Сказание о Вере и… ее правде

Сказание о Вере и… ее правде

Судьба актрисы, где трагическое всегда преобладает над нормальным… Но бывают исключения. Как эти ямочки на щеках. Как эти смеющиеся глазки, по которым сохла вся мужская половина населения бывшего СССР. И даже сам Сталин поставил ее, юную студентку, в один ряд с народными и заслуженными артистами, наградив премией имени себя. Уже такая отметина судьбы сулила ей неординарное будущее. Во всяком случае, Вера Васильева, шагнувшая в массы с экрана картины «Сказание о земле Сибирской», стала самым молодым лауреатом Сталинской премии. С тех пор никто не побил этого возрастного рекорда. С тех пор она ходит в народных любимицах. Вполне возможно, поэтому некоторые считают, что Васильевский спуск назван именно в ее честь. И именно на нем должно прозвучать

СКАЗАНИЕ О ВЕРЕ И… ЕЕ ПРАВДЕ

Золушка с Чистых прудов — Флирты по-пражски — Прэлэсть для Сталина — Роковой треугольник на «Свадьбе» — Неглиже для графини — Испытание чувств

— Интересно, как чувствует себя человек, которому в двадцать один год сваливается на голову самая большая госпремия?

— Я чувствовала себя абсолютной Золушкой, которая с Чистых прудов, со двора, из полной бедности попала во дворец. Я была студенткой третьего курса театрального училища. Как-то одевалась перед зеркалом, и ассистентки Пырьева, которые присматривали в училище кандидатов, предложили прийти на пробы. Я явилась нарядная, на каблуках, с закрученными волосами. Так-то я была очень скромная, но для встречи с Пырьевым принарядила себя во все чужое креп-сатиновое синее платье, туфли. А губы? Нет, не накрасила…

Пырьеву все это ужасно не понравилось. Он приказал: «Наденьте на нее костюм Насти». Надели, заплели косички. На свой взгляд, я стала ужасно некрасивой, деревенской, но, как выяснилось, именно такая ему и была нужна. Не помню, были пробы или нет, но в общем меня утвердили. Себя я успокаивала, что буду в тени Марины Ладыниной, Владимира Дружникова, других звезд и мою проходную роль не особенно заметят. И совсем не ожидала, что публика так примет меня и что премию получу — тоже.

Вместо Ладыниной пела такая оперная певица — Фирсова, а я — своим голосом:

Мы гуляли по Берлину,

Говорили про любовь,

Расписались на Рейхстаге,

А потом и на бумаге

И поехали домой.

Это мы пели с Володей Дружниковым. Ну, конечно, я была в него влюблена. Потом мы сблизились с ним, и у меня даже появились надежды, что, может быть, будет роман, но это все разошлось.

— Он не прав.

— Нет, почему? Он прав. У него жена, как бы это сказать, она его очень спасала от алкоголя. А я бы никогда не смогла справиться ни с одним человеком.

«Сибирь» мы снимали в Праге: на «Баррандов-фильме», где были возможности делать цветное кино. А поскольку Пырьев был человеком могущественным, ему не могли отказать в съемках за границей. И я три месяца прожила в Праге. Хотя снималась всего один солнечный день.

— Что же вы делали три месяца?

— Флиртовала. Потому что те, кто бездельничал, ухаживали за молодой девушкой. Шел сорок седьмой год. Как же нас принимали! Со слезами на глазах! С благодарностью!. Знаменитый поэт Витезслав Незвал мне показывал Прагу и на улице Стеклодувов купил мне такую стеклянную штучку, которую я храню до сих пор. И больно думать о том, как все изменилось теперь…

Помню, я шла по улице, со мной довольно много мужчин, мне что-то говорили, я хохотала… В это время меня увидел Пырьев, он очень разозлился и ехидно так сказал: «А, Веронька, все гуляешь? Да? Ну, гуляй-гуляй…» Я перепугалась насмерть, хотя не моя была вина, что я не снималась. Хотя перед отъездом в Прагу он же говорил: «Васильевой надо выделить деньги на поездку — купить пальто, платье, туфли, чтобы было в чем поехать». Настолько вид у меня был неважный. И мне справили, я до сих пор его помню, демисезонное пальто, очень приличное, и бежевые туфли… А уж из Праги я вернулась вся преображенная, до сих пор помню все фасоны своих платьев. У меня было чемодана три — мы очень много получали суточных: четыреста шестьдесят крон. Накупила подарков подругам, сестрам. Прага меня всю переодела, хотя я не могу сказать, что я как-то разбогатела.

После выхода картины на экран на улице меня все узнавали. «Ой, Настенька, — бросались ко мне, — ну как там у вас в Сибири?» Письма на «Мосфильм» шли. Моя жизнь резко преобразилась, особенно внешне. У меня была даже котиковая шуба.

А на Сталинскую премию я и не рассчитывала. Конечно, в группе говорили: «Наверное, будет Сталинская премия за фильм». Ну и кто ее получит? — думала я. Конечно, Пырьев, потом оператор Павлов, артисты-звезды. А я что? На меня даже данных не подавали, да их, собственно, никто и не спрашивал. Но потом мне передали, что, когда премия была уже распределена, Сталин, посмотревший фильм, спросил: «Где нашли эту прэлэсть?» И мне тоже досталась премия — от ста тысяч на всех. Мои деньги пошли в семью.

Я считаю, что мне очень провезло в жизни: если бы не эта картина, наверное, иначе сложилась бы моя актерская жизнь. Ну послали бы меня после училища в какую-нибудь тьмутаракань, и жила бы я там в надежде на какую-нибудь маленькую роль.

— Вера Кузьминична, вы производите впечатление женщины комильфо, то есть, что бы ни случилось, вас ничто не может вывести из себя.

— Во всяком случае, я совсем не плачу или очень редко. Но у меня пропадает голос. Нет, не шепотом говорю, а просто лишаюсь его, кашляю. Я считаю себя ранимой, хотя никогда не ругаюсь и стараюсь быть сдержанной.

— Ваши коллеги говорят, что, даже если вокруг будут стрелять, у вас все равно останется аккуратная прическа.

— Насчет головы я очень стараюсь. И если голова плохая, я очень плохо себя чувствую. Я очень завишу от того, как волосы лежат.

— А если бы вам сейчас принесли сценарий, где было бы написано, что вы должны сыграть женщину старше себя, ужасно некрасивую. Не побоялись бы?

— Если хороший режиссер, то не побоялась бы. А если плохой — испугалась бы. Испугалась бы, что не смогу пронести нутро через это уродство. Хотя, допустим, я же играла бабку-одноглазку. Я была такая страшненькая, в рваной шапке и с синяком под глазом. Ничего, мне нравилось, но успеха спектакль не имел. Но с другой стороны, когда из меня хотели сделать, ну, такую немножечко Мордюкову, такую бой-бабу, председателя колхоза, то всегда это кончалось неутверждением на роль: лицо теряло обаяние, понимаете, я не звучала.

Хотя, если честно, на сцене и на экране боюсь быть некрасивой. Вот мы репетировали спектакль «Безумная из Шайо», я там была очень страшна и как-то этого не боялась. Но меня в моем театре до такой степени жалели, говорили: «Вера, ну ты не можешь отказаться?», и на меня это, знаете ли, подействовало. В результате под воздействием этого мнения и всеобщей жалости я от роли отказалась. В общем, я не из смельчаков.

— Поэтому вы не водите машину?

— Да, конечно, не вожу.

— А правду в глаза сказать можете?

— А правду могу сказать, но смягченно, не зло. «Я не очень понимаю, почему вы взяли эту роль, понимаю, что очень хотелось, но…»

— А враги у вас есть?

— Наверное, есть. Вот Андрюша Миронов, когда ставил свой последний спектакль «Тени» и дал мне роль, то сказал: «Верочка, у вас такой радужный образ, что в это мало кто верит. Поэтому вы постарайтесь здесь отойти от себя и будьте самоуверенной». Когда я эту роль стала играть и жать, он же сказал: «Да не старайтесь вы. Вы народная артистка, все равно будут слушать. А вы так стараетесь». Но я не могу быть другой.

— Вам не кажется, что из-за ложного страха или нежелания рисковать вы обрекли себя на роль одного амплуа — голубой героини?

— Вообще-то амплуа голубой героини меня не угнетало. «Это единственное, что я умею, — думала я. — Что-то спеть, где-то в кого-то влюбиться, чуть-чуть пострадать».

Но… то ли у меня лицо такое, то ли голос такой, то ли меня все так воспринимали: «Ой, Верочка Васильева! Ой, какая милая!» И вот такой Верочкой Васильевой в лучшем случае я себя считала. Но потом поняла, что на этом как-то застопорилась: с возрастом этих милых девочек не будет, а что же я буду делать? И в этом смысле наш театр плох: более яркие, комедийные девушки находили свое место, а я со своей лирикой и чистым голосочком оставалась в своей нише. Мне повезло, что Георгий Павлович Менглет поставил «Ложь для узкого круга» и дал мне роль отвратительной женщины. Я благодаря его помощи сыграла хорошо. И поверила немножко, что я не просто голубая девушка, а что-то могу еще.

— Вот ведь парадокс: вы в жизни всегда улыбаетесь, а говорят, на сцене чрезвычайно строги.

— На сцене я очень строгая. Расколы, приколы — меня это очень выбивает. Не понимаю, когда перед выходом рассказывают анекдоты. У меня к сцене, знаете, отношение такое старомодное, как в девятнадцатом веке.

— А у вас есть театральное прозвище? Наверное, нет, если вы не признаете шуток.

— Признаю, но только в жизни. А что до прозвища — вот Олечка Аросева зовет меня Кузьмой. Так и говорит: «Ну, Кузьма, ты давай чего-нибудь подбавь жизненного, а то так нельзя». Иногда Кузечкой меня зовут. Муж, например. А я его Ушком зову (фамилия супруга Ушаков. — М.Р.). Но младшее поколение в театре — Верой Кузьминичной называют.

— Ну что, подбавим жизненного? То есть свадьбы. Я имею в виду ваш эпохальный спектакль, «Свадьба с приданым», который впоследствии стал фильмом.

— Успех у «Свадьбы с приданым» был огромный. Спектакль прошел девятьсот раз. И когда мы пели песни, в зрительном зале подпевали. «На крылечке твоем…» Абсолютное счастье.

— Но в отличие от сцены, где любовь двоих закаляется в битве за урожай, в жизни был любовный треугольник: актриса Васильева — режиссер Борис Равенских актер Владимир Ушаков.

— Во время репетиций, я помню, Борис Иванович кричал на меня: «Вера! Ну нельзя же быть такой во всем амебой. Она добивается. Она злится». Он нервничал, что у меня не выходит. А Владимир Петрович Ушаков, игравший Максима, вошел уже в почти готовый спектакль. Он был женат, потом они разошлись, но не я была причиной развода. И еще будучи женатым, как он потом рассказывал, он в меня влюбился. Когда его ввели в спектакль вместо другого артиста, Леши Егорова (прекрасный, но очень пил), то всю свою влюбленность он в роль вложил. А я в это время, как вы знаете, была влюблена в другого.

— Но если режиссер влюблен в актрису, все знают — он сделает ей классную роль. Как повлияли ваши взаимоотношения с режиссером Равенских на ваш успех?

— И он был влюблен, и я. Так что все рождалось очень взаимно, в страстном желании сделать прекрасное. Конечно, от режиссера все зависит. Как подать актрису — важно с первой же секунды. Вот как он мечтал, чтобы я вошла на сцену: белый полушубочек, беленькие валенки, кремовый платочек, подошла к печке! Или — вышла в розовом платье, скромная, с платочком. И мать спрашивает: «Согласна ли ты, Ольга?», и она говорит: «Я согласна». Сама скромность. А там, где я борюсь за урожай, — сапоги, кожаная куртка, красная кофточка. Так что он даже зрительный образ до деталей продумывал и много рассказывал, показывал. Абсолютное счастье.

— Скажите правду — зачем вы от такого счастья ушли?

— А он был женат. Вы знаете, мне очень нравилась его жена — знаменитая актриса Лилия Гриценко, которая потом так трагично в одиночестве умерла. Мы не были знакомы близко, но я понимала ее значение.

Если бы он захотел, я, наверное, была бы его женой. Но так сложилась жизнь, что потом он ушел в другой театр, у него были другие интересы. И, как вы правильно сказали, когда что-то ставишь, то обязательно влюбляешься… Поэтому мы расстались.

А Владимир Петрович добивался меня своей любовью и нежностью. Между соперниками обошлось без драк. К сожалению. Он ухаживал за мной года два, что не так уж мало по нашей жизни. Я чувствовала — он хочет, чтобы я стала его женой, что он полон нежности, бережности ко мне. Я это ценила. Первые годы мой муж относился ко мне с невероятной нежностью, оберегал от домашнего хозяйства. Даже когда мы жили в общежитии, он нанимал мне домработницу, чтобы я не готовила. Это было очень смешно, потому что она всех раздражала — грязнила, а не порядок наводила. Татьяна Ивановна Пельтцер обычно кричала: «Вера, иди убирай за своей прислугой». Ну а потом… С годами все отношения становятся не такими сладкими, нежными. Я к нему бережно отношусь. Но… В театре, конечно, все эмоциональнее.

Никуда от своей биографии не денешься. Когда сейчас переиздали мою книгу, мой муж сказал: «Я не буду ее читать, ты там опять пишешь про Бориса Ивановича (Равенских. — М.Р.)».

— Он до сих пор ревнует?

— Он в какой-то степени считает, что я вышла за него замуж не по любви. И не по расчету, а потому, что я не могла жить. Я очень любила Бориса Ивановича. Я знаю, что, если бы его сослали, я поехала бы за ним. Но знаю и другое: если бы стала его женой, я, наверное, погибла бы. Когда он ставил, он всегда влюблялся. Пока он меня любил, я была спокойна, а когда ушел в другой театр, я почувствовала — что-то не так, и не знала, как мне жить. Это было сорок пять лет назад, но эти воспоминания долго мучили меня, и Володя прикладывал много усилий, чтобы я адаптировалась. В общем, я и адаптировалась.

Мы расстались с Равенских ведь не потому, что все стало плохо, а как раз на гребне наших отношений. И для него было полной неожиданностью, что я вышла замуж. Такой удар кинжалом получил.

— А вы коварная.

— Кто из женщин не коварный?

— От голубых простых девушек вы как-то лихо перешли к особам голубых кровей — графиням, королевам… Вам, девушке простого происхождения, сложно это было или нет?

— Нет, как только я надеваю старинное платье, я хорошо себя чувствую. И хотя я из простой семьи, я очень много читала театральных книг, мемуаров и воображала свою жизнь в театре — как Комиссаржевская, Ермолова… все такое старинное, все в длинных платьях… Детские мечты стали проявляться в более зрелом возрасте.

Вот «Женитьба Фигаро». Когда Слава Зайцев принес костюмы и я после примерки почувствовала себя очаровательной в костюме, мне уже играть было не трудно. Андрюша был великолепен. Я играла в мягкой манере и была грустна ровно настолько, насколько это может быть в комедии. Если бы мне доставались такие роли, я бы играла их с удовольствием.

Если я играю французскую графиню, я начинаю думать, какие у нее должны быть юбочки, кружева, панталончики и чулочки. Помню, когда мы со Славой Зайцевым мерили декольте, то он спрашивал: «А еще можно открыть?» А я отвечала: «Если будет чуть-чуть видна ямочка между грудей — это будет очаровательно». Ни больше, ни меньше. Мы как о неодушевленном предмете говорили о моем теле.

А сколько я исходила магазинов в Москве, чтобы найти грацию для «Блажи». Нашла — тонкую, изящную и самую дорогую. Казалось бы, зачем? Но мне хочется ощущать себя той самой женщиной, которая любит и хочет, чтобы ее любили. Поэтому к костюму я отношусь очень серьезно.

— Но разве вам не хочется рискнуть и обмануть зрителя? В конце концов, актер обязан переодеваться.

— А у меня была такая роль, как Воительница (Малый драматический театр, спектакль «Воительница». — М.Р.). Но ведь это режиссер Львов-Анохин, который поверил, что именно я могу эту роль сыграть. Я была счастлива. Вот только потом такого рода ролей как-то не появлялось. А, кстати сказать, роли, которые я играла в последние годы, были вовсе не голубыми, а психологически усложненными — Кручинина («Без вины виноватые», Орловский драмтеатр. — М.Р.), Раневская («Вишневый сад», Тверской драмтеатр. — М.Р.).

— Но эти роли — не из «Сатиры». Я хотела спросить — вам не кажется, что вы промахнулись с театром?

— Да… Я попала, по-моему, не в тот театр. Но я не могу роптать, потому что здесь прошла моя жизнь, и достаточно хорошо. Глупо было бы говорить: «Ах, если бы я была в Малом!» А кто знает, может быть, мне там не дали бы ни одной роли. Поэтому я говорю спасибо этому театру, но здесь я не могла и не могу найти для себя, как драматической актрисы, место. Когда оно находится и роль получается удачно, я счастливо живу лет пять. Потом идут долгие годы ожидания. Но я гуляла от Театра Сатиры…

— Но не до такой же степени…

— Именно до такой. И в Орле, и в Твери я по десять лет работала — это же настоящие глубокие романы. В этом был определенный риск: я не была уверена, что справлюсь с классическими ролями. Это риск, но риск-мечта.

— В фильме «Бабочка-бабочка» — пожалуй, единственный такого рода опыт у вас, где вы женщина-вамп, любящая повторять: «Мужчины мне дарили алмазы…» Кстати, вам дарили алмазы?

— Нет, вы знаете, когда я вышла замуж, я, видимо, отталкивала своей добродетельностью, и у меня ни кавалеров, ни поклонников не было. До замужества — было много. А здесь все привыкли, очевидно, что я верная, любящая жена… что все это мне не нужно и я недоступна. Казалось бы, любили-любили, даже плакали, а вышла замуж — никто не влюбляется и не рыдает. Кроме режиссеров, которые со мной работали с любовью. Естественно, это не выливается в роман, но я чувствую, что меня любят.

— Исходя из того, что сказали мне выше, — вы не ощущаете некоего дефицита женского счастья?

— А вот знаете, наверное, поэтому я так и люблю свои роли: они так полны то любви, то порока. Мне грех жаловаться на свою жизнь — она достаточно благополучная, со своими трудностями, конечно. Но так как я еще живая женщина, мне, естественно, хотелось бы испытывать чувства ревности, безумной любви, измены или победы — то, что положено любой женщине, которая проживает иногда бурную, но свою жизнь. Бурной жизни я, пожалуй, не имею, но на сцене проживаю все свои женские чувства.

— Что вы делаете, чтобы так потрясающе выглядеть?

— Вам так кажется? Я ничего не делаю, но будет такой смешной ответ, а может, даже и скучный — мои роли для меня как влюбленности. Представьте, что я в кого-то влюблена.

Еще — не очень наедаюсь, не пью, не курю. Пластических операций не было, и даже массажа не делаю. Хотя теперь массаж очень хочется, хочется себя порадовать и немножечко пожить и подумать, что я вроде как женщина, о которой кто-то заботится.

— Разрешите сомнения многих людей — вы мама артиста Юрия Васильева? Почему-то все считают, что он очень на вас похож.

— Ну это старая история — мы с Юрочкой даже свыклись с этим мнением. На самом деле я его очень люблю, но он не мой сын. И я часто об этом говорю. Но постоянно, куда бы мы ни приехали на гастроли, нас приглашают на телевидение как ближайших родственников.

У нас с Владимиром Петровичем детей нет. С нами живет котик Филимон маленький, рыженький. На вас похож. Любим его ужасно, и он мил, но очень-очень независим. Наглец невероятный. Он привык к такой пище, которую мы с трудом достаем. Мы его кормили тем, что продается, но однажды его угостили едой, которую привезли из-за границы. Она ему ужасно понравилась, и мы вынуждены теперь просить, чтобы привозили. Потому что «Шебу» здесь не продается.

— Хотела бы я быть вашим котенком…

— Да я сама бы хотела им быть. И он, паршивец, обладает таким характером: ему дашь какую-нибудь еду, он грустно на нее посмотрит, а потом с ласками начинает тереться у ног. И добивается, чтобы ему покупали то, что он любит.

— Короче, у вас легко можно сидеть на шее?

— Очень. У меня характер, когда легко можно устроиться на шее.

— Вера Кузьминична, а вы праздники любите?

— Вот у меня был юбилей… А знаете, я вообще не люблю свои праздники и уж тем более юбилеи. Никогда ничего крупно и шумно не отмечала. Если Бог даст дожить до восьмидесяти лет, я никакого юбилея делать не буду. Зачем? Выйти с палочкой или без палочки, чтобы люди говорили, мол, она играла то-то и то-то… Это мне кажется неинтересным.

Сейчас я на гребне, с одной стороны. С другой — мое собственное самочувствие достаточно сложное, так как не очень знаю, что я могу дальше играть. В чем меня хотели бы видеть. И не очень верю, что с легкостью могу найти для себя здесь место. Много-много не самых веселых мыслей, но они присутствуют у каждого человека, и у женщины особенно. Мужчине легче, а женщина играет женскими чувствами, и отнюдь не в каждой роли они есть. Но… надо крепко захлопнуть эту копилочку грусти и постараться прожить оставшийся период с чувством благодарности.

— У вас имя Вера. Оно соответствует вам?

— Очень, очень мое имя. Я верный человек. Я люблю свой театр, я в нем успокаиваюсь. При всем при том, что бывают десятилетия без новых ролей и тяжело, но это дом, где я прожила всю жизнь.

Ах, эти ямочки на щеках. Ах, эти смеющиеся глазки… Они принадлежат очень сильной женщине, которая за них умеет прятать то, в чем даже самые бойкие не могут себе признаться.