Мы, ученые, умные люди

Испытание оставило неизгладимый след в памяти каждого, но всплывающие при воспоминании о нем зрительные образы у всех были разными. Бете запомнил безупречный оттенок фиолетового в светящемся ионизированном воздухе. Вайскопф — мрачный вальс Чайковского и внезапно всплывший образ сияющего ореола со средневекового полотна, изображающего вознесение Христа. Отто Фриш — поднимающееся облако, закрученное, словно торнадо. Фейнман запомнил звук, пронизывающий до костей, который он услышал, когда пытался успокоить свое «научное мышление», совершенно сбитое с толку. И многие из них вспоминали вытянувшуюся во весь рост фигуру Ферми, разбрасывающего по ветру обрывки бумаги. Он измерял их перемещение, сверяясь с таблицей, заранее записанной в блокноте, и определил, что мощность первой атомной бомбы составляла примерно 10 килотонн в тротиловом эквиваленте — несколько больше, чем предполагали теоретики, и несколько меньше, чем будет следовать из более поздних измерений. Два дня спустя, рассудив, что уровень излучения на поверхности должен быть уже низким, Фейнман, Бете и Вайскопф поехали осмотреть казавшуюся покрытой расплавленным стеклом местность, которую Ричард ранее видел с самолета. Башни не было. Песок расплавился. Позже здесь появился небольшой памятник.

То, что произошло, изменило их всех. Каждый сыграл свою роль. Если бы кто-то из них мог хотя бы приблизительно рассчитать таблицу поправок на ветер топорно собранной бомбы, сброшенной на Нагасаки, то никогда бы не забыл это. И не имеет значения, насколько им удавалось чувствовать себя отстраненными от того, что произошло на проекте «Тринити» и в Хиросиме: все, кто работал тогда на холме, знали нечто, что невозможно утаить от самих себя. Они знали, что были соучастниками финальной сцены принесения огня. Оппенгеймер читал лекции, в которых говорил о том, что теперь в легенде о Прометее поставлена окончательная точка. И все они знали, несмотря на их труд и гениальность, как просто это было.

В официальном докладе, представленном чуть позже в том же году, говорилось, что бомба была оружием, «созданным не по дьявольскому вдохновению, а в результате усилий тысяч обычных людей, трудившихся ради безопасности своей страны». И все же их нельзя было назвать обычными людьми. Они были учеными, и некоторые из них уже почувствовали, как темная дымовая завеса окутала прежде невинное слово «физик». (В проекте того же доклада было отмечено, что «в целом отношение американского народа к своим ученым представляет собой любопытную смесь невероятного восхищения и удивительного презрения». Никогда потом оно не будет столь своеобразным.) Вскоре после своего радостного письма родителям Фейнман произвел несколько арифметических расчетов в желтом блокноте. Он рассчитал, что массовое производство бомб, подобных той, что сбросили на Хиросиму, обойдется не дороже обычных бомбардировщиков B-29, прозванных летающими крепостями. При этом их разрушительная сила в тысячу раз превосходила разрушительную силу тысячи самолетов, груженных десятью тоннами стандартных бомб. Смысл был понятен. «Никакой монополии, — писал он. — Никакой защиты. Никакой безопасности, пока мы не обретем контроль на мировом уровне».

Под заголовком «Мастерство и знание» он заключил:

«Большинство из того, что мы делали, было известно… Наша секретность не мешает другим работать над бомбой. Некоторым, возможно, даже на руку, что мы упоминаем, какой из двух процессов наиболее эффективен, и то, что указываем размер составных частей. Но скоро то, что мы сделали с Хиросимой, будет можно сделать и с Колумбусом, и с сотней других таких же городов.

Мы, ученые, умные люди. Слишком умные. Вам недостаточно? Шесть квадратных километров для одной бомбы недостаточно? Что ж, люди все еще работают над этим. Просто скажите, как много вам надо!»

Многие ученые вдруг обнаружили, что им трудно расстаться с «волшебной горой». Они продолжали проводить исследования, хотя и менее значимые, но тем не менее представляющие определенный интерес. Они катались на лыжах в окрестностях Великой Долины, периодически осознавая, что именно эти тросы на подъемниках доставили бомбу на нулевую отметку. Некоторые из них приняли участие в проекте создания водородной бомбы, который возглавил Теллер, кто-то остался в Лос-Аламосе, где за забором формировались ведущая национальная лаборатория и центр военных исследований Америки. Ученые, покинувшие это место, начали осознавать, что вряд ли им еще когда-либо придется работать над столь важным совместным проектом с такой научной страстью.

Фейнмана ничто не держало в Лос-Аламосе. Он собирался работать на факультете Ханса Бете в Корнеллском университете. Раймонд Бирдж сильно разозлил Оппенгеймера, затягивая с предложением работы, о котором последний уже говорил. Оппенгеймер написал снова: «Мне кажется, что при сложившихся обстоятельствах не слишком много смелости требовалось, чтобы сделать предложение этому молодому ученому… Я, пожалуй, слишком полагался на его безупречную репутацию в кругах, где он известен… Он не просто невероятно одаренный теоретик, но и исключительно здравомыслящий, сердечный человек, а также прекрасный учитель… Один из самых ответственных людей, кого я когда-либо встречал… Здесь его работа была неоценима. Ответственность же за нее слишком тяжела для его возраста…» Бирдж наконец созрел и тем летом пригласил Фейнмана на работу, но было уже поздно. Когда Арлин была жива, они мечтали переехать в Калифорнию, чтобы поправить ее здоровье. Теперь же Бете ничего не стоило переубедить Ричарда.

Фейнман первым из руководителей покинул Лос-Аламос в октябре 1945 года. Ему оставалось лишь написать несколько отчетов и провести несколько окончательных проверок в Ок-Ридже и Хэнфорде. В свою последнюю поездку в Ок-Ридж, проходя мимо витрины магазина, Ричард увидел симпатичное платье. «Оно бы понравилось Арлин», — подумал он и впервые после ее смерти заплакал.