История о том, как невозможно разлюбить марши, Сталина и кубинскую революцию

История о том, как невозможно разлюбить марши,

Сталина и кубинскую революцию

Маргарита Пагребицкая — врач, 52 года

«Мне кажется: я знала, что вы придете. Все время кого-то ждала, кто бы меня выслушал. С чего начать? Я немного растерялась… Но это хорошо, что вы моложе меня, иначе что бы я могла вам рассказать…

…Недавно мы с мужем поехали в Москву и первый раз не пошли на Красную площадь. Такого раньше никогда не случалось. Пусть у нас был только один день и мы с ног валились от усталости, но, хотя бы ночью или на рассвете перед самым поездом, мы должны побывать на Красной площади. А сейчас не пошли. Не хотелось.

Я всегда ждала эти первые минуты, когда поезд подходил к Белорусскому вокзалу, звучал марш, и сердце прыгало от слов:

— Товарищи пассажиры, наш поезд прибыл в столицу нашей Родины город-герой — Москву!

Кипучая, могучая, никем непобедимая,

Москва моя, страна моя, ты самая любимая…

Где это? Куда исчезла жизнь, которой мы жили раньше? Нас встретил чужой, незнакомый город… На Арбате, моем любимом Арбате продавали разукрашенные матрешки, самовары, старые иконы и тут же — комсомольские билеты. Вы представляете? Фронтовые награды — от ордена Славы до медали „За Победу“! Красные знамена с Лениным, советскую военную форму — от прапорщика до маршала… Цены в долларах… Муж чуть в драку не полез:

— Это же бандиты!

Я позвала милиционера, и он нам, провинциалам, скороговоркой, видно не впервые, разъяснил:

— Предметы эпохи тоталитаризма… Разрешено торговать… Привлекаем к ответственности только за наркотики и порнографию…

А партбилет за пять долларов — не порнография?! Невозможно было отделаться о чувства, что это какие-то декорации, кино снимают… Жуткий фантастический фильм… Как и этот второй фильм — что я здесь, в больнице. Вот эта женщина, что сейчас мимо нас прошла в столовую (скоро обед), вешалась. Инженер. Тридцать лет жила в общежитии, потому что одиночка, и наконец получила однокомнатную квартиру. Пол вымыла. Окна отскоблила от краски. А потом на каком-то шпагате… Хорошо, что двери не закрыла на ключ по привычке, как в общежитии… Тут у каждого своя история…

Мне кажется, что я проснусь — и пойму, что меня просто разыграли. Я лягу спать, встану, и все будет, как прежде.

…Впервые я увидела Москву в семьдесят третьем году. Я уже была замужем, родила дочь. Помню, что шел дождь, холодный, осенний дождь. У меня не оказалось с собой зонтика, но я выстояла шестичасовую очередь к мавзолею. Я шла к Ленину, как идут в храм. Полумрак, цветы… Шепот:

— Проходите. Не задерживайтесь. Осторожно — ступени…

Это был бог. Я плакала, за слезами ничего не разглядела. Единственное место, куда меня тянет сейчас, — церковь. Но я хотела бы пойти в церковь без людей, и стать на колени, и говорить, не знаю с кем…

О чем? О том, как мы были потрясающе счастливы! Сейчас я в этом абсолютно убеждена. Мы росли нищие, ничего не имели и никому не завидовали. Летом наденешь парусиновые тапочки, начистишь их зубным порошком. Красиво! Зимой — в резиновых ботиках, мороз — подошвы жжет. Весело! Хорошо вспоминать! Верили, что завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра лучше, чем вчера. Любили, безгранично любили Родину — самую великую, самую лучшую! Первый советский автомобиль — ура! Неграмотный рабочий изобрел секрет советской нержавеющей стали — победа! А то, что этот секрет уже давно известен всему миру, мы потом узнали. А тогда: мы первыми полетим через полюс в Америку! Научимся управлять северным сиянием, повернем вспять гигантские реки, построим в непроходимых лесах самую длинную железную дорогу… Вера! Вера! Вера!

Без конца работало на улице радио. Утром играли гимн, затем марши, песни Дунаевского, Лебедева-Кумача. Я и Родина — это было одно и то же, неразделимо. Мне пятьдесят два года, а я и сейчас могу запеть. Хотите? (Поет.)

Отцы о свободе и счастье мечтали,

За это сражались не раз.

В борьбе создавали и Ленин, и Сталин

Отечество наше для нас.

Мама рассказывала, что на следующий день, как меня приняли в пионеры, утром заиграл гимн, я вскочила и стояла на кровати, пока гимн не кончится. Дома был праздник, пахло пирогами в мою честь. Я не расставалась с красным галстуком, он у меня до сих пор хранится. Мечтала подарить его дочери… Комсомольский билет берегла… Для кого?

Раньше откроешь окно — льется музыка, и такая музыка, что встанешь и шагаешь по квартире, как в строю. Пусть это была тюрьма, как теперь считают, но нам было теплее в этой тюрьме. Мы чувствовали единение и привыкли быть в толпе, вместе. Вы посмотрите, как мы стоим в очередях, друг на друге, тесно — это все, что осталось у нас от той жизни.

Вспомнила еще:

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет,

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Когда шла колонна солдат, сердце замирало. После войны солдат был необыкновенный человек, герой. В первом классе я прочла „Молодую гвардию“ Александра Фадеева, „Повесть о настоящем человеке“ Бориса Полевого. Самая большая мечта — умереть! Отдать жизнь за Родину. Моя комсомольская клятва, я ее до сих пор помню: „Готова отдать свою жизнь, если она понадобится моему народу“. И это были не слова, нас так воспитали на самом деле. Вступая в партию, я повторила, своей рукой написала: „С Программой и Уставом ознакомлена и признаю. Готова отдать все силы, а если потребуется, и жизнь своей Родине“. Сохранился мой школьный дневник, я его от всех прячу, потому что он сегодня наивный, глупый. С моей любовью к Сталину, с нестерпимым желанием умереть только за то, чтобы его увидеть. Боюсь сама его открыть… И книги любимые боюсь перечитывать… Сегодня мне страшно прикасаться к прошлому, будто к чему-то мертвому дотрагиваешься…

Вы хотите знать, как это сочеталось: наше счастье и то, что за кем-то приходили ночью, кого-то забирали? Как легкая тень пробегала… Кто-то исчезал, кто-то рыдал за дверью… Не запомнилось… Осталось в памяти другое: деревянные тротуары, пахнущие теплом, ослепительные парады физкультурников и слова, сплетенные из живых человеческих тел и цветов, „Ленин“, „Сталин“… На стадионах, на площадях… Был же Берия, подвалы Лубянки… А я помню, как цвела сирень… Массовые гуляния… И то, как хотелось всем выразить свои чувства, свою любовь… Сталин — это было что-то радостное, что-то счастливое. Потом стали говорить, что он рыжий, маленький. Развенчали. Выбросили из мавзолея. А я продолжала его любить. Я перестала любить Сталина три-четыре года назад, когда прочла документы…

— Мама, — выпытывала у меня дочь, — неужели ты и вправду верила, что Павлик Морозов, который донес на своего отца, — герой?

— Да! Тогда была другая мораль.

— Как ты можешь это произнести?! — У нее испуг в глазах.

Зачем мне врать? Клянусь, если бы я убедилась, что мой отец враг, а бы пошла в НКВД. Это правда. Я была сталинская девочка. После смерти Сталина родились совсем другие люди, у нас границы поколений сдвинуты: мы делимся на людей, которые жили при Сталине, и на тех, кто родился после его смерти. Если вы сидели, прижавшись ухом к репродуктору, и слушали, как каждый час передавали бюллетень о здоровье товарища Сталина, а в день его похорон бежали, сливаясь с безумной толпой, на площадь имени Сталина, чтобы застичь тот момент когда раздадутся траурные гудки, вы — один человек. Когда всего этого с вами не было, вы этого не знали, не чувствовали, вы — другой человек. Я очень гордилась нашим соседом, дядей Ваней, он вернулся с войны без обеих ног, ездил на деревянной самодельной коляске. Звал меня „Маргаритка“, чинил всем валенки, сапоги.

— Ну что, Маргаритка, сдох этот…

Это он о моем Сталине? Я выхватила у него потертые валенки.

— Как вы смеете! Вы — герой… У вас орден…

Два дня серьезно размышляла: пойти мне в НКВД и рассказать о дяде Ване или не пойти? На второй день возвращаюсь домой: дядя Ваня свалился со своей коляски и не может встать. Подняться. Пьяненький. Мне стало его жалко. Не случись с ним такого, может, из меня тоже получился бы Павлик Морозов…

Нет, вы меня выслушайте… Уверяю вас — это личная история, очень личная…

Моя мама — дворянка, из богатой семьи. Перед самой революцией, в семнадцатом году, она вышла замуж за офицера, впоследствии он воевал в белой гвардии. В Одессе они расстались… Он эмигрировал с остатками разбитых деникинских частей, а она не могла бросить парализованную мать. Ее взяли в ЧК как жену белогвардейца, но не расстреляли. Следователь, который ее допрашивал, заставил выйти за него замуж. Мама у меня очень красивая. Она только один раз проговорилась, что он был матрос, возвращался домой из ЧК пьяный и бил ее револьвером по голове… Потом куда-то исчез…

И вот эта моя мама, красавица, балерина, обожавшая музыку, столько пережившая, до беспамятства любила Сталина. Она грозила моему мужу, когда он высказывал недовольство чем-нибудь:

— Я пойду в райком и скажу, какие вы коммунисты.

Мой отец (мама потом вышла замуж еще раз) участвовал в революции, в тридцать седьмом был репрессирован. Через несколько лет его освободили, но в партии не восстановили. Это был удар, который он не пережил. Так вот, он работал агрономом, если видел непорядки, писал письма товарищу Сталину. А в тюрьме ему выбили все зубы, проломили голову…

Как это объяснить? Они что, все были глупы или безумны?! Мама знала несколько языков, читала Шекспира и Гете в подлиннике. Отец окончил Тимирязевскую академию. Ну, а Блок, Есенин, Маяковский? Александра Коллонтай, Инесса Арманд? Мои кумиры, мои идеалы — я росла с ними. Я им верила. Справедливость — вот был смысл нашей жизни. (Пауза.) А сейчас снова — богатые, бедные. Кто-то уже купил магазин, а кому-то на молоко и хлеб не хватает. Я никогда такого не приму, не впишусь в эту жизнь… Вы посмотрите, кто торгует в коммерческих магазинах, на биржах? Мальчишки… Какие-то новые, совершенно незнакомые мне люди. Иногда мне кажется, что я живу среди сумасшедших… Все сошли с ума…

Я — врач, я шла лечить людей, а в сумочке у меня лежали приготовленные для себя таблетки… Два месяца изо дня в день я носила свою смерть… Что меня удерживало? Неожиданно пугает мысль, что смерть безобразна. Начинаешь представлять, как будешь лежать, как изуродует твое тело, лицо судорога… Будешь разлагаться… Я видела повесившихся… В последние минуты у них наступает оргазм… Или они все в моче, в кале… Одна эта мысль для женщины ужасна. Я очень профессионально все представляла. У меня, как у врача, не могло оставаться никаких иллюзий о красивой смерти. Смерть не бывает прекрасной, труп героя и труп труса пахнут одинаково…

Вы хотели бы понять причину? Как это произошло? Никто не верит… Здесь со мной беседовал психиатр, профессор.

— Муж пьет?

— Что вы!

— Разлюбил? Бросил?

— Нет.

— Конфликт с детьми?

— У меня дочь и сын, двое внуков. Мы ладим.

— С работы увольняют?

— Нет.

— Так как же вы себя до такого довели?

Я молчала. Потому что, начни я ему рассказывать, он решил бы, что это я сошла с ума, а не все вокруг. Прошлое могло стать моим диагнозом…

Чего мне жалко в той жизни? Как вы говорите, этой бедности? Этого страха? Мне жалко своей веры и того большого, сильного государства, в котором мы больше не живем. Моя жизнь потеряла смысл… Я не умею жить только для себя… Я никогда так не жила…

Где все то, что мы любили?

…Полетел Гагарин… Люди вышли на улицы, смеялись, обнимались, плакали… Рабочие в спецовках прямо с заводов… Медики в белых шапочках… Швыряли их в небо: „Мы — первые! Наш человек в космосе!“. Это нельзя забыть!

Кубинская революция! Молодой Кастро! Как мы за них переживали. Я кричала: „Мама, папа! Они победили!“. Любимая наша песня: „Гренада“. Помню, как еще в школу приходили ветераны боев в Испании, это называлось интернациональным долгом. Мы им завидовали. Дома над своей кроватью я повесила вырезанную из журнала фотографию Долорес Ибаррури. Потом все мальчики мечтали о Кубе. Через несколько десятков лет другие мальчики точно так же бредили Афганистаном. Нас легко было обмануть…

Помню, как уходил на целину весь наш десятый класс. Они шли по улице колонной, с рюкзаками, с развевающимся знаменем… „Вот это — герои!“ — думала я. Многие из них потом вернулись больными: на целину они не попали, строили в тайге железную дорогу, таскали на себе рельсы по пояс в ледяной воде. Не хватало техники… Ели гнилую картошку, у всех цинга… Но они были, эти ребята! И была девочка, провожавшая их с восторгом. Это — я!

Эту память я никому не отдам: ни коммунистам, ни демократам, ни брокерам… Она — моя! Только моя! Я могу прожить без денег, без мяса, без печенья и конфет, и мне не так много надо. Но верните мне радость жизни, веру! Когда-то мы с мужем объездили весь Кавказ, Крым, Россию. Наши родители нам не оставили богатства — ни дачи, ни квартиры, ни денег. У меня была раскладушка и две табуретки, муж принес одеяло, — с этого мы начинали. Залезли в долги (пять лет отдавали), чтобы купить машину и путешествовать. Сегодня — везде границы… Война… А родина там, где больше платят… Как в кошмарном сне… Никак не проснуться, а проснуться надо…

И все-таки, как это случилось? Тот момент… Последний… Я знаю, что чаще это делают ночью… В одиночестве… В тишине… Вечерний человек ближе к темноте, в которую погружаешься… Сон очень похож на смерть… Мне тоже всегда казалось, что утренний человек больше любит жизнь, чем вечерний, ночной… Но я это сделала утром…

Позвонила Карина, сестра мужа, беженка из Баку (муж у меня армянин). Они недавно приехали к нам в Минск, когда там все началось… Купили дом в пригороде.

— У нас в Баку уже цветет миндаль, — и я услышала, как Карина заплакала. — А здесь еще снег в апрельских лужах. В прошлом году я ни один свой сарафан не надела. По привычке сшила три — розовый, с цветами и белый, но все лето шел дождь.

— Карина, здесь падает снег, а у вас стреляют… Теперь ты будешь жить здесь… Родишь еще одного сынишку…

— Я себе это тоже каждый день говорю. Но мне пахнет миндаль…

У Карины в Баку погиб сын Андроник. Десятилетнего мальчика на ходу выбросили из автобуса… А тете Рузане, она была на шестом месяце беременности, вспороли ножом живот… Это происходит сейчас, в наше время: в Баку убивают армян, а в Ереване азербайджанцев, когда вы радуетесь весеннему солнцу, подснежникам, покупаете торт к ужину. Одно дело — видеть это по телевизору: стреляют, жгут, хоронят… Плачут, крестятся… И совсем другое, когда это твоя кровь пролита, твоих близких. Ты с ними смеялась, писала им письма, сидела вместе за праздничным столом, пела одни песни. Задыхаешься от ужаса… Цепенеешь… Не кричишь, а воешь в душе, внутри. Заталкиваешь-заталкиваешь в себе этот крик… Но однажды не выдерживаешь… Как я в то утро… Берешь горсть таблеток… Чтобы ничего не знать, не слышать… Уснуть… И не думать о том, кого родит женщина, которая видела, как пещерным способом четвертуют людей в городе, где пахнет миндаль… Как на дверях хлебного магазина повесили старую армянку. И в ногах у нее стояла сумка с хлебом…

Я думала, что своей смертью их остановлю… Задержу, спасу… Мужа спасу… Сына… Они хотят поехать туда… Мстить… Убивать… Как мне их удержать? Чем?

Чужая страна… Чужой город… Чужие люди… Я ничего не понимаю и не узнаю… Узнаю только животных. Птиц. Может, поэтому люди стали так часто заводить щенков? На выставках собак очереди длиннее, чем в мавзолей и в музеи. Я вырвусь из больницы, уеду на дачу. Буду копать землю, смотреть на деревья, на траву… Я не хочу видеть людей…

В чем моя вина? Почему я должна каяться? Я никого не расстреливала, не предавала… А они кричат на площади, что всех коммунистов надо судить, сажать в тюрьмы. За что? Меня — за что? Моего мужа — за что? Мы верили, любили… Никому сейчас не верю! Никому!!!

Я всех боюсь… Я боюсь, потому что не могу разлюбить то, что со мной было…»