаду 101 отсекают от прочей массы и, в отличие от остальных, не заводят в производственные цеха, а затравливают туда овчарками.

***

— Михалыч, а нельзя без этих собак? Это сильно демотивирует.

— Ты, Тупиков, потому и носишь такую погремуху, что недалек.

— Это фамилия, вообще-то.

— Значит, это у тебя в крови. Собак отменить нельзя: это часть легенды.

***

Краснодар Михайлович Утютюев некогда был обладателем министерского портфеля, не говоря уже о квартирах, дачах, машинах, в том числе одной машине с сиялкой, но самое главное — Права Подписи.

Когда началось Великое Противостояние Всем, он сформировал идею импортозамещения как основного драйвера экономического развития, за что впоследствии и сел. Ну то есть сел-то он только потому, что Ампиратор вытащил бумажку с его именем из Барабана Борьбы с Коррупцией (слепая случайность, на его месте мог быть любой). Просто из-за популярности нововведения Утютюев сам поверил в свои управленческие навыки и незаменимость и перешел тропу кое-кому из круга ближнего.

Конечно, отсутствие Утютюева в команде управления страной ничего не меняло — как минимум из-за того, что никакого управления страной и не требовалось: правильные академики давно доказали бесперспективность менеджмента Россиюшки из-за ее свободолюбия и то, что понимает ее один лишь Ампиратор, и ей он муж, и она ему жена, и любовь у них, и совпадение характеров-менталитетов на 86 %.

Утютюев, хоть и взгрустнул после посадки, духом не пал. Сперва-наперво он изменил имя с Корзинавдар на Краснодар, чтобы заручиться поддержкой кубаноидов (их партия стала сильна в последние годы и присутствовала ну почти везде), по этим связям и посредством мзды наладил взаимопонимание с администрацией СИК и развил бурную деятельность, в результате которой свет и увидел бригаду 101.

В те дни, когда Утютюев ушивал себе тюремную робу по размеру, Министерство чрезвычайных ситуаций и внезапных оказий в режиме аврала работало без выходных и перерывов на обед над уничтожением продуктов питания и предметов первой необходимости, запрещенных в великомогучей, но завозимых нелегально через границу, неприступную, как нимфоманка, проникшая в расположение Кантемировской дивизии. Бульдозеры министерства увязали в горах камамбера, катки беспощадно буксовали в парме и дыньках. Горы деликатесов высились и росли, чем будоражили жителей окрестноголодающих деревень. Множились сплетни и вредоносные, не подтверждаемые официальными СМИ слухи.

И тут появился Утютюев со своей спасительной инициативой (не лично, естественно, а посредством Берца) — создать спецбригады из числа осужденных для утилизации санкционки. Кроме того, Утютюев разработал некий технологический изыск, позволявший в результате аннигиляции контрабанды производить удобрения, так необходимые агропрому (то есть кубаноидам тоже). Простая и свежая идея: уничтожаем пару венгерских гусей — и имеем в чем растить помидорки на Забайкальщине. В эшелонах власти всех уровней на предложение откликнулись с радостью: все знали, что проблема, передаваемая в Великодержавную службу покарания, перестает быть проблемой — о ней просто забывают. В результате в СИК № 1984 в кратчайшие сроки был открыт Экспериментальный цех по утилизации для отработки процесса и повсеместного его внедрения во всех колониях на территории Огромной.

Существовала лишь одна проблема. Зэк. Как элемент ненадежный и недосоциализированный, арестант, в случае получения доступа к уничтожаемым продуктам, наверняка начал бы ухищренно и злонамеренно их расхищать и, склоняя к соучастию малодушных сотрудников роты охраны, продавать на волю. Окрестности СИК-1984 могли в короткий срок стать лидирующей в стране площадкой по торговле австрийским мясцом и французскими сырами.

Чтобы избежать столь нежелательных последствий, Утютюев сформулировал кадровую политику 101-й бригады следующим образом: трудоустройству подвергались только на 100 % лояльные з/к (те, у кого в лагерях сидели родственники, которых можно было бы использовать в качестве заложников); кроме того, за каждым из них должна была числиться Тайна, раскрыть которую прочим арестантам значило бы подписать себе смертный приговор.

Для усмирения любопытства осужденных, трудоустроенных при прочих производственных участках (которые, безусловно, захотели бы засунуть жало куда не надо, пытаясь узнать, что за 101-я такая), Утютюев разработал легенду о нечеловеческих условиях труда и быта, унизительности профессии (должность — оператор сточных вод), изощренных пытках, применяемых к уклоняющимся от выполнения плана, и т. д.

Рабочие 101-й бригады проходили обучение и периодически участвовали в психологических тренингах для укрепления навыка по поддержанию легенды. Возвращаясь с промки в лагерь, они старательно гримировали лица следами побоев и изнеможения. В бараках старались не общаться с другими з/к, натренированным взглядом смотря в темноту и покачиваясь в такт одним им слышной мелодии.

Легенда поддерживалась превосходно, и за 101-й закрепилась дурная слава. Более того, администрация даже стала использовать угрозу перевода туда в качестве орудия запугивания.

План Утютюева сработал. Естественно, он был назначен бригадиром и стал пользоваться полным и безоговорочным доверием администрации. В его цех не допускались мелкие чины. Допуск имел только сам Берц и некоторые его замы.

***

— А-а-а, новенький. Знаю-знаю. Всецело проинформирован. Не тушуйся, Шушаков, все в порядке. Можешь считать, что ты родился под звездой счастья, — Краснодар Михайлович сверкнул застенчивой мутноватой улыбкой. — Мне сказали, что ты не говоришь по-русски?

— Агрххгрргрхха.

— Прелестно! Даже не знаю, можно ли найти более подходящего работника! Буду звать тебя Могила! В целом функционал твой, дорогой мой Могила, прост и изящен — работай 7 дней в неделю с 7 до 21. А в период праздников надо вне пределов промки сохранять таинственность, то есть не болтать, а вид иметь несчастный и запуганный.

Краснодар сделал барский жест, призывая Чубакку оглядеть его вотчину.

Несколько конвейерных линий подавали конфискованные яства к станциям операторов, после чего те немедленно приступали к утилизации путем поглощения.

Зэки ели европейскую вкуснятину с лицами конченных патриотов, обильно запивая еду из алюминиевых кружек. Между рядами конвейеров ходил арестант с бидоном на лямках за плечами и наполнял кружки из шланга, следя за тем, чтобы работникам было чем промочить трудовое горло.

Цех был бел и сверкал металлом. Обилие транспортеров и нескончаемые змеи трубопроводов делали его самым технологичным сооружением, увиденным Чубаккой на Земле. Сами зэки выглядели крайне опрятно, были одеты в халаты и видом напоминали скорее скучающих сотрудников советских НИИ, нежели преступников.

— А вот и твое рабочее место, приступай. Если вдруг помощь нужна или попить, то жми сюда, — Краснодар указал на кнопку справа от стола-станции оператора. — Ну с богом, седай, — он показал Чубакке на унитаз перед станцией, и, дождавшись, когда Чуи приступил к обработке первого объекта (колено вепря из Чехии), Михалыч, удовлетворенно кивнув, удалился в свой кабинет, бормоча что-то про неизбежность экономического развития.

Чубакке работа показалась странной. Несомненным плюсом было то, что он наконец-то наелся, хотя запивать устрицы слабительным оказалось не особенно вкусным.

Жизнь Чубакки стала налаживаться (он даже прикормил бездомного порга, найденного на промке) — и наладилась бы окончательно, если бы не его вера в справедливость и сострадание.

Чубакка стал тайком выносить еду и подкармливать ею зэков. Единичные акты благотворительности могли бы остаться незамеченными, но после того, как кусочки хамона стали попадаться в однородной консистенции баланды, информация о повышенной калорийности питания осужденных мгновенно достигла Берца. В этот же день после работы Чуи вместо барака отбыл на комиссию совета воспитателей.

Смена трудоустройства повторилась за тем отличием, что настрой на лицах администрации был более решительным и менее благодушным.

— Ах мразь же ты этакая, — начал Берц в свойственной ему визгливорычащей манере. — Тебе тут доверие оказывают — можно сказать, выписывают талон на проезд в жизнь, а ты чего? Да ты дезорганизацией занимаешься! Ты продукты, запрещенные фитоконтролем, в баланду подмешиваешь! Да ты своих товарищей травишь! Ты это хоть понимаешь, пучок волос ты нечесаный?

Чубакка смотрит на бесформенные тела трех зэков — работников столовой, при содействии которых он пытался повысить питательность рациона. Зэки испещрены кровавыми следами от ударов нагаек и стульев и подают лишь формальные признаки жизни.

Чубакка понимает, что повстанческий отряд раскрыт. Чубакка закрывает глаза и начинает готовиться к худшему.

— Мы могли отправить тебя на общие работы, на лесоповал, на кирпичеобжиг, на гранитотес, на сбор биологических материалов, в конце-то концов! Но нет! Мы проявили гуманизм — выдали теплое местечко. Понимали: интеллигент и политота. И что мы получили за нашу доброту? Ледоруб в спину!

Берц ослабил мокрый от пота воротничок.

— Ну что, товарищи, какие будут предложения?

***

Дверь камеры барака усиленного режима захлопнулась за Чубаккой, и он остался наедине с самим собой. Если верить постановлению комиссии воспитателей, то до конца срока.

Здание БУРа представляло собой бетонную прямую кишку с камерами-полипами по стенам. Все заключенные тут содержались отдельно друг от друга во избежание подготовки коллективных забастовок, мятежей и прочих актов неповиновения.

По правилам, покидать камеру заключенные должны были для получения и сдачи постельных принадлежностей, а также для прогулок на свежем воздухе и ежемесячного посещения душевой кабинки (не более 10 минут). Однако Берц и его команда упростили эту сложную в администрировании процедуру:

— постельные принадлежности з/к не выдавали (поспят на полу год-другой — сговорчивее будут);

— душевая кабина все равно не работала (а чего туда шлындать, без воды-то?);

— гулять не выводили (на улице, по сути, ничего нового со дня сотворения улицы).

Зэков в БУРе СИК-1984 из камер не выпускали, лишь три раза в день через окошко в двери подавали уже знакомую (и со временем полюбившуюся) Чубакке баланду. Иногда приходил библиотекарь и выдавал чтиво под роспись.

Книги в колонии прошли через жесткую цензуру, на каждой обязательно присутствовал типографский штамп «Одобрено сурково-володино-кириенковской пропагандой — Митрополит Министерства культуры и СМИ Соловей-Киселевский».

Чтобы хоть как-то придать дням индивидуальность, Чубакка читал все доступные материалы. Сегодня он взял в библиотеке томик Ивана Колоссального «Как еще можно было бы возвеличить Россию (хотя и так неплохо)?» и прочитал:

Глава 1

Над Москвой кружила вьюга. Колонна из трех гелендвагенов летела по ночному городу, сверкая мигалками. Саша сидел на заднем сиденье центральной машины и глядел в окно. Сегодняшний вечер, возможно, станет кульминацией его карьеры. Получивший блестящее образование, самостоятельно выучивший с ноля пять языков, прошедший стажировки в Китае и США, Саша всегда оставался патриотом и государственником. Когда его однокурсники веселились в клубах, Саша читал старых русских философов и современных американских экономистов, закалял свой интеллект в горниле дискуссий и потихоньку, по кирпичику, строил свое понимание мира. В его воображении сталь государства — единственное, что скрепляет огромную территорию России, — сплавлялась со сталью предпринимателей, которые шли вперед, дерзко отвергая привычный порядок вещей, и из этой смеси ковалось величие страны. Закончив университет, Саша оказался на перепутье. Тут-то его и нашел Второй.

Саша с благодарностью посмотрел налево: Второй внимательно читал ленту твиттера. Поразительный человек. Внешне такой мягкий, Второй сочетал в себе фантастическую работоспособность (казалось, он никогда не спал), нечеловеческую непреклонность и блестящий интеллект. Он обнаружил талантливого выпускника, приблизил к себе, сделав своим личным помощником. Саша мечтал оправдать доверие и показать, что он действительно способен сотворить чудо.

Колонна проехала по Кутузовскому проспекту, свернула на Рублевку и вылетела из Москвы. Вокруг замелькали замки местных обитателей, а вскоре свет фар выхватил из метели ворота резиденции Первого.

Первый очень любил эту усадьбу и старался бывать здесь чаще. Ему нравились вековые сосны вокруг, нравилась изящная архитектура дома, нравилась тишина. Именно здесь он проводил самые важные совещания, и на одно из них Второй вез сегодня Сашу.

Молчаливые охранники проверили гелендвагены, гости прошли внутрь. «Подожди здесь», — бросил Второй Саше, а сам вошел в дверь. Саша сел рядом. Из-за двери слышались голоса.

— Уважаемые коллеги, спасибо, что пришли, — это был голос Первого, и Саша вдруг осознал реальность происходящего. Во рту у него пересохло. — Сегодня мы будем говорить без протокола. Я прошу всех сотрудников выйти из зала.

Мимо Саши пробежали три машинистки, за ними не спеша вышли охранники.

— Друзья, наша страна столкнулась с серьезной проблемой. Темпы экономического развития неудовлетворительные. Мы сбили дыхание. Надо делать рывок — но на что?

Капитал и так бежит из страны, а тут наши западные друзья перекрыли нам свои каналы финансирования. Но дело, конечно, не в санкциях, они лишь подчеркивают остроту ситуации. Нам нужны деньги, нужны инвестиции. Мои аналитики все громче говорят, что цена на нефть упадет через несколько лет; я уверен, что скоро Запад найдет способ влиять не нее, и, уж поверьте, он не упустит своего шанса. Надо диверсифицировать экономику и привлекать инвестиции. Как мы будем это делать?

— Я недавно разговаривал с китайскими партнерами — они готовы увеличить свои закупки на 100–120 процентов за десять лет. Труба позволяет. Плюс их заинтересовал ванадий и уран.

— Игорь, ты узко мыслишь. На этом власть не сохранить. Упадет цена — и мы останемся с носом. Нужно что-то прорывное.

— Транспортный кластер! Вокруг всего Транссиба — особая зона, с технопарками и опережающим развитием. Первоначально вкладывать сможет государство, а потом и частный инвестор подтянется, я уверен.

— Иваныч, ну что ты несешь? Если тебе деньги нужны — ты скажи, я дам. На тебя хватит. Давай о деле подумаем. У нас этих зон особых — завались, а в них пустота. Второй, а ты чего молчишь? У тебя вечно какие-то идеи есть прорывные. Давай, скажи про инновации.

— Нет, Первый, сейчас про инновации не буду, ты сам знаешь, что момент мы упустили. Но есть очень интересная идея. Я позову своего человека?

Второй открыл дверь и жестом пригласил Сашу в комнату. У Саши на мгновение закружилась голова. Вокруг него сидели десять человек — вся Россия. И сейчас Россия смотрела на него с любопытством.

— Давай только покороче, Саша, ближе к делу.

Первый назвал его по имени! Пульс забился в висках: «Все, Саша, теперь не облажайся только!» Сразу к делу: наша проблема заключается в том, что мы почти перестали получать деньги от европейских, американских и наших собственных инвесторов. Наши конкуренты держат их за шею и не позволяют вкладывать в нас. Но есть рынок капитала, который им неподвластен!

Саша заметил, как Первый заинтересованно подался вперед.

Глава 2

Пабло Рамирес Эскобар сидит в кресле. Это крепкий, достаточно молодой человек с орлиным взглядом. От него веет силой — той безудержной силой, которая сделала его самым разыскиваемым наркобароном Латинской Америки. Он одет в белоснежный костюм, его черные волосы аккуратно уложены. Перед ним на коленях стоит избитый человек. Человеку остается жить две минуты.

— Крыса, — говорит Пабло. — Ты рассказал федералам о трех плантациях коки. Сегодня утром был налет. Из-за тебя я потерял кучу денег и людей. Проклятые силовики и так сидят у меня на хвосте — хоть сворачивай бизнес. Уведите его.

Человек с трудом улыбается: он сдал федералам четыре плантации.

Пабло наливает себе стопку рома и выпивает залпом. Постепенно он успокаивается.

В комнату заходит его помощник.

— Синьор, этот сумасшедший русский здесь.

— Пусть зайдет, — говорит Пабло. — Какого черта ему нужно, зачем ехал через полмира, что он попросит? Но с такими рекомендациями… Ладно, послушаю его.

Заходит Саша. На нем строгий черный костюм, в руках кожаный дипломат. Его немного мутит от джетлага и жары, дорогая рубашка пропиталась потом.

Из дипломата появляется буклет, на буклете написано «Россия». Саша уже полгода не был дома — он проводит роуд-шоу.

— Зачем ты здесь? — спрашивает Пабло. — Ты хочешь купить кокаин?

— Нет, я хочу предложить тебе перенести бизнес.

— Зачем это мне?

— Подумай сам: федералы у тебя на хвосте, их подстегивает ЦРУ. Ты живешь на своей фазенде, как пес в клетке, Пабло, ты не можешь выйти. Ты тратишь на взятки половину дохода, но все равно не можешь быть уверен в завтрашнем дне. В России тебя будет защищать ядерное оружие, у тебя будут свои танки. Танки, Пабло. У тебя будет своя территория, и закон на ней будешь устанавливать ты. Только один человек сможет тебе приказывать — президент. Абсолютный иммунитет к любому преследованию, никакого раскрытия информации. В рейтинге Doing Crime мы уже поднялись на пятое место. И налог — всего 13 %.

— Я подумаю, — говорит Пабло.

Глава 3

Яркое солнце светит высоко в небе. Идеально ровная дорога убегает вдаль.

Пабло, генерал армии, Герой России, глава собственной федеральной службы, едет на своем Gel?ndewagen Special Russian Edition.

— И какой же русский не любит быстрой езды? — думает Пабло. Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «Черт побери всё!» — его ли душе не любить ее? Он уже давно чувствует себя русским, ведь русский — значит, свободный — так объяснил ему Саша. Разве мог он вот так спокойно кататься в Колумбии, где дороги кишели федералами? Нет, новая родина определенно лучше.

Машиной управляет Оксана. Она одета в национальный наряд. Ее волосы светло-русые и заплетены в тугую, толстую косу. Голова увенчана кокошником, вышитым жемчугом и малахитом. В блюдцах ее огромных темно-синих глаз отражается встречная Россия. Ее алые уста с хрипотцой и костромским акцентом поют для Пабло.

Ayer los dos so??bamos con un mundo perfecto

Ayer a nuestros labios les sobraban las palabras

Porque en los ojos nos espi?bamos el alma

Y la verdad no vacilaba en tu mirada

На дороге стоит огромный рекламный щит с лицом Пабло. Он въезжает на территорию своей опричнины. Солдат, курящий у танка, отдает ему честь. Пабло доволен. Он едет с инвестиционного форума. Он договорился о продаже своего кокаина в трех других опричнинах, плюс смог зафрахтовать атомную субмарину, чтобы перевезти очередной груз в Штаты. Теперь надо наладить дилерскую сеть в опричнине работорговца Джима, торговца оружием Виктора и у северных корейцев, которые выкупили Воронеж для ядерных испытаний.

Ayer nos prometimos conquistar el mundo entero

Ayer t? me juraste que este amor seria eterno

Por que una vez equivocarse suficiente

Para aprender lo que es amar sinceramente

Пабло едет по деревне. Ее основали совсем недавно: когда в городах начались протесты, вызванные прикреплением людей к земле, активисты провластных молодежных движений в знак поддержки государственной политики переехали в опричнину. Пабло не до конца понимал их мотивы: что заставило их бросить жизнь в городе, где они учились, и переехать в деревню, чтобы работать на плантациях коки за еду? Впрочем, он довольно быстро выбрасывает это из головы, когда на его пути оказывается какая-то развалюха.

— С дороги, ублюдок! — Оксана давит на сигнал и включает мигалку. Развалюха пытается уйти, но слишком медленно. Оксана в бешенстве нажимает на кнопку и начинает мигать фарами — как осветительными, так и спаренными с ними рентгеновскими. — Наслаждайся своим раком, hijo de puta!

Qu? Hiciste?

Hoy destruiste con tu orgullo la esperanza

Hoy empa?aste con tu furia mi mirada

Borraste toda nuestra historia con tu rabia

Y confundiste tanto amor que te entregaba

Como permiso para as? romperme el alma

Вскоре Пабло видит вдалеке крышу своей фазенды, и его сердце бьется радостнее. Жизнь прекрасна.

Глава 4

Деревья пожелтели, накрапывает легкий осенний дождик, дорогу обволакивает нежный туман. По трассе из Ново-Огарево летит кавалькада гелендвагенов. На заднем сиденье одного из них сидит Саша. Он устал и очень доволен.

Закончился очередной этап большой и нужной для страны работы. Его наградили, и не зря. Ему есть чем гордиться: в Россию приехало огромное количество бизнесменов, бюджет страны наполнился, темпы роста выше, чем в Китае. Очень скоро страна преодолеет отставание от мировых лидеров, а то и сама вырвется вперед. Саша закрыл глаза и выдохнул. Со страной все в порядке. Теперь можно подумать и о личном. Его высокий пост позволяет достаточно быстро решать мелкие бытовые проблемы.

Через месяц закончится вся бумажная волокита, и его семья переедет в земщину.

В земщине, конечно же, лучше жить, чем в опричнине: гораздо меньше насилия на улицах, действуют понятные законы, есть какая-никакая медицина. Через месяц можно будет ни о чем не беспокоиться. А там уж можно подумать, как перебраться в Эстонию.

Чубакка закрывает глаза и представляет картину прочитанного. Его обострившийся слух улавливает звук чего-то скребущегося о бетон. Звук монотонен, но нарастает. Через какое-то время Чубакка замечает, что в одном из мест на стене его светлой хаты начинает отваливаться штукатурка. Он подходит и начинает ковырять это место ложкой. Уже скоро получается отверстие диаметром в пару сантиметров. По дуновению ветра из отверстия Чуи понимает, что оно сквозное, и заглядывает в него. Он видит с другой стороны глаз, полный мудрости и меланхолии.

— Сумерки надо мной, и скоро ночь наступит. Порядок таков.

— Мастер Йода?

— Вещь чудесная — детская голова. Ответы ищет она, а не вопросы.

— Мастер Йода! Ну наконец хоть кто-то понимает мой язык, я уже упоролся тут молчать! Откуда вы тут? Где повстанцы? Где Люк? Когда, блэд, это все закончится?!

— Очисти мозг от вопросов. Спокоен будь в мире. Вопросов всегда больше, чем ответов.

— Мастер, кончайте свою философскую херь! Надо отсюда выбираться. СРОЧНО!

— Многого не знаем мы. Туманна великая Сила. В беспокойстве она. Повсюду тьма. Ничего не видно. Спрятано будущее, в Возмущении Великой Силы оно. Терпение должны иметь мы, пока осядет муть и вода станет чистой.

Чубакка закатывает глаза.

— Мастер, давайте лучше обезоружим и перебьем охрану, вырежем администрацию и поднимем восстание!

— У тебя табака нет иль махорки?

— Я думал, вы не курите, мастер.

— В темные времена ничего не таково, каким кажется.

— Нет, ни закурить, ни заварить нетути.

— Эх. В жилку подняться велико желание меня у. Чертиков надоело тут до.

В коридоре слышны быстро приближающиеся шаги, и дверь в камеру мастера Йоды открывается; лязгают многочисленные засовы.

Чубакка прислушивается к диалогу:

— Осужденный Йодов! Выйти на середину камеры, ручки за спину, представиться!

— Йодой зовут, мастер я. На Догода-планете арестован безвинно за мятеж поднятия мысли.

— Та-а-а-ак… Продолжаешь выкобениваться? Порядок слов не тот. Осужденный, вы отказываетесь представиться?

— Серчай, начальник не. Ногтей младых с дислексией хвор. Не замысла ради, причине недуга по.

— П’нятно. Осужденный Йодов, за нарушение межкамерной изоляции и отказ представиться, то есть невыполнение законных требований администрации, вы водворяетесь в камеру ШИЗО вплоть до устранения нарушений.

— Вэй-ой!

Чубакке показалось, что он слышит звук активации меча джедая, но это работает электрошокер. Он возвращается к отверстию в стене, чтобы взглянуть на камеру Йоды, и обнаруживает в нем свернутый в трубочку крохотный кусочек бумаги. Чубакка неуклюже разворачивает его и читает: «Чувак, держись! Люк».

Чубакка ложится на пол и, улыбаясь, закрывает глаза.