Звезда из другой галактики

Звезда из другой галактики

Нет, что бы мне ни говорили, а звезды бывают разные. Наглые и скромные, расслабленные и закомплексованные, закрытые и эксгибиционисты. Но одна среди них, как белая ворона, не подходит ни под одно определение, не соответствует ни одному правилу. В ее исключительности, вполне возможно, и заключен секрет звездности. Инна Чурикова. От количества обрушившихся на нее в последние годы доказательств материального признания — всевозможные призы и премии — она почему-то не стала уверенней в себе и не рассекает по театральным коридорам с видом матронши, разукрашенной блестками и перьями. Потому что она

ЗВЕЗДА ИЗ ДРУГОЙ ГАЛАКТИКИ

Командирство отменяется — Подарок от президента — В любви, как в огне, брода нет

— Я хочу сказать о раздвоении своих чувств: с одной стороны, вы бесспорная звезда. С другой — совсем не звезда по жизни.

— Нет, не звезда. А ты мне объясни, что такое звезда? Как себя звезды ведут? Ты мне скажи.

(Через полчаса она получит наглядный ответ.)

— Вот несколько видовых признаков отряда звездунов. Во-первых, тусуются.

— Это я не люблю: время терять только. Я была на нескольких тусовках — там у всех белые глаза, все ищут бутерброд, как-то невнятно друг с другом разговаривают. Слишком много людей, дышать нечем. А чтобы встретиться с человеком, с ним же надо пообщаться так, чтобы потом вспоминать об этом. Почему мы в гости собираемся друг к другу? Чтобы думать потом о людях, а не только приятно провести вечер.

— Во-вторых, эти самые звезды одеваются у модных модельеров, даже если они им не нравятся.

— Вот я с Валей Юдашкиным познакомилась, и он мне очень понравился. Он модный? А мне кажется, он очень хороший человек, естественный, демократичный.

— А еще общаются только с модными людьми…

— Например, с тобой? Сейчас скажу — нет, мне не хочется общаться с модными людьми, чтобы быть звездой. У меня есть люди, которых я люблю. Во-первых, мои родные — замечательные люди. Я люблю родственников Глеба, которые живут в Свердловске: тетю Паничку, тетю Зишу, они такие талантливые женщины. С артистами общаюсь, конечно. Колечку люблю (Колечка — Николай Петрович Караченцов. — М.Р.).

— Но самое главное, можно сказать, отличительное качество звезды истеричность, склонность к публичным скандалам. Чтобы все поняли, что не кто-нибудь, а звезда идет по коридору.

(Через двадцать минут я увижу это в неприкрытом, практически исподнем виде.)

— Да нет… Кто же это у нас такие? Нет, зачем же я буду обижать людей? Я знала актрис, которые перед выходом непременно должны оскорбить костюмера, гримера или кто попадется под руку. Причем чем сильнее оскорбить, тем лучше. А потом на сцене играют таких добрых, прекрасных, милых. Мне это куража не принесет. Если я обижу кого-то, я же и расстроюсь.

— А как вы заводитесь на спектакль?

— А я и не завожусь. Я себя не насилую. Я просто должна быть собрана, хорошо себя чувствовать. Вот и все. Я поражаюсь Саше Абдулову, который уже с самого начала спектакля (речь идет о «Варваре и еретике». — М.Р.) должен быть в нервно-тревожном, предельном состоянии. Достоевского же играем.

(До спектакля с предельным состоянием его участников было недалеко.)

— Сколько было ролей, близких вам, и… ни одной премии. А тут — прямо противоположная вам натура Антониды Васильевны из «Варвара и еретика» — и в десятку: все награды ваши. А может быть, и не такая противоположная? Может, вы властная, как бабка в «Игроке»?

— Я не бабка. И не властная. Мне кажется, что эта женщина не глупая. Но и я не дурочка.

— Инна Михайловна, Глеб Панфилов, который знает вас лучше всех, сказал, что вы — «мягкая сила». И в этом, как мне кажется, вы похожи на своих героинь. Скажите, а вы могли бы в определенных обстоятельствах поступить так же, как они?

— Отравить мужа, что ли? Как Васса?

— Ну или принять христианство во имя любимого человека, как Анна Петровна в пьесе «Иванов»?

— Мне трудно оценивать себя с этой точки зрения. Но во всяком случае, я не отравила бы любимого человека, даже если бы он мне делал бесконечно больно. Я бы попыталась его понять.

— А повелевать, командовать любите?

— Командовать, приказывать — нет.

— Азартная? Страстная?

— Это мне свойственно.

— Актрисы не любят, и их можно понять, играть роли старше своего возраста. Вам неприятно играть старуху?

— Сейчас уже не неприятно. Хотя, когда я надеваю седой парик и черное платье, настроение немного портится: я сразу же ощущаю большой возраст, который на меня наваливается. Вообще-то я это уже проходила: я помню, как мне Глеб дал роль Анны в фильме «Валентина», там моей героине было сорок лет, а мне самой не было сорока. «Ну почему? Почему он дал мне роль этой пожилой тетеньки?» — думала я тогда. А одна женщина, глядя на мои страдания, сказала: «Господи, да это же такой прекрасный возраст».

— Инна Михайловна, а почему вы машину не водите? Все время хватаете такси, случайных леваков… По-моему, вы единственная актриса без колес.

— Знаешь, так судьба распорядилась: Борис Николаевич (первый Президент России. — М.Р.) подарил мне машину, и я ее уже приготовила, чтобы сесть за руль.

— Какая машина, если не секрет?

— «Жигуль». Семерка. Ее доделали, номер поставили… Я ведь училась, но это было очень давно. Я три раза сдавала. Но так сложилось, что меня всегда выручал Глеб, и он говорил, что из меня не получится хорошего водителя. А сейчас мне просто нужен человек, который бы натаскал меня. И я освою маршрут от дома до театра. А ты водишь? У тебя уже машина?

— Водить я умею. Но машину водит муж, внушая мне комплекс неполноценности.

— Вот, понимаешь, и у меня то же. Он мне говорит: «Ты можешь задуматься и врезаться». Причем мы вместе с ним закончили школу, у меня есть права, у меня нет страха, даже радостное чувство было, когда я садилась за руль. Теперь ты выйди, а я переоденусь. Ждите меня около гримерки.

И тут, в длинном, как кишка, коридоре Ленкома, возле актерских гримерок, прямо передо мной возникает долговязая фигура. Александр Гаврилович Абдулов, как есть, весь в исподнем времен Первой мировой войны (костюм у него такой на спектакле), кричит на весь коридор: «Что вы тут ходите? Вынюхиваете, подслушиваете. Во все дырки лезете. Хамы… Хамы!» Показательные выступления народного артиста достигают кульминации, когда перепуганные им и ничего не понимающие артисты выскакивают в коридор: «Что случилось?» «Да вот, ходят тут хамы, все подслушивают, вынюхивают. Охрана, выведите их! Выведите немедленно! Ну что вы смотрите?» Артистам явно неловко за его поведение. Лучшего доказательства звезданутости отдельных народных граждан, слишком далеких от народа, не найти. Но обсуждать с Инной Чуриковой подобные глупости не хочется. Хотя настроение…

— У вас бывают проблемы за границей?

— Есть некая фатальность в моих заграничных поездках. Я не так много езжу, но как только попадаю за рубежи отечества, непременно что-то случается. Я помню, что когда мы с Глебом были в Венеции — он работал тогда в жюри кинофестиваля, — в это время наши военные расстреляли в воздухе корейский самолет. И мы вдруг почувствовали, что от нас отшатнулись даже те, кто был к нам близок.

В общем, хочешь ты того или нет, но ты представляешь свою несчастную родину, которая все время что-то выкидывает: расстреливает чужие самолеты, вводит танки или начинает выполнять интернациональный долг. А в Чехословакии меня просто выбросили из лифта.

— ???

— Мы были гостями кинофестиваля. В гостинице, помню, я вошла в лифт. Был, как мне казалось, элегантно одета, в шляпе (я очень люблю шляпы). И сказала своей приятельнице, что только на минуту поднимусь в номер и тут же вернусь. И вдруг я чувствую, как вылетаю из лифта. Я даже не успела ничего сообразить, только увидела гневное лицо мужчины. Это он меня так… А потом стала оправдывать его: а вдруг у него кого-то наши солдаты убили? Я его оправдывала, хотя было очень горько. «За что? — думала я. — Руководители страны и наш чернобровый вождь ездят в бронированных машинах с усиленной охраной, а выбрасывают из лифта простых людей…»

Вот наша картина «Мать» именно про это: безответственность властей и расплата за содеянное — чужой кровью. Ну что ты расстроилась? Я же вижу.

— В общем-то неприятно. А какая из ролей, сыгранных вами в театре и кино, досталась с болью, с муками, как достается матери трудный ребенок?

— «Сорри», может быть. Это очень трудная пьеса. Там никто не стреляет. Нет эротики, ноги-груди тоже отсутствуют. В этом плане она скромна. Просто два человека сидят и разговаривают. Да еще в морге. И при этом пьют, пьют…

— Вот когда я смотрю «Сорри», все время думаю: а сложно ли вам играть пьющую женщину, которая в течение двух часов проходит разные стадии опьянения — от легкого кайфа до…

— Вообще это чувство роли, интуиция. Я даже не знаю, что и сказать. Во всяком случае, эта пьеса опирается на жизнь, и в ней нет вещей, которые были бы мне непонятны. Но «Сорри»… пьеса ведь про другое. Она необычайно интересна. За два с половиной часа проходит вся жизнь: та, что была двадцать лет назад, та, что есть и та, которая будет. И вся на одном дыхании, моем и партнера.

— А какие у вас взаимоотношения с Ириной Николаевной Аркадиной провинциальной примадонной из «Чайки»?

— При первом знакомстве она была мне не слишком симпатична. Эгоцентричная натура очень. Но я с ужасом думаю о матери, которая потеряла сына. Сын-то застрелился. Можно сойти с ума.

Вот что происходит: люди живут, играют в лото, влюбляются, а человек стреляется, и никто не заметил, что человеку было плохо. Может, это и есть человеческая комедия (так написано у Антона Павловича Чехова), когда люди не чувствуют, что происходит с теми, кто рядом.

Ты понимаешь, какая странная история. Кажется, началась перестройка. Жизнь стала неузнаваемой, а человек не меняется. Как и в прошлом веке, люди вместе, но они одиноки. Им как бы не даны умение и желание понять друг друга. Никогда.

Вот я где-то читала, что Чехов однажды пришел в гримерную комнату к своему товарищу и там встретил актера, который был весел, остроумен, похохатывал и рассказывал анекдоты. А когда тот вышел, Антон Павлович сказал другу: «Послушай, это — самоубийца». Так и случилось… Но это почувствовал Антон Павлович — человек уникальный, несуетящийся, который не любил праздновать Новый год и свой день рождения. Были ведь такие люди. А многие тогда и сейчас жизнь проводят в суете, довольствуясь поверхностными, мелкими радостями.

Вот чтобы погрузиться во всю эту историю и так существовать в роли, когда не знаешь, хороша или плоха Аркадина, мы должны работать, искать. И, конечно, мне надо уединиться.

— А вы можете себе это позволить?

— Пока не получается: каждый день спектакли, дел невпроворот. Но я обязательно уеду, уединюсь… Вот ты говоришь — муки, а я не знаю, как это «мучиться над ролью», когда это так интересно, когда рождается то, что волнует, когда уже хочется жить в спектакле, постоянно возвращаться и не уходить…

— В вашей семье кто хозяин?

— Чего?

— Ну, я имела в виду, что когда в семье есть режиссер, то актер все равно под ним «ходит».

— Знаешь что? Я знаю одну пару творческих людей, которые друг о друге говорят так: «Мы оба пулеметчики. Вот только пулеметные ленты подносить некому». Иногда я ленту подношу. А иногда и Глеб подносит. Но кроме режиссера и артистки под одной крышей есть мужчина и женщина. И женщина должна понимать очень многое и владеть ситуацией.

— Когда вы познакомились с Панфиловым, вы его выбрали или он вас?

— Даже не знаю, как сказать… Мы познакомились на съемках фильма «В огне брода нет». Послушай, зачем тебе это?

— Ну интересно же.

— У него были замечательные артистки, которых он «пробовал» до меня. А меня, собственно, он раньше в «Морозко» видел, но не заинтересовался. Ему Ролан Быков обо мне говорил, и еще кто-то… А у меня было потрясение от этого человека, от Глеба. А потом были истории, которые говорили, что это — судьба.

— В общем, я поняла: вы в него втрескались, а он — нет.

— Я не знаю, влюбился он в меня или не влюбился, но мне кажется, что Глеб прежде всего был влюблен в эту историю, «В огне брода нет», и в свою героиню Таню Теткину. Худсовет фильма меня не утвердил: хотел других актрис. А Глеб почувствовал — что я могу и чего от меня ждать.

— Скажите, а вы способны на безрассудные, неожиданные поступки?

— Ты думаешь, я скромная? Я неожиданная. Я и для себя бываю неожиданной, и для Глеба. Он иногда меня не одобряет. Ему, например, нравится, когда у меня элегантный стиль в костюме, когда все скромно, но очень изысканно. Когда линия и силуэт говорят сами за себя, чрезмерностей не бывает.

— А вам хочется нарушить?

— Хочется. Я решила и купила себе сюртук: он мне понравился. Да, мне хочется иногда необычное надеть.

— А слабо пойти на дискотеку?

— Не слабо. Я говорила сыну: «Возьми меня на дискотеку». Мы однажды пошли с Лиечкой и Аллочкой (актрисы Ахеджакова и Будницкая. — М.Р.). И, как это говорится, — дискотировали? Я ведь очень люблю танцевать. Мне жаль, что меня мама не отдала в балет. Не получилось.

— А в артистки отдала вас мама-ботаник?

— Она не спорила. Она мне только посоветовала, как читать на вступительных серьезное стихотворение «Я помню чудное мгновенье»: до этого на всех экзаменах я читала только смешное. «Дочка, а ты попробуй читать с закрытыми глазами». Я попробовала. «Вот так и читай», — одобрила она. Я помню, что, когда я это проделывала во МХАТе, там все умирали от хохота.

— А слабо влюбиться?

— Если встречу мужчину достойнее Глеба, не слабо. Пока не встретила. Думаю, и не встречу.

— Когда вам плохо, что вы себе говорите, как успокаиваете?

— Пытаюсь как-то из этой горькой ложбинки потихонечку выползти. С молитвой, думая, что, может быть, я обиду чем-то заслужила. И ситуация послана для того, чтобы я поняла что-то про себя. И тогда надо простить этого человека, который обидел.

— Есть ли у актрисы Чуриковой запредельная мечта из области фантастики?

— Есть всякие фантазии, которые я не могу осуществить. Это даже неприлично, дурной тон. Ну, например, когда я вижу какого-нибудь такого человека с лысиной, мне хочется его поцеловать в лысину, наговорить хороших слов. Мне хотелось бы входить в стену. Вот, пожалуй, еще летать. И, конечно же, мне хотелось бы предвидеть будущее. Так хочется…