История о том, что, если вы найдете у себя в подушке кусок галстука и куриные кости, галстук нужно повесить на кресте при дороге, а кости отдать черной собаке

История о том, что, если вы найдете у себя в подушке

кусок галстука и куриные кости,

галстук нужно повесить на кресте при дороге,

а кости отдать черной собаке

Тамара Суховей — официантка, 29 лет

«…Маленькая, я пришла со школы, легла, а утром не поднялась с кровати. Повезли к врачу — нету диагноза. Тогда кинулись бабок искать, знахарку. Дали нам адрес, полетели по тому адресу. Бабка кинула на карты и говорит матери:

— Придете домой, распорите подушку, на которой дочка лежит, там найдете кусок галстука и куриные кости. Галстук повесьте на кресте при дороге, а кости отдайте черной собаке, дочка встанет и пойдет. Свекруха заколдовала.

Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела, и травилась, и вешалась…

Я сама из деревни, приехала в город, всех боялась. Но все едут в город — и я. Старшая сестра тут жила, она меня забрала.

— Поступишь в училище, станешь официанткой. Ты красивая, Томка. Найдешь себе мужа военного. Летчика!

Первый муж у меня был хромой, маленький. Подруги отговаривали:

— Зачем он тебе? Он больной, скоро умрет. За тобой такие парни ухаживают!

А я с детства любила фильмы про войну, где женщины ждут своих мужей с фронта, хотя бы какой вернулся — без ног, без рук, но живой. К нам в деревню одного привезли без обеих ног, так жена его по двору на руках носила. А он пил, безобразничал. Повалятся, она его подберет, в корыте помоет и посадит на чистую постель…

Я не понимала, что такое любовь, я и сейчас не знаю, что это, я его пожалела, приласкала. Мы прижили с ним трое детей, и он стал пить, гонялся за мной с молотком…

Уже вторым ребенком была беременна, когда из деревни пришла телеграмма: „Приезжай на похороны. Мать.“. Цыганка перед этим мне на вокзале гадала:

— Ждет тебя дальняя дорога. Похоронишь отца и будешь долго плакать.

Не поверила. Отец был здоровый, спокойный. Мать пьянствовала, с утра лежит, а он и корову подоит, и картошки наварит, все сам. Он сильно ее любил, она его приворожила, что-то она знала, какое-то зелье.

Сижу у гроба, плачу, соседская девочка мне шепчет:

— Тетя Тома, баба деда чугуном убила, а мне сказала, чтобы я молчала, она купит килограмм шоколадных конфет.

Мне стало страшно, и, когда в хате никого не осталось, все ушли, раздела отца и искала на нем синяки. Синяков не было, только на голове большая ссадина. Показала матери, она сказала, что это он дрова колол и палка отлетела, ударила. Сижу возле него всю ночь и чувствую, что он хочет мне что-то рассказать… А мать не отходит от нас, трезвая сидит. Она нас одних не оставляла, пока мы его не закопали.

Родная мать, она меня родила… Продала она дом, сарай сожгла, чтобы страховку получить, и прикатила ко мне в город. Тут нашла себе другого, и он сына с невесткой прогнал, а ей квартиру отписал. Она их привораживала, она что-то знала, какое-то зелье. А мой за мной с молотком гонялся, пока голову два раза не проломил…

Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела…

Прихожу на работу побитая, уплаканная, а надо улыбаться, кланяться. Директор ресторана позвал в кабинет:

— Мне тут твоих слез не надо. У самого жена парализованная дома второй год лежит — и лезет ко мне под юбку…

Мать с отчимом два года не пожила. Звонок:

— Тамара, умер Григорьевич. Приходи, помоги хоронить. Повезем в крематорий.

Мне стало так страшно, что я потеряла сознание.

Очнулась, надо идти. А в голове мысль стучит: вдруг это она его убила, чтобы одной в его квартире остаться, пить, гулять? А?! Она убила и хочет скорее отвезти в крематорий, сжечь? Пока его дети соберутся и старший сын, майор, из Германии приедет, жменька золы останется, сто грамм в белой вазочке. От всех этих потрясений у меня прекратились месячные, два года ничего не было. Когда они снова начались, я просила врачей:

— Вырежьте мне все женское, сделайте операцию. Я не хочу быть женщиной! И любовницей, и женой, и матерью!

Родная мать, она меня родила… Я хотела ее любить… У нее молодой косы были длинные, черные… Красивая…

Как она умирала, как она не хотела умирать… Ей было пятьдесят девять лет: удалили одну грудь, через полтора месяца — другую, а она завела себе молодого любовника. Вызвала нас с сестрой:

— Везите к знахарке… Спасайте!

Она не верила этим бабкам, никому не верила, как нам ее спасать? А ей хуже-хуже, молодой за ней ухаживает, из-под нее выносит, моет. Она не думала умирать.

— Но если, — говорит, — умру, все оставлю ему. И квартиру, и телевизор.

Сестра пригрозила:

— Убью, если ему оставишь. Убью!!

Я их мирила, плакала. Молодая мама была красивая…

Повезли мы с сестрой ее к бабке, на руках из машины вынесли. Бабка помолилась, открыла карты.

— Да? — спрашивает и поднимается из-за стола. — Увозите! Я ее лечить не буду…

Мать нам крикнула:

— Ступайте, я хочу одна остаться!

А бабка нас не пустила из хаты, на карты смотрит и пересказывает:

— Я ее лечить не буду, потому что она не одного в землю положила. А недавно, когда еще на ногах была, ходила, в церкви две свечки надломила… Твою и твою… — Показывает на нас с сестрой.

Мать:

— За здравие детей своих…

Бабка:

— За упокой ты их поставила. Смерти детям просила. Думала, что если их Богу отдашь, то сама останешься. В заклад.

После этого я боялась сидеть с матерью одна в квартире. Взяла с собой свою старшую девочку, а мать бесило, когда та просила есть: она умирает, а кто-то ест, кто-то будет жить. Порезала ножницами новое покрывало на кровати, скатерть со стола, чтобы никому не осталось, когда ее не будет. Я водила ее в туалет, выносила, мыла. Она не стеснялась, она на пол, в постель… чтобы я убирала. Не хотела умирать… Мстила…

Открыли окно… На первом этаже… Сирень пахнет… Она дышит-дышит ею, не надышится…

— Принеси, — попросила, — веточку.

Я принесла. Она взяла ее в руки, а та в одну минуту засохла, листья скрутились.

Тогда она ко мне:

— Дай за твою руку подержаться…

А меня та бабка предупредила, что человек, который творил зло, долго умирает, мучительно. Надо или потолок разбирать, или все окна в доме вынуть, по-другому душа его не уйдет, из тела не поднимется. А руку давать нельзя, болезнь перекинется.

— Зачем тебе моя рука?

Она молчит. Притаится.

Она до конца мне не показывала, где ее одежды лежат, в которых хоронить. Деньги. Я боялась, что ночью она нас с дочкой задушит подушками. Глаза прикрою, а сама подглядываю: как это душа из нее вылетит? Какая она? Куда поднимется?

День лежит, два, перестала разговаривать. Я побежала в магазин, попросила соседку посидеть с ней, посторожить. Та вяла ее за руку, и тогда она умерла… В последнюю минуту что-то крикнула, непонятное…

Я сама ее мыла, одевала. Пришли ее подруги, уворовали телефон, новые тарелки. Приехала моя средняя сестра из деревни. Мать лежит… Она ей, мертвой, глаза открывала…

— Зачем ты мать мертвую трогаешь?

— А помнишь, как она в детстве над нами издевалась. Я ее ненавижу.

— У нее волосы были длинные, черные…

— Дура! Ты все по звездам прыгаешь.

В детстве я снила сны, что по звездам прыгаю. С одной звезды на другую, как по камням в реке.

Делить вещи начали еще ночью, еще не похоронили, гроб не унесли. Старшая сестра плакала, а средняя паковала телевизор, швейную машинку, золотые сережки с мертвой сняла. Назавтра кремировали и отвезли урну в деревню, положили мать рядом с нашим отцом. Есть тот свет или нет? Где-то же они встретятся…

Старшая сестра вышла второй раз замуж и уехала в Казахстан. Я ее любила, я как чувствовала, мое сердце подсказывало:

— Не выходи за него замуж, — почему-то второй ее муж мне не понравился.

— Он хороший, я его жалею.

Мы с ней на похоронах матери разговаривали. Сидели. И он с ней по-хорошему, ласково, я даже позавидовала. Через десять дней получаю телеграмму: „Тетя Тома, приезжайте. Умерла мама. Аня.“. Это девочка ее, одиннадцать лет, нам телеграмму прислала.

Он ее убил, он ее ногами, руками убил и изнасиловал мертвую. На работе сказал, что жена умерла, ему дали тысячу рублей, он их отдал дочке, а сам явился в милицию с повинной. Девочка сейчас у меня живет, учиться не хочет, она напуганная, и у нее что-то с головой, ничего не запоминает.

Ему присудили — десять лет. Он еще к дочке вернется…

…С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше замуж не выйду. Я стала бояться мужчин… Когда сестру убил… Меня шутя кто-то обнимет, я вырываюсь. Кричу. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из армии контуженный, раненый. Десантура… Тельняшку не снимает… На Кавказе воевал, только не разобралась с кем, там же все свои люди живут. Советские. Кто в него стрелял? В кого он стрелял? На минах подрывались… Со своей матерью он в соседнем подъезде жил… Выйдет вечером во двор с гармошкой, играет. Всегда что-нибудь жалобное.

Пришел ко мне. Стали мы жить. Поздороваюсь с кем из соседей, постою во дворе.

— Ну что, уже договорились?

— Саша, ты что?

— Я тебя, сучку, знаю. Жалостливая! Все вы…

Выпьет, тогда ласковый, мягкий. Трезвый скрипит зубами, ему надо или ударить, или обидеть, чтобы кто-нибудь плакал, кричал. Тогда ему хорошо. Детей бьет, самый маленький его любит, лезет к нему, а он его подушкой. Так тот теперь, когда он заходит в дом, бежит скоренько в свою кровать и спать, глаза закрывает, чтобы не били, или все подушки под диван прячет.

Выпьет, и один рассказ: как ехали на бэтээрах… Первая машина взорвалась… А он ехал на второй… Я его раньше слушала и плакала, а теперь… Гармошку его ножом проткнула, слышать не могу… Он наутро проснулся: кто? Я ему сочинила, что он сам, по пьянке… Не поверил, бутылкой из-под пива меня по голове…

Ночью лежу, он храпит. Думаю: он меня все равно убьет, лучше я сама себя убью. Днем одолжила у соседки уксусную эссенцию, огурцы на зиму закатывала, встала, открыла эту бутылку и выпила… Он проснулся. Я по полу ползаю, из меня дым идет… Дети закричали. Вызвали „скорую“…

Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела… Мне умирать не страшно… Навещал вчера в больнице, пьяный:

— Я ковер продал… Дети голодные…

Мой ковер! Я год на него деньги копила, по десяточке откладывала. В очереди за ним стояла. А он за три дня пропил… Девчата с моей работы прибегали:

— Ты смотри, Тома, чтобы он там пьяный детей не позадушивал, они плачут. А эту старшенькую, одиннадцать лет, от сестры, сама знаешь…

Если я вернусь домой и он не принесет назад ковер… С голубыми цветами, как звездочками… Два на три… Он пришел ко мне с полотенцем и ложкой… В одной тельняшке… Раненый, контуженный… Я хотела его на руках носить… Как в кино… Если я вернусь и он не принесет назад ковер…

Я никогда не думала, что могу человека убить…»