Глава 3 Немного о себе и о том, как я попал в диверсионно-разведывательную спецшколу № 005

Глава 3

Немного о себе и о том, как я попал в диверсионно-разведывательную спецшколу № 005

Я родился в Москве в 1925 году в семье одного из создателей и руководителей партии большевиков и Коммунистического Интернационала (Коминтерна) Иосифа (Осипа) Ароновича Пятницкого. Мой отец с 1921 по 1935 годы руководил организационной и конспиративной деятельностью всех коммунистических партий, входивших в Коминтерн. С 1935 года он, будучи членом ЦК ВКП(б), возглавлял Политико-административный отдел ЦК ВКП(б). Но в июне 1937 года он выступил на Пленуме ЦК с осуждением проводимой Сталиным политики террора и геноцида против советского народа. За это Сталин стал считать моего отца своим личным врагом.

В конце 30-х годов моя семья была репрессирована: отец и старший брат Игорь, ученик 10 класса, в 1937 году, мать Юлия Иосифовна и я сам в 1938 году. Мне в ту пору было только 13 лет. Поместили меня в детский приемник НКВД. Но привлечь меня к уголовной ответственности не могли, так как уголовный кодекс Страны Советов предусматривал уголовную ответственность только с 14 лет.

Тогда авторитетная медицинская комиссия этого ведомства вынесла решение, что моя метрика неверна, и установила, что обследуемому субъекту, то есть мне, не менее 14 лет. Таким образом, я сразу повзрослел на один год. Но это время сменилось руководство НКВД. Н.И. Ежов (1895–1940) был арестован, его сменил Л.П. Берия (1899–1953). Началась зачистка мест заключения, и меня направили на Кубань, в Кропоткинскую колонию для малолетних преступников. Оттуда я вскоре сбежал, но был задержан в Армавире и направлен в детский дом в станицу Вознесенскую. Там вступил в комсомол и стал секретарем комсомольской организации. Тогда же познакомился со своим старшим товарищем Степаном Козловым, который был комсоргом школы, где я учился, а затем комсоргом станицы, где был расположен наш детдом.

В 1942 году, когда немцы подошли к Ростову-на-Дону, и на Кубани начали создавать истребительные отряды для борьбы с немецкими десантами и казачьими бандгруппами, Степа Козлов стал политруком истребительного отряда Лабинского района и включил меня в состав своего отряда.

Вот тогда он отредактировал мою биографию таким образом, что потом я смог пройти все проверки. В ней значилось, что родителей я своих не помню, что с малых лет болтался по разным детдомам, что я «государственный ребенок». И сделал мне справку, заверенную печатью райкома комсомола. Этот документ очень помог мне в дальнейшем.

В это время немецкая армия прорвалась на Кубань. Наш истребительный отряд сопровождал районную колонну во время ее отхода на Кавказ в район Моздока и дальше до Махачкалы. Там, после того как мы попали под бомбежку, наши дороги разошлись. Я и два моих товарища-одноклассника, Гавриил Морговский и Валентин Тропинин добрались до Дербента и там, в городском военкомате, оформились в армию. Военкомат направил нас в 28-ю запасную стрелковую бригаду, где нас как парней грамотных, закончивших 9 классов, сразу зачислили в учебный батальон, в полковую школу пулеметчиков.

И тут произошел один из парадоксов судьбы. Мой старший брат Игорь был обвинен в том, что создал у себя в школе молодежную диверсионную группу «Дети за отцов» и получил за это десять лет лагерей, а я, его брат, был направлен на учебу в сверхсекретную диверсионно-разведывательную спецшколу № 005 ЦШПД. Но рассказ об этом дальше.

Итак, я все еще находился в учебном батальоне 28-й запасной стрелковой бригады, заканчивая там курс подготовки младшего командира по специальности пулеметчика. Там нас усиленно обучали работе на станковом пулемете системы «Максим». Материальную часть и стрельбу из этого пулемета мы освоили быстро, но тактику его использования в различных условиях боя в нас вдалбливали драконовскими методами. Занятия длились по 12 и более часов в день. Они заключались в основном в том, что наша рота курсантов-пулеметчиков все время штурмовала позиции условного противника, расположенного на холмах или на других укрепленных позициях, или же мы маршировали в походном порядке, когда пулемет «Максим» разделяется на части: тело (ствол со щитом) и станок.

При этом первый номер расчета несет «тело» на плече, а второй номер надевает станок на плечи, просовывая голову между связями его станка колесами вперед, третий же номер несет коробки с пулеметными лентами. Каждая из этих частей весила более 30 килограммов. А мы, курсанты, молодые ребята в то время весили сами по 60–70 килограммов, то есть, как этот пулемет в собранном виде и одеты были только в гимнастерки. Так что весь металл лежал на ключицах почти голых плеч наших плеч.

А в это время одна команда следовала за другой, то «бегом марш», то «конница слева или справа». При этом наш груз мы снимали с плеч, пулемет собирали «к бою», в него вставляли ленту, и он приготавливался к отражению атаки. Затем звучала команда приготовиться к маршу, при этом пулемет опять разбирался. Все это фиксировалось по времени, и если мы не укладывались в положенный норматив, то все повторялось вновь и вновь. Так как эти и другие команды следовали беспрерывно, то у нас образовались мозоли на ключицах.

Эти команды чередовались с приказами развернуться в цепь для наступления. При этом необходимо было собрать пулемет и катить его за собой, двигаясь в цепи. Плюс постоянные команды «лечь», «встать», «бегом», «шагом» и так по 10–12 часов в день, не считая обеда. А к концу дня совершался марш в расположение бригады, причем при прохождении мимо штаба бригады обязательно строевым шагом и с песней. Если это не нравилось руководству, то следовала команда: «кругом, бегом, марш», мы бежали метров 50, а то и 100, и все повторялось вновь, и это с грузом на плечах. Так нас втягивали в боевую жизнь.

Непосредственным командиром нашего взвода был старший сержант Федор Воронин, очень строгий и справедливый парень, лет на шесть старше нас, курсантов. Он уже побывал в боях, был ранен и после госпиталя попал в запасную бригаду. И хотя он сочувствовал нам, мучил нас нещадно, не делая поблажек никому, и ко всем относился одинаково. Ежедневно он втолковывал нам, повторяя как молитву, «что чем труднее в учении, тем легче в бою». Мы это усвоили железно и, сжав зубы, терпели все превратности нашей учебы. Как показала жизнь, это очень помогло впоследствии.

В один из вечеров в конце сентября во время ужина местное радио передало приказ: «Комсомольцам бригады собраться в клубе. Командирам рот обеспечить явку». На построении после ужина комсомольцев нашей роты (которая считалась полковой школой бригады) отделили от остальных и строем привели в клуб. Клубом служил деревянный барак, где подразделения бригады поочередно смотрели кинофильмы. Там же проводились партийные и комсомольские собрания, формировались маршевые роты для отправки на фронт на пополнение действующих частей. В клубе прибывших комсомольцев построили.

После команды «смирно» перед строем появился командир бригады. Я его видел впервые. Столь высокий чин нас не баловал своим вниманием. Последовала команда: «Комсомольцы, родители которых остались на оккупированной территории, три шага вперед». Вышедших из строя увели назад в казармы. Это разделило нашу неразлучную тройку: Гавриил Морговский и Валентин Тропинин покинули клуб, а я остался. Последовала следующая команда: «Комсомольцы русские, украинцы, белорусы и евреи три шага вперед!» Вышло около сотни человек. Вышел и я. Нас построили по трое в ряд и увели к штабу бригады. Остальных распустили. Нам же приказали разобраться по подразделениям, построиться в затылок друг к другу и поочередно подходить к одному из трех столов, установленных перед зданием штаба. Всю площадку перед штабом освещали специальные фонари, закрытые сверху.

За каждым столом сидели по три командира, как потом выяснилось, командир, комиссар и особист полка. Каждый, кто в порядке очереди подходил к столу, докладывал свою фамилию, имя, отчество, год и место рождения, сведения о родителях и военную специальность. Тут же одних отправляли налево, других отпускали в расположение своих частей. Когда очередь дошла до меня, я доложил, что детдомовец, то есть государственный ребенок и своих родителей не помню. По-видимому, я удовлетворил их требования и был отправлен налево.

К концу этой процедуры в левой стороне площадки осталось 45 человек. Всех нас отвели в одну из штабных комнат и оттуда по одному вызывали в другую смежную комнату. Там за большим столом, покрытым зеленым сукном, расположились несколько командиров рангом повыше. Процедура опроса повторялась, только проводилось более скрупулезно. Половину из нас опять отсеяли. В чем заключался критерий отбора, мы так и не поняли. Осталось нас только 25 человек. Из знакомых мне был только один, мой недавний учитель, помкомвзвода Федор Воронин. Он был кадровым военным, участвовал еще в войне с финнами. Как он позже признался, ему очень нравилась моя фамилия и он всегда и всюду, куда бы ни требовались люди, выкрикивал мою фамилию первой.

Нас, отобранных для какого-то задания, оставили ночевать в штабе бригады, а утром погрузили на крытый грузовик ЗИЛ-5 и куда-то повезли. В армии нас приучили не проявлять любопытства. Чем меньше знаешь, тем лучше. Но ведь каждому интересна собственная судьба! Между собой мы, конечно, гадали о том, что нас ожидает в дальнейшем.

Привезли нас во двор какого-то здания. Потом мы узнали, что это был Особый отдел штаба Закавказского фронта. Значит, мы оказались в Тбилиси. Там разгрузились. Через некоторое время подошла еще одна такая же машина. Когда она разгружалась, мы увидели группу младших командиров, тоже 25 человек. Они прибыли из 38-й запасной бригады, расположенной под городом Сурами. Промариновали нас во дворе Особого отдела часа четыре.

Здание и двор Особого отдела охранялись, за ограду нас не выпускали. Затем нас начали вызывать внутрь здания по одному, выкрикивая фамилии. Мы же, сбившись в кучу, знакомились, говорили о чем угодно, но не о том, что нас ожидает. Нас беспокоило только то, что никто из вызванных наших товарищей не возвращался назад. Это вызывало недоумение и настораживало.

Наконец, я услышал: «Старший сержант Пятницкий!» Мне только несколько дней назад присвоили это звание, и я сначала не среагировал на команду. Но Федор Воронин подтолкнул меня к входной двери в здание Особого отдела. Пройдя по длинному коридору, я попал в большую комнату. В глубине, у ее стены за длинным столом, сидели человек девять начальников в военной форме и в штатском.

Я доложил о себе. Посыпались вопросы. Я отвечал так, как учил меня мой бывший станичный комсорг Степа Козлов, то есть полуправду о своем происхождении. Зачитали мою характеристику, из которой я узнал, что являюсь отличником боевой и политической подготовки, что за хорошее знание матчасти и ее использования мне досрочно присвоено звание старшего сержанта, что за время обучения в учебной роте исполнял обязанности заместителя политрука и так далее. Я слушал это как рассказ о ком-то другом. Меня била мелкая дрожь, ведь столько большого начальства сразу я никогда не видел и сильно оробел.

Но тут меня огорошила реплика одного командира, сидевшего в центре стола. Он сказал: «хорош парень, но слишком мал, хлюпик». Это, конечно, было обо мне. А я в это время был худой донельзя при росте 164 сантиметра и выглядел очень невзрачно. В строю я всегда был левофланговым и очень жалел, что с ростом мне не повезло. Понял я, что реплика эта является мне приговором, что меня отбраковывают от какого-то дела, видимо, судя по подготовке, очень значительного. Реплика эта была обо мне, но предназначалась как установка для комиссии, что сидела за столом.

И тогда я, глубоко вздохнув, выпалил первое, что пришло в голову: «мал золотник, но дорог». Тут человек в военной форме, но без знаков отличия в петлицах сказал: «ого, шустрый какой, он мне нравится!». И предложил мою кандидатуру утвердить. Ему ответили: «под вашу ответственность, товарищ Михайлов». А мне указали на одну из дверей. Я вышел и попал в комнату, где уже находились несколько человек из тех, кого вызывали до меня. Значит остальные, кто был отсеян, вышли через другую дверь.

Минут через сорок к нам присоединился и Федор Воронин, единственный знакомый мне человек в нашей новой компании. Он тоже прошел через это чистилище.

Уже позже, через несколько лет, я узнал, что мой защитник, «товарищ Михайлов», был первым секретарем ЦК комсомола после ареста Косарева. Вот как довелось познакомиться.

Когда процедура отбора закончилась, нас, отобранных 30 человек младших командиров из обеих бригад, вывели во двор, построили и сообщили, что все мы отправляемся на выполнение специального задания, что Родина нам доверяет, и мы должны это высокое доверие оправдать. Потом выступил полуштатский товарищ Михайлов, поддержавший мою кандидатуру. После его напутствия нас опять куда-то повели строем, выдали, новое обмундирование, накормили обедом, выдали сухой паек на пять дней и отвезли на вокзал. Там посадили в поезд, и мы отправились в город Баку. Сопровождал нас батальонный комиссар со шпалой в петлицах.

До Баку добирались почти двое суток. Было очень жарко и душно. Ехали в плацкартном вагоне. На остановках, весьма продолжительных, местные жители продавали различные фрукты, дыни и арбузы, но на них у нас денег не было. Приходилось довольствоваться кипятком, сухарями и селедкой, которой нам выдали в сухом пайке.

В Баку с железнодорожного вокзала мы шли строем до морской пристани. После многочасового ожидания, уже вечером, погрузили нас на колесный пароход с непонятным тогда названием «Коллонтай» и куда-то повезли по Каспию. Наш так называемый пароход был явно допотопной конструкции. По его бортам находились гребные колеса, при работе они издавали странный звук, как бы чавканье, каждый раз, когда лопасти колес входили в воду. На пароходе был один большой трюм, куда загрузили три вагона махорки для Сталинградского фронта, и, как довесок к ней, нашу команду. В надстройке над машинным отделением располагалось небольшое отделение, которое команда называла «салоном». Оно походило на плацкартный вагон, только гораздо меньшего размера. Вот в этот «салон» и поместили нас. А наш сопровождающий разместился в каюте капитана, который весь путь не сходил с мостика. Ночь прошла спокойно.

К полудню следующего дня мы пришли в порт Шевченко. Это на противоположном берегу Каспия и на полпути к Астрахани. Там нас накормили ухой и арбузами. Ели столько, сколько влезло в каждого. Поздно вечером подошел большой танкер «Ленин» в сопровождении двух канонерок. Оказалось, что в порту Шевченко происходило формирование конвоя нефтеналивных судов, перевозивших нефть и бензин в Астрахань. Конвой состояли из танкера «Ленин» и нескольких самоходных нефтеналивных барж, плюс две канонерки.

Когда совсем стемнело, по световому сигналу с танкера, который стал флагманом конвоя, самоходные баржи выстроились в две параллельные кильватерные колонны. Танкер шел головным, наш «Коллонтай» стал замыкающим. Канонерки шли одна за другой, слева от конвоя, оберегая его с запада.

К полуночи погода стала портиться, подул резкий ветер с востока. Волнение усиливалось. А волна на Каспии очень крутая. Вскоре разразился настоящий шторм.

Конвой потерял строй. Самоходные баржи разметало в разные стороны, хотя и в пределах видимости. Качка была ужасной. Укачало всех, включая команду нашего «Коллонтая», не говоря уже о моих товарищах, ехавших неизвестно куда. Наш теплоход значительно отстал от остальных судов.

Я никогда раньше не подвергался морской качке и не знал, что это такое. На меня она подействовала весьма неожиданно. Все кругом блевали, а на меня, наоборот, напал зверский аппетит, я умял остатки своего сухого пайка, и доедал то, от чего отказывались другие. Большинство укачалось так, что не могло поднять голову с полок, на которых лежали в лежку. А когда стало рассветать, и наш конвой начал втягиваться в дельту Волги, налетели немецкие пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87» — «костыли», как их называли в армии. Их было более двух десятков.

Картина была страшная. Горели нефтеналивные баржи, горело море вокруг них. Всплески воды от бомб, падавших рядом с бортом, омывали палубу нашего «Коллонтая». Капитан парохода стоял на открытой части мостика, держась за леера. По-видимому, только мы двое не реагировали на качку. Но он, старый морской волк, курил одну закрутку за другой, а я беспрерывно жевал сухар и со страхом глядел, как горит море вокруг. Плавать я не умел.

Вдруг капитан, углядев меня под мостиком, обложил крутым матом и скомандовал: «к пулемету, сынок!», указав мне на какой-то странный предмет, стоявший на мостике под брезентовым чехлом. Я в это время стоял на палубе под мостиком, держа за шиворот своего бывшего помкомвзвода, которого выворачивало наизнанку в очередном приступе рвоты.

Федя Воронин, мой бывший наставник, услышал приказ капитана, прохрипел: «тащи меня к пулемету». Колоссальными усилиями мне удалось втянуть его на мостик, после чего стащил чехол с предмета, стоявшего на левом крыле мостика. Оказалось, что это был родной «Максим», только сдвоенный — два ствола (два «тела», как их называли наши инструкторы в полковой школе), скрепленных вместе и установленных на одной стойке, обеспечивающей круговой разворот. Пулеметы не имели защитных щитков, поэтому я не сразу сообразил, что это «максимки». Так мы называли их между собой. Пулемет «Максим» я знал в совершенстве. Федя Воронин вбивал в меня знания его конструкции постоянными нарядами.

Я был первым номером, Федя вторым и мы стали стрелять, не ведая куда. Меня трясло от страха и от отдачи спаренной установки. Федя стоял рядом, полусогнувшись и правил ленты. Он тоже содрогался, но от рвоты. Желудок его был пуст, его рвало уже чистой желчью и всего трясло. Он, то падал на колени, то приподнимался, поддерживая ленты. А кругом горела нефть и бензин с подбитых нефтеналивных барж.

Немцы бросали бомбы вперемешку с железными бочками с пробитыми отверстиями. Падая, они издавали раздирающий душу рев, от которого кожа покрывалась мурашками.

Капитан кричал: «стреляй, сынки!». От рокотания «максимов» было не так страшно другим. И, правда, звуки стреляющих пулеметов, особенно следы их трассирующих пуль, успокаивали нас самих, да и наверное беспокоили немцев. Они предпочитали нефтеналивные баржи, а особенно охотились за танкером. Сопровождающие нас канонерки сосредоточили свое внимание на его охране. Баржи были совершенно беззащитными, им предоставили самим выпутываться из сложившего положения.

Между тем стихия продолжала буйствовать. Наш «Коллонтай» отнесло в сторону, и мы сели на мель. Канонерки, оберегая танкер, перевозивший бензин, бросили баржи на произвол судьбы. Что стало дальше с нашим конвоем — мне неизвестно. Нас же утром сняли с «Коллонтая» рыбацкие баркасы и доставили в Астрахань. Там мы увидели танкер, стоявший у причала под защитой береговых зениток. Он разгружался.

Там же в военной гавани мы обмылись. Нас напоили горячим чаем. Есть никто не мог. После всего пережитого ноги плохо слушались, когда нас повели в город. Шли кучей, строй держать не могли. Шли долго. Наконец, остановились у невзрачного здания на набережной какого-то канала, огороженного высоким забором. На здании у ворот была вывеска «Школа инструкторов всеобуча». Наш сопровождающий постучал в ворота, они открылись. Он предъявил документы, вошел внутрь и долго отсутствовал.

Мы отошли на другую сторону дороги и сгрудились у парапета какого-то канала против ворот, нервно курили, постепенно приходя в себя. Нам было совершенно непонятно, какое отношение мы имели к всеобучу. Ведь нам говорили о каком-то специальном задании.

Наконец, ворота распахнулись, мы кучей вошли внутрь, но вынуждены были остановиться перед другими закрытыми воротами, как в тюрьме. Внешние ворота закрылись и мы оказались в маленьком замкнутом пространстве между двумя закрытыми воротами. Справа от первых ворот была небольшая дверь, которая вела в здание.

Минут через тридцать из этой двери вышел старший лейтенант и вызвал первого из нас. Так одного за другим нас вызывали на второй этаж в большую комнату, которая, как мы выяснили впоследствии, была оперативным отделом штаба партизанского отдела юга России. Он же одновременно являлся штабом диверсионно-разведывательной школы.

Процедура знакомства нам уже была знакома. За большим столом сидели шесть человек. Мы по одному подходили к столу и докладывали свои данные. Упор делался на военную и гражданскую специальности. Особенно ценились люди, уже побывавшие в боях, то есть уже обстрелянные. Большинство из нас попали в армию прямо со школьной скамьи, так что гражданской специальности мы не имели. Как нам потом объяснили, средний возраст нашей команды составлял 20 лет. Мне же в ту пору минуло только семнадцать.

За столом находились представители ЦШПД: Рыжиков, Шестаков, Торицын, руководитель оперативной группы Калмыцкого обкома ВКП(б), представитель разведотдела 28-й армии, фамилию которого мы так и не узнали, и начальник спецшколы батальонный комиссар А.М. Добросердов. Но об этом мы узнали несколько позже.

После индивидуального знакомства с каждым из нас, мы построились во дворе, но уже по другую сторону вторых ворот, и здесь нам объявили, что мы прибыли для прохождения дальнейшей службы в специальную диверсионно-разведывательную школу № 005 Южной группы ЦШПД.

Нам объяснили, что нас, младших командиров армии, специально выделили для выполнения особых заданий командования в тылу противника, что наше обучение будет кратковременным, так как стрелковому делу мы уже обучены. Нам предстоит только изучить основы минно-подрывного дела, тактику партизанских и диверсионных действий, ознакомиться с немецким оружием, выучить основы немецкого разговорника.