Чекист Коровин и сержант Аникин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Чекист Коровин и сержант Аникин

Размышления мальчика были прерваны появлением Михалыча. Услышав фамилию Коровина, тот радостно произнес:

— Хорошо это — земляка наконец повидаю. Наш он — вологодский… С одной деревни мы с ним. Крепкий мужик. Большевик еще с дореволюционной поры — Зимний штурмовал. В ВЧК с Дзержинским работал и Достиг в органах большого положения: был не то майором госбезопасности, не то старшим майором. А это, брат, по тем временам генералу равнялось. Вот так…

Сержант укоризненно посмотрел на своего красноармейца и обиженно сказал:

— Нехорошо, Михалыч, — скрываешь такие связи…

Молчавший до этого Петя вопросительно взглянул на своего провожающего:

— Только мне, Михалыч, одно непонятно…

Некоторое время он молча смотрел на красноармейца, а затем продолжил:

— Почему этот ваш земляк с таким бывшим большим званием занимает довольно скромную должность?

Красноармеец махнул рукой:

— Так или не так, за это не ручаюсь. Но в деревне прошел слух, что Егор Григорьевич чем-то не угодил тогда новому наркому внутренних дел, самому Лаврентию Павловичу Берии… А с тем шутки были плохи…

Сержант Аникин согласно кивнул: он-то хорошо это знал — испытал на своей шкуре. Вот и его отец, в прошлом питерский рабочий, а затем конармеец, командир дивизии, в 1939 году был осужден, как сообщили в НКВД СССР, на 10 лет без права переписки. Многие их знакомые, в основном жены бывших военных, имевшие уже такие ответы из наркомата Берии о судьбах своих близких, уверяли, что отец расстрелян. Они же с мамой не верили этому и продолжали «бомбить» письмами различные учреждения. Однако все было безрезультатно. Ответ получали один и тот же: 10 лет без права переписки. Вскоре арестовали и маму и как члена семьи изменника Родины осудили на 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Тут же загремел с четвертого курса авиационного института и он и Особым совещанием при НКВД СССР отправлен на спецпоселение на Колыму, в поселок Ягодное. Срок определили 5 лет. В этом почти не обжитом и забытом богом краю кого только он не встречал. На лесоповале познакомился с кухаркой Ниной, сестрой расстрелянного маршала Тухачевского, которая не раз подливала ему сверх нормы баланды. Вместе с проходчиком Варлаамом Шаламовым, журналистом из Москвы, добывал золото на прииске Джелгала и делил последний сухарь в стылом углу барака. А жена главы нашего государства Михаила Ивановича Калинина, Екатерина Ивановна, несколько раз угощала прекрасным душистым табаком. Где она его доставала — одному богу известно. Здесь Аникин познакомился с бывшими крупными советскими и партийными работниками, дипломатами, военными, писателями, артистами и просто рядовыми рабочими и крестьянами. С кем бы он ни беседовал, каждый из них считал, что всех их свел сюда какой-то злой гений. И каждый из этих бедолаг упорно надеялся: совсем скоро их освободят… Вот Сталин обо всем узнает и освободит. Ведь здесь собраны невиновные, лучшие люди страны. Там, в верхах, орудует хитрый и коварный враг. Он и творит свои гнусные дела. Скоро Сталин разберется и узнает обо всем. И тогда берегись, вражина!

На лесоповале и прииске Аникину, физически очень сильному человеку, бывшему спортсмену, не было равных. В день он выдавал несколько производственных норм. Ему, конечно, было тяжело. Но эта физическая усталость не имела никакого сравнения с душевной его драмой. О, как хотелось ему доказать, что он свой, советский. По вечерам он что-то мастерил, чертил, мудрил, и скоро о нем заговорили какоб изобретателе. На него обратило внимание местное руководство. Некоторые из руководителей стали приглашать его к себе в гости. Однажды районный военком попросил Аникина подготовить дочь по математике для поступления в столичный вуз. Он согласился, о чем потом не раз ругал себя. Он влюбился… И самое страшное — она ответила ему взаимностью. «Но что могло быть общего между нами? — не раз думал Аникин. — Он — изгой общества, на нем клеймо сына изменника Родины. От своего отца никогда не отречется. Он верит в его невиновность. Пока есть силы, он будет ставит рекорды. А потом его ждет неизвестность… Нет у него никакого будущего, а значит, не будет будущего и у нее. А она — красавица, умная, наверняка поступит в МГУ. Она решила так: если поступать, то только в университет Оля рвалась в Москву, но не только на учебу… Она решила дойти до самого наркома внутренних дел, и будь что будет — расскажет ему об их любви. Ведь он человек… По возрасту подходит ей в отцы. Он должен помочь. Она докажет ему, что ее любимый не враг. И врагом никогда не был.

Бедная Оля, если бы ты знала, сколько вот таких наивных и доверчивых девушек растоптал и обесчестил этот проходимец на высоком посту наркома внутренних дел. Он многим из них обещал: одной обещал освободить отца, другой — мать, третьей — любимого. Но от всех красивых девушек, специально пропускаемых к нему его головорезами, он требовал одно: женскую честь. Обезумев от горя, теряя рассудок, многие из них соглашались и на это, лишь бы помочь своим близким. Добившись своего, он тут же обо всем забывал. А обесчещенная и истерзанная им жертва нередко после этого отправлялась на спецпоселение или даже того хуже — в тюрьму…

Оля в Москву не поехала. Началась война. Аникин решил, что ему теперь может помочь только фронт; «Там, на передовой, в бою, — не раз думал он, — мне повезет. Я совершу подвиг, обо мне заговорит вся страна. Меня пригласит Сталин. Я все расскажу ему. Об отце и маме… О нашей любви с Олей. Он во всем разберется. И я опять обрету свободу. Стану полнокровным гражданином своей Родины. Я вернусь и заберу Олю, и мы заживем назло той судьбе, которая уготована была мне какими-то злыми, непонятными, антинародными законами. Законами, которые приняты, как не странно, в самом гуманном обществе на земле. И кто только их готовил?»

— Помог мне отец моей любимой, районный военный комиссар. Правдами и неправдами он устроил меня рядовым в формируемый полк, и вскоре был я под Ленинградом. Но надо же такому случиться: мытарства мои на этом не кончились. Дружок у меня там появился. Всем хорош был парень. Влез он в мою душу — я возьми и расскажи ему всю свою горемычную судьбу. А он, сволочь, побежал и донес обо мне оперу из Особого отдела. И загремел я. Опять арест, следствие. О военкоме с Колымы следователю, конечно, ни слова… Наплел ему такое, что и вспомнить сейчас не могу. Осудил меня трибунал к 15 годам тюремного заключения. В тюрьму однако я не попал. Направили меня на фронт смывать вину кровью. Определили в штрафную роту. Теперь у меня было два пути: первый — лечь костьми при штурме какой-нибудь высоты или населенного пункта, что было обычным явлением для штрафников. Ведь бросали их в самое пекло. Второй путь — получить в этом пекле ранение и остаться в живых, смыть свою, для меня несуществующую вину своей собственной кровью. Для штрафника было это огромным счастьем. Получив ранение, штрафник уравнивался во всех правах с обычными гражданами, а главное, с него снималась судимость. Мне выпал счастливый жребий. Из двухсот с лишним человек, брошенных на штурм высоты 5671 под Красногвардейском, в живых нас осталось только пятнадцать — молодых, израненных, но отчаянно смелых, прошедших, как говорил наш ротный, старший лейтенант Фокин, царство ему небесное, огонь, воду и медные трубы. Ранен был и я, в левую руку. Взяв высоту, мы удерживали ее два дня и две ночи. Однако помощь командованием нам оказана не была, и попали мы вскоре в окружение. Офицеров среди нас уже не осталось: все полегли, горемычные, кто при штурме высоты, кто при ее защите. Командиром ребята избрали меня. Рассказал я одному, что в институте мне не хватило каких-то трех месяцев для присвоения офицерского звания. И это сыграло свою роль. А может, и то, что считали меня необыкновенно отчаянным парнем, но влюбыхситуациях не терявшим головы. Три недели пробивались мы из окружения. В лесах к нам примкнуло еще около 150 человек. Нам повезло: мы прорвались к своим. После прохождения специальной проверки присвоили мне звание сержанта, и командование даже объявило, что представлен я к награде. Теперь вот в 167-м стрелковом полку, на передовых позициях. А Оленька моя?.. Пишет… Наконец сбылась и ее мечта: побывала в Москве. Учебу в университете отложила до победы, а пока учится в Подмосковье в школе радисток. Скоро ей идти в тыл врага.

Сержант Аникин тяжело вздохнул и, волнуясь, заходил по блиндажу. Он быстро налил в кружку остывшего кипятка и залпом выпил.

Потом сержант подмигнул Михалычу:

— Вон как наш юный друг елозит на своей чурке — торопится…

Михалыч тяжело вздохнул:

— Так вот, осенью 1939 года у Коровина с наркомом состоялся разговор. Берия встретил его как всегда невозмутимо спокойным. Только лишь изредка бросал удивленные взгляды на своего подчиненного, пока не понимая, зачем же напросился к нему на прием этот ответственный его сотрудник, всегда с ним такой молчаливый, а сегодня так разговорившийся. В начале своего разговора Егор Григорьевич остановился на общих вопросах деятельности НКВД СССР. Когда Коровин на конкретных уголовных делах стал доказывать, что в стране, как и во времена «ежовщины», продолжаются массовые репрессии, нарком взорвался. Криком и бранью он пытался заставить его замолчать. Но Егора Григорьевича уже нельзя было остановить: он говорил о своих друзьях — чекистах школы Ф.Э. Дзержинского, арестованных в 1938–1939 годах один за одним по разным сфабрикованным делам в НКВД СССР. Он вспомнил М.А. Трилиссера, М.С. Кедрова, Е.Г. Евдокимова, В.Л. Герсона, Г.С. Сыроежкина и многих других своих славных друзей. Старый чекист знал, чем может кончиться этот затянувшийся разговор, но молчать больше ему не позволяла совесть. Он-то знал, что Берия беспощадно расправляется с теми чекистами, кто пытается выступать против него, кто выступает против преступных методов в работе органов… Он знал судьбу сотрудников 3-го отдела ГУГБ НКВД И.М. Кедрова, сына известного чекиста М.С. Кедрова, и его друга В.Г. Голубева. Эти молодые чекисты не могли больше смотреть на злоупотребления в системе органов. Они решили рассказать обо всем Сталину. Они надеялись, что их вождь и учитель раз и навсегда покончит с этими безобразиями. В объемном письме Кедров и Голубев обвиняли Берию в фальсификации уголовных дел на невиновных людей… Они гневно обличали провокационные методы в чекистской работе, против которых всегда так резко выступал первый руководитель ВЧК Ф.Э. Дзержинский. Они выступили против применявшихся мер физического воздействия на арестованных, которые, с одобрения наркома, использовали многие следователи в своей работе…

Петя внимательно слушал пожилого красноармейца. Временами лицо мальчика выражало удивление… Петя чувствовал, что в этом рассказе нет ничего надуманного. Он уже не раз встречал вот таких простых людей: для них правда — превыше всего. Такие люди от себя ничего не выдумывают. В то же время мальчишке многое было непонятно. «Зачем это на невиновных советских людей нужно заводить уголовные дела? И даже расстреливать? Кому и зачем это нужно?» — терзался он в непонятных вопросах. Он знал, что Берия — ближайший помощник любимого всеми вождя. Он правая его рука, как говорила о нем ему мама. А он так расправляется с безвинными людьми. «Знает ли об этом Сталин?» — вдруг молнией пронеслась мысль в голове мальчика. И тут же сам себе ответил: — Нет, конечно, не знает… Скрыли от него все… Наверняка скрыли. Ато все было бы иначе».

Сегодня всем ясно, что в массовых репрессиях в первую очередь виноват Сталин. Однако в то трудное военное время Петя и миллионы советских людей с именем Сталина связывали все свои думы и чаяния. А главное, только он, дорогой и любимый их вождь, мог привести советский народкпобеде.

А Михалыч продолжал рассказывать:

— Сталин передал это письмо своему другу, верному опричнику Лаврентию… И молодых, талантливых чекистов арестовали. Тут же по указанию наркома его псы-следователи, заплечных дел мастера Влодзимирский и Мешик, начали стряпать на них уголовное дело. Их обвинили в шпионаже в пользу фашистской Германии. Коровин знал, что ребята эти держались долго, но они, как и тысячи других безвинных жертв, не выдержали физических мук и стали клеветать на себя…[42]

От рассказа красноармейца Пете стало как-то не по себе: временами его бросало то в жар, то в холод. Он налил из чайника совсем уже остывшей кипяченой воды и долго пил ее маленькими глотками, чтобы успокоиться. Сержант Аникин сжимал до хруста свои огромные кулачища и, тяжело вздыхая, скрипел зубами. «Ох, и терпелив же ты, русский народ, — думал Аникин. — Ох, и досталось тебе от «любимых» вождей, правителей — вершителей судьбы народной… Теперь вот фашисты зверствуют… Ну, тут полегче: противник хоть известный. А в те страшные годы враг был кругом — все вроде свои, и все враги… От каждого можно было ждать подвоха. Тяжелое было времечко…» — вздыхая, пробормотал сержант. А Михалыч шагал взад-вперед по блиндажу и продолжал свой рассказ:

— Егор Григорьевич довел Берию до белого каления. Ох, уж и орал он на него! Грозил ему всеми смертными карами. Но Коровин выложил ему все. Тут же сняли его, бедолагу, со всех постов. Хотели сделать из него врага народа, но что-то помешало… А он моментально собрался и, чтобы не дразнить гусей, как он говорил, уехал со своей женой — милейшей Екатериной Ивановной из Москвы к себе на родину. В далекую вологодскую деревню Малиновку. Может, это его и спасло. Здесь, в глубинке, Егор Григорьевич работал в колхозной кузне, а с началом войны ушел добровольцем в армию.

Михалыч замолчал. В блиндаже установилась тишина, только с улицы изредка доносились взрывы снарядов и мин. Сержант Аникин так резко вскочил со своей чурки, что у него даже хрустнуло в коленях, и стал ходить по блиндажу. Рассказ красноармейца вернул его в то страшное, совсем недавно им пережитое, довоенное время. А взгрустнувший Петя все мучался над теми же непонятными для него вопросами: «Кому и зачем все это надо было? Кому надо было расстреливать невиновных?» Мальчик хотел было уже спросить об этом у Михалыча, но одумался. «Здесь не место для таких вопросов, — решил он. — Да этот пожилой красноармеец и знает только то, что рассказал ему когда-то Коровин. Откуда ему, бывшему колхознику, быть в курсе таких страшных дел… И время меня подгоняет — пора в дорогу. Вот доберусь до Ленинграда и спрошу об этом у самого начальника Особого отдела фронта. Он-то уж наверняка все знает…»