ЭПИЛОГ
ЭПИЛОГ
Как вспоминал академик Вернадский, список расстрелянных «произвел потрясающее впечатление не страха, а ненависти и презрения, когда мы его прочли». В этом списке академик нашел своего друга Михаила Михайловича Тихвинского — крупного химика-технолога, автора многих открытий. Были в списке и другие крупные ученые: профессора Таганцев, Лазаревский, скульптор Ухтомский…
Среди друзей Николая Степановича, тяжело переживавших утрату, царило недоумение: за что его казнили? Кто-то утверждал, что в трагедии отчасти повинен сам поэт. Георгий Адамович писал: «В Гумилеве было много ненужного, мальчишеского в его постоянных громких заявлениях: „Я — монархист“… в сочинении им прокламаций». Одоевцевой очень импонировал образ Гумилева-героя, возглавившего заговорщиков. Редактор первого 4-томного собрания сочинений Гумилева, изданного в 60-е годы в Вашингтоне, Г. П. Струве обосновывает схожую версию: «Отрицательное отношение к новому режиму было общим тогда для значительной части русского интеллигентского общества… Гумилева от многих отличало его мужество, его неустрашимость, его влечение к риску и тяга к действиям… Неправильно думать, что в так называемый заговор Таганцева он оказался замешанным более или менее случайно».
Другие, хорошо знавшие Гумилева, вообще сомневались в существовании заговора: слишком нелепой выглядела сама мысль о вооруженном восстании, когда гражданская война завершилась победой большевиков. Советская власть укрепилась, в стране был объявлен нэп, отменена продразверстка — и вдруг 250 заговорщиков задумали свергнуть существующий строй. На такое могли решиться только фанатики, идущие на верную смерть. Однако список расстрелянных никак не напоминал образ самоубийц. Казнили 61 осужденного. Из них восемь — ученые, люди творческого труда. Семь матросов из мятежного Кронштадта, 16 бывших офицеров (в основном поручиков), после революции служивших советской власти. Это очень странный список: в нем революционные матросы Балтфлота и монархист Попов, граф Шуленбург и какая-то девица Зубер, занимавшаяся контрабандой, скульптор князь Ухтомский и двадцатичетырехлетний крестьянин член РКП Лапин.
Журналист Волковысский и поэт Николай Оцуп считали весь заговор плодом фантазии сотрудников Петроградской Чека. Это предположение выглядит вполне обоснованным, тем более что понадобились самые изощренные методы, чтобы выбить из арестованных нужные показания. А. И. Солженицын пишет, что Таганцев 45 дней отказывался отвечать следователю Якову Агранову, но в конце концов назвал всех членов ПБО в обмен на письменное обещание Агранова никого не расстреливать. Очень возможно, что следователь добился нужных показаний, просто избивая и шантажируя допрашиваемого.
Делегация Волковысского, Ольденбурга и Оцупа, ходившая к председателю ЧК Семенову, не добилась результатов. Не возымело действия и ходатайство, 5 августа направленное в Петроградскую ЧК: «По дошедшим до издательства „Всемирная литература“ сведениям сотрудник его Николай Степанович Гумилев в ночь на 4 августа был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве „Всемирная литература“ и имеет неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем рассмотрении дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождении Н. С. Гумилева от ареста». Долгие годы ходили легенды о заступничестве Горького у В. И. Ленина, о телеграмме, якобы посланной Лениным Зиновьеву. Однако, как пишет свидетель Н. Я. Мандельштам, на самом деле Горький, оповещенный об аресте Гумилева, обещал Оцупу что-то сделать, но хлопотать в Москву так и не поехал, и никакой ленинской телеграммы не было.
В «деле» имеется ходатайство с просьбой отпустить Гумилева под поручительство М. Горького, М. Лозинского, Б. Харитонова, А. Машарова. Но этот документ приобщен к другим материалам только 4.09.1921, то есть спустя несколько дней после казни.
Гумилеву инкриминировали участие в составлении прокламаций контрреволюционного содержания, получение денег на технические надобности и обещание связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов и офицеров. Ни одно из этих обвинений не подтверждено ни доказательствами, ни свидетельскими показаниями. Да и сами обвинения абсурдны. Какие «технические надобности» можно было осуществить, имея 200 тысяч обесцененных рублей? Такой суммы едва хватило бы на 3–4 буханки хлеба. Причем даже этих денег при обыске не оказалось, было изъято только 16 тысяч. В деле подшита расписка Мариэтты Шагинян о получении от Гумилева 50 тысяч рублей. Но Шагинян на допрос не вызывали.
Кого Гумилев обещал «связать с организацией в момент восстания»? Осипа Мандельштама, Ирину Одоевцеву, Иванова, Ходасевича, Нину Берберову, Корнея Чуковского с сыном? Вздорность подобных обвинений очевидна каждому.
Существует предположение, что следствие получило нужные ему сведения, допросив Одоевцеву. В ее воспоминаниях о последних днях Гумилева говорится, что он будто бы показал ей ящик с деньгами и рассказывал все про ячейки, даже называл людей. Однако этим воспоминаниям нельзя доверять: они написаны по прошествии многих десятилетий и, возможно, основываются на официальном сообщении в «Петроградской правде», а вовсе не на запомнившихся разговорах мемуаристки с Гумилевым.
Одоевцева отзывается о следователе Якобсоне как об умном, культурном человеке, знавшем на память стихи Гумилева. Действительно ли он их знал — неизвестно, но вот отчество поэта путал: трижды в материалах дела Гумилев назван Николаем Станиславовичем.
«Обвинительное заключение» следователь заканчивает фразой: «На основании вышеизложенного считаем необходимым применить по отношению к гр. Гумилеву Николаю Станиславовичу, как к явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции, высшую меру наказания — расстрел». Оказывается, смертный приговор был вынесен не судом, даже не «особым совещанием», а самим следователем. Такого не бывало даже при Ежове!
В 1987 году государственный советник юстиции второго класса Г. А. Терехов, ознакомившись с делом Гумилева, впервые сообщил, что никаких обвинительных материалов, которые изобличали бы поэта в участии в антисоветском заговоре, там нет. Содержится лишь доказательство, подтверждающее недонесение им о контрреволюционной организации, в которую он вступил. По законодательству 1921 года это могло считаться тяжким преступлением. Оттого Терехов не находил оснований для реабилитации.
Свой вывод он мотивировал так: «Мотивы поведения Гумилева зафиксированы в протоколе его допроса; пытался его вовлечь в антисоветскую организацию его друг, с которым он учился и был на фронте». Кто же этот «друг»? Фамилия «друга» не указана, очень возможно, что «другом» был любой провокатор. В показаниях Гумилева, содержащихся в деле, упоминается некий поэт Борис Верин. Не он ли?
Поговаривали, что сам Зиновьев, кем-то информированный, находил Гумилева подозрительной фигурой. Называлось в связи с его делом также имя Федора Раскольникова (Ильина), весьма видного политического деятеля красного Петрограда. Правда, в 1920 году он был назначен послом в Афганистан, но в Петрограде у Раскольникова оставалось много друзей-единомышленников. Тут могли быть и причины личного характера: Раскольников, безусловно, знал о романе Гумилева с Ларисой Рейснер. А Рейснер в 1918 году стала женой Раскольникова и получала от него такие письма: «К сожалению, гумилевщина — это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты». Вспоминая С. А. Колбасьева, служившего переводчиком посольства в Кабуле, Раскольников опять писал про «гнилой дух гумилевщины, который… заражает воздух». О самом Гумилеве в том же письме сказано: «Органический белогвардеец, не по убеждениям, а по духу, по настроению, он в то же время обладает всеми отвратительными чертами деклассированного интеллигента».
Красный террор, помимо многого другого, имел цель «оздоровить классовый состав общества». Последовательно уничтожалась самая активная, деятельная часть интеллигенции, которую невозможно превратить в покорных рабов. Говоря о казни Гумилева, эмигрант Андрей Левинсон в 1921 году писал: «Удивляться ли тому, что его убили? Такие люди несовместимы с режимом лицемерия и жестокости, с методами растления душ, царящими у большевиков».
На долгие годы — до весны 1986-го — имя Гумилева было вычеркнуто из истории русской литературы. Саму мысль о том, что в отношении его могла быть допущена несправедливость, с порога отвергали не только партийные функционеры. Писатель Константин Симонов утверждал: «Некоторые литераторы предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать его, задним числом, невиновным в том, за что его расстреляли в 21 году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — это факт установленный». Правда, Симонов предлагал, невзирая на этот «факт», опубликовать лучшие стихотворения Гумилева, не допуская и мысли, что поэт погиб безвинно.
И только по прошествии семидесяти с лишним лет стали появляться публикации, в которых вещи были названы своими именами: Гумилев — жертва террора, а его мученическая судьба воспринимается как пример героики и благородства.
* * *
Панихиду отслужили в небольшой часовне на Невском. О времени отпевания Николая Степановича, встречаясь, шепотом передавали верным друзьям. Тем не менее часовня была полна народу. Анна Николаевна стояла с полными слез глазами. У стены, прямая и строгая, — Анна Андреевна Ахматова с лицом, похожим на античную маску. Много молодых.
Через неделю состоялась панихида в Казанском соборе. Служили «о убиенном рабе Божием Николае». Не все знали, кого отпевают. «Убиенных» в те годы было много.
Позже, уже осенью, в доме литераторов выступала Ахматова. Присутствующие еще были под впечатлением недавней казни поэта и потому с особым чувством слушали стихи. Анна Андреевна читала:
Пока не свалюсь под забором
И вечер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.
Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, —
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет: «Довольно,
Ты видишь, я тоже простил».
Не будет ни страшно, ни больно…
Ни роз, ни архангельских сил.
(«Пока не свалюсь под заборам…»)
В Бежецк весть о расстреле Николая Степановича дошла только в сентябре. Александра Степановна с ужасом подумала о том, как скажет маме. Но Анне Ивановне уже успели сообщить соседи, и она встретила страшное известие с присущей ей выдержкой. Сказала, что не верит в гибель сына: он не такой человек, чтобы так просто погибнуть, ему, несомненно, удалось спастись, и он уехал в свою любимую Африку. Эта уверенность не покидала ее до самой смерти.
Александра Степановна уговорила ее подать заявление в правление Всероссийского Союза писателей о правах на литературное наследство Гумилева. Гонорары за последние публикации могли бы поддержать семью покойного поэта.
«Озабоченная судьбой литературного наследия покойного сына моего Николая Степановича Гумилева, права на которое после его смерти перешли к его детям, Льву, находящемуся на моем иждивении, и Елене, которую содержит вдова покойного Анна Николаевна Гумилева, прошу Правление Всероссийского Союза Писателей назначить какое-либо лицо для охраны литературного наследия Николая Степановича Гумилева, заключения договоров с издательствами и театральными предприятиями, получения причитающихся по этим договорам сумм и распределения таковых между наследниками». Заявление датировано 31 декабря 1921 года.
Ответа не последовало. Кем получены гонорары за сборник «Огненный столп», вышедший осенью 1921 года в издательстве «Петрополис», и за издания 1922 года — неизвестно. С 1923 года Гумилева в России не печатали.
7 января 1922 года Театральная мастерская показала в Петрограде «Гондлу». На первом представлении публика по окончании спектакля стала вызывать автора. Пьесу тут же сняли из репертуара.
Анна Ивановна Гумилева слегла весной 1938 года, узнав, что арестован ее любимый внук Лева, и уже не вставала до самой смерти в течение четырех лет. Александра Степановна продолжала учительствовать в Бежецкой средней школе, переписывалась с Ольгой Николаевной Высотской и ее сыном Орестом, незадолго до кончины написала воспоминания о семье Гумилевых-Львовых. Скончалась Сверчкова 25 мая 1952 года и похоронена рядом с могилой Анны Ивановны Гумилевой.
Неудачно сложилась жизнь Анны Николаевны и Елены Гумилевой. После расстрела мужа Анна Николаевна жила тем, что продавала оставшиеся у нее вещи, и долго не могла устроиться на работу. Она мечтала о театре, пробовала выступать в пантомиме с танцами, потом ей удалось устроиться кукловодом в театр «Синяя штора», но ненадолго — театр реорганизовался, и в нем места для нее не нашлось. Елена окончила школу, но ничем серьезно не интересовалась. Дядя по матери Александр Николаевич Энгельгардт, который работал в Архангельске, где он организовал при ТЮЗе театр кукол, пристроил ее ученицей, однако Елена держалась вызывающе, и пришлось ее отправить в Ленинград к матери.
Литературовед Д. Е. Максимов вспоминает, что он познакомился с Анной Николаевной в 1924 или 25 году. «Тоненькая, бледная, молчаливая, грустная, затаившая свое горе, она была изящна, почти красива, во всяком случае, вполне соответствовала понятию „стильная“ женщина или, скорее, судя по фигуре и манере, — девушка. Она показала сборник стихов, подаренных, кажется, Всеволодом Рождественским, с надписью: „Крошке Доррит в нашем туманном Лондоне“. И в самом деле, эта хрупкая, неумелая, беспомощная женщина выглядела жертвой обступившего ее безжалостного города — „страшного мира“. Может быть, в детской беспомощности и заключалась ее женская прелесть».
В 1936 году на квартиру к Энгельгардтам въехал новый жилец, молодой учитель математики С. Н. Недробов. Анна Николаевна сблизилась с ним, но когда учитель узнал, что она станет матерью, он пытался избежать отцовства; это ему не удалось, суд присудил платить алименты. На них Анна Николаевны и существовала, а Елена поступила на почту, помогая матери воспитывать маленькую Галочку.
Когда началась война, Галочку удалось эвакуировать с детским садом в Кировскую область, Анна Николаевна и Елена остались в блокадном Ленинграде. Как рассказала впоследствии бывшая домработница Энгельгардтов Филиппова, вся семья зимой 1942 года погибла. Сначала умер отец, потом мать; их некому было хоронить, трупы лежали тут же, их грызли крысы. Анну Николаевну очень мучил голод и холод, и она все время плакала. Кажется, кто-то из них потерял хлебные карточки, и это предопределило конец. Последней умерла Елена.
Ольга Николаевна Высотская после рождения сына поселилась в небольшом имении Куриловка Курской губернии. Там был небольшой помещичий дом с фруктовым садом, но пахотной земли не было: бывшие владельцы, разорись, продали ее соседям.
Высотская переписывалась с Мейерхольдом, собиралась по окончании войны вернуться в театр. Революция перечеркнула эти планы.
Началась гражданская война. Село занимали то немцы, то петлюровцы, то деникинцы, то красные. В 1920 году в соседнем уездном городке Высотская стала режиссером любительского театра. Когда кончилась гражданская война, Ольга Николаевна побывала в Москве и только там узнала от Пронина о расстреле Николая Степановича Гумилева.
До самой старости она жила вместе с матерью и старшим братом, учителем подтехникума. Замуж она не вышла, не имела близких друзей. Она увлекалась не только театром, но и музыкой, живописью, любила природу, собирала гербарий.
Последние годы жизни она провела с братом в Вязниках Владимирской области, преподавала в музыкальной школе. Ее всегда окружали молодые любители искусства — артисты, поэты.
Выйдя на пенсию, Ольга Николаевна переехала в Тирасполь к сыну, Оресту Николаевичу; в 1962 году написала воспоминания о работе у Мейерхольда и передала их Пушкинскому дому, где они до сих пор хранятся. Умерла Высотская 18 января 1966 года в возрасте 80 лет.
Старший сын Николая Степановича Лев Гумилев окончил в Бежецке школу второй ступени, живя вместе с бабушкой Анной Ивановной и теткой Александрой Степановной. В школе Лев рано увлекся историей. Свидания с матерью были редкими. Анна Андреевна только несколько раз приезжала в Бежецк, сын тоже не часто ездил к ней в Ленинград.
В 1934 году он поступил в Ленинградский университет на исторический факультет. Жить пришлось с матерью и отчимом Пуниным; спал он на коротком сундуке в прихожей. Когда после убийства Кирова в городе начались повальные аресты и высылки, Лев Гумилев и Николай Николаевич Пунин были арестованы органами НКВД. Анна Андреевна написала и сумела переслать письмо Сталину. Через три недели Гумилева и Пунина освободили.
Орест Высотский с младенчества жил с матерью, бабушкой и дядей в Куриловке, затем учился в Суджанской школе. О своем отце он узнал очень рано. Мать уверяла, что после гражданской войны, когда все успокоится, отец, конечно, отыщется где-нибудь за границей. Только в 1924 году мать сказала, что отца у Ореста нет — он расстрелян.
Дядя, Николай Николаевич Высотский, усыновил племянника, дав ему свою фамилию. После лесного техникума Высотский поступил в Лесную академию, жил в Царскосельском лицее на квартире Паллады Олимповны Гросс. По вечерам хозяйка квартиры часто рассказывала студенту о его отце Гумилеве. Гросс ни словом не обмолвилась, что у Ореста есть брат — Лев Гумилев.
Весной 37-го, встретившись у Прониных с Высотской, она решила, что Ольге Николаевне необходимо повидаться с Ахматовой. А вскоре состоялась и встреча братьев, она сразу переросла в дружбу.
Ореста Высотского привели к Ахматовой. Анна Андреевна, Пунин и Лев с Орестом сидели за обеденным столом. Лев поинтересовался, действительно ли брат больше похож на отца. Анна Андреевна раздумчиво ответила:
— Нет, не похож… Вот только руки — Колины.
Потом заговорили об аресте Тухачевского, и Лев заявил, что Сталин идет путем Наполеона, совершая переворот. Пунин запротестовал: как можно сравнивать Сталина с Наполеоном, ведь Наполеон — завоеватель.
— Сталин еще будет завоевателем, — уверенно ответил Гумилев.
— Не надо за обедом говорить о политике, — строго заметила Анна Андреевна.
Когда выдавалось свободное время, Лев приезжал к брату в общежитие, что в Ломанском переулке. Шли в темноватую пивную и там, за кружкой, говорили об истории и поэзии. Гумилев читал свои стихи на темы монгольского эпоса — о смерти князя Джамуги:
Когда трещат дома в руках сибирской вьюги,
И горы глыбами бросают с высоты,
И рвутся у коней походные подпруги —
Джамуги смерть тогда припомни ты.
Серебряным седлом коням хребты натерло,
Желтела, вянула и падала трава,
И кони падали, но разрывали горло
Последней гордости последние слова.
И ветер их носил с Охонта до Алтая,
Он их ронял в Байкал и снова подымал,
И за словами вслед, свои валы вздымая,
До первой цепи гор доплескивал Байкал.
(«Смерть князя Джамуги»)
Читал Лев великолепно, с большим чувством. Даже то, что он не выговаривал «р», не мешало, а даже усиливало впечатление. Иногда он почти пел:
Азиатская осень невестится.
Желтый лист прицепляет на брони, —
На воде отражение месяца,
Он нигде не боится погони.
Азиатская осень богатая,
Изукрасила сопки и пади, —
В небе месяц воюет с закатами,
Он не станет молить о пощаде,
Осень с месяцем, весело в паре вам
Слушать песни саянских ветров,
Нам не надо бежать перед заревом
Недалеких монгольских шатров.
(«Азиатская осень невестится…»)
10 марта 1938 года за Гумилевым пришли. Высотский в это время был у него, на Фонтанке, братья сидели рядом на кровати и курили, пока до четырех утра шел обыск. Прощаясь, Лев подарил брату пустой портсигар из карельской березы.
Гумилева увезли на «черном вороне», Орест пошел на Выборгскую сторону пустыми морозными улицами.
На следующий день Высотский приехал в «Фонтанный дом». Анна Андреевна, бледная, с плотно сжатыми губами, приняла известие со стойкой покорностью. Испуганный Пунин метался по комнате, говорил, что за домом уже давно следят.
4 апреля взяли Ореста Высотского.
Внутренняя тюрьма — шпалерка, допросы по ночам то в кабинетах, пропахнувших запахом паркетной мастики и дымом «Казбека», то в «Шанхае», где не расслышать криков и стонов истязаемых.
Возле «Крестов» по назначенным дням еще до рассвета возникала длинная очередь с передачами — не вещей или продуктов, а небольших денежных переводов. Они были нужны не только на махорку, сахар или хлеб из тюремного ларька, но и как сигнал, означавший, что «на воле» еще уцелели близкие люди.
В эти очереди вместе ходили Анна Ахматова и Ольга Высотская. Как странно и страшно изменилась их жизнь — поэта и актрисы!
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трехсотая с передачею
Под «Крестами» будешь стоять
И своею слезой горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается
И ни звука, — а сколько там
Неповинных жизней кончается.
(«Реквием»)
Летом 1939-го Гумилев, возвращенный с лесоповала в Карелии на переследование в «Кресты», оказался в одном коридоре с Высотским. Орест заметил его в щелку «волчка»: брат шел по другой стороне коридора, остриженный под машинку, и нес перед собой деревянную «парашу». Через несколько дней удалось установить связь, появилась надежда: может быть, скоро — на волю. Но в конце лета начались массовые «коридорные суды»: заключенных вызывали сразу из нескольких камер в коридор с вещами, и сотрудник органов громко выкрикивал по списку:
— Нефедов Гы-Ка — восемь лет!.. Карпинский Зы-Мы — шесть лет!.. Гумилев Лы-Ны — пять лет!
Это было решение особого совещания.
Высотский в эти списки не попал. Его и двух других студентов Лесной академии два дня судила Коллегия по уголовным делам Леноблсуда и неожиданно вынесла оправдательный приговор. Было это 29 сентября 1939 года. В Европе началась война. Тюремные камеры пустели: кто шел по «особке» в лагеря, кто на свободу.
В августе 1941 года у Высотского родился сын, в 1942-м Орест был призван в армию, служил в гвардейском минометном полку, воевал до 9 мая 1945 года. Вспоминая, Высотский писал:
И майский день, тот яркий майский день,
Когда врага преследуя по следу,
Ломали мы цветущую сирень,
Венчая долгожданную победу.
(«Ветераны»)
Лев Николаевич отбыл срок в Сибири, в 1944-м его взяли в армию, и под конец войны он оказался на фронте, участвовал в боях на Берлинском направлении. Разумеется, «особисты» следили за каждым его шагом.
В конце войны Анна Андреевна вернулась из эвакуации в свою квартиру в «Фонтанном доме», где у нее была одна комната. Пунин оставил Ахматову еще в сентябре 1938 года, уйдя к соседке по квартире. Когда Гумилев демобилизовался, он приехал к матери, окончил университет и за несколько месяцев подготовил и защитил кандидатскую диссертацию.
Жить было трудно: после разгрома Ждановым журналов «Звезда» и «Ленинград» Ахматовой не только отказали в пособии, но также отказали и в выдаче хлебной карточки. Гумилев с трудом устроился на мизерную зарплату в Эрмитаж.
Орест Николаевич Высотский работал в леспромхозах Закарпатья и Западной Украины. Осенью 1949 года началась новая волна репрессий, и Гумилева опять взяли. На этот раз «тройка» дала восемь лет лагерей. Только в 1956 году он был реабилитирован и возвратился в Ленинград.
Высотского на Волыни тоже готовились арестовать, но он успел уехать и таким образом уцелел. Позже он работал в лесах Карелии, в Западной Сибири, а в 1959 году поселился в Молдавии.
Лев Николаевич женился в 1957 году на московской художнице Наталье Викторовне Шиманской. Он стал крупным ученым, профессором, автором многих трудов по истории и создателем пассионарной теории.
Потомки поэта Гумилева старались достойно продолжить традиции рода.