Глава 6 Астраханская диверсионно-разведывательная спецшкола № 005

Глава 6

Астраханская диверсионно-разведывательная спецшкола № 005

Положение на Сталинградском и Астраханском направлениях Советско-Германского фронта (ноябрь-декабрь 1942 г.)

Продолжим рассказ о диверсионно-разведывательной спецшколе № 005.

Нашим инструктором по минно-подрывному делу был лейтенант Израиль Аркадьевич Фридман, «рубаха-парень», один из лучших учеников полковника И.Г. Старинова. Он умел добиться от каждого из нас совершенного знания этого непростого ремесла.

Нам объяснили, что массовое применение минно-подрывных средств в тылу противника подрывает его моральный дух, сеет в его рядах панику и неуверенность.

В программу по подрывному делу входило изучение нескольких конструкций мин и взрывателей, а также тактики их применения в различных условиях. Обычные мины натяжного действия мы применяли вместе с зарядом взрывчатки весом 75, 100 и 200 грамм, в зависимости от задачи, а общим весом до 5 килограмм. При этом использовали взрыватели ВП-Ф и МВ-5.

Технология установки таких мин предусматривала подготовку в земле лунки глубиной 30–50 сантиметров, в которую следовало закладывать одну или несколько толовых шашек. Но мы на практических занятиях вместо дефицитного тола обычно использовали мелинит или аммонал.

В одну из толовых шашек вставляется взрыватель, в цангу которого вставлена тонкая палочка или нижняя часть стебля камыша, к которой привязана серая нитка — под цвет окружающей среды. Лунка засыпается землей или песком, а если поблизости есть камни, то лунка  закладывается камнями. Это значительно усиливает убойную силу мины. Выпущенную из лунки нитку протягивают поперек тропы или дороги, по которой должен пройти транспорт или патруль противника. Конец нитки привязывается к вбитому где-либо на возвышенности колышку по другую сторону тропы или дороги. Затем палочка-стопор вынимается из взрывателя и мина готова к применению.

Подобным же образом мы устанавливали противопехотные и противотанковые мины-фугасы, например, камнеметные. В Калмыкии перед войной проводили ремонтные работы на основных грейдерных магистралях, для этого завозили булыжник и складывали кучами вдоль дорог. Фридман учил нас использовать это обстоятельство. Для этого в кювете, прорытом вдоль дорог, делается колодец-яма, в которой одна сторона пологая, та, что обращена в сторону дороги. Процедура закладки фугаса была такой же, как указано выше. В колодец закладывалась взрывчатка и заваливалась булыжником, потом маскировалась под кучи камней, находящихся рядом и все это забрасывалось бурьяном.

Нам рассказали, что одна из заброшенных ранее групп заложила подобный фугас, на который напоролся эскадрон казаков. Первые кони прошли спокойно, но когда в середине эскадрона одна из лошадей задела нить и фугас сработал, результат был ужасен. Булыжники буквально раздробили коней и людей. Весть об этом разнеслась по всей округе, после чего конные патрули и обозы противника стали ездить по степи рядом с дорогами. Тогда наши диверсанты изменили тактику и стали пологую стенку колодца делать в сторону от дороги. И все повторилось вновь.

Знакомили нас и с осколочно-заградительными минами, которые тоже использовались в качестве противотранспортных средств.

Изучали мы и управляемые мины, которые состояли из взрывчатки со вставленным в нее взрывателем МЧБ, чеку которого можно было выдернуть в нужный момент за привязанную к ней проволочку. Но в основном наше внимание обращали на мины нажимного действия и на конструкцию взрывателей, приводимых в действие с помощью бикфордового шнура. К сожалению, ничего более сложного и прогрессивного в арсенале нашей спецшколы не имелось. Не хватало даже простых спичек и серых ниток для растяжек. Командиры формирующихся диверсионных групп, украдкой от руководителей школы, покупали их на астраханском базаре.

Особое внимание в нашем обучении уделялось освоению основ тактики действий в степных условиях. Нас обучали ходить по степи след в след, чтобы противник, обнаружив наши следы, не мог определить численность группы. Причем это должно было происходить автоматически, так как глаза были заняты другими задачами. На марше мы ходили парами. При этом один смотрел (вел наблюдение) — в одну сторону, другой в другую.

Мы учились работать в степи, которая была гладкой как крышка стола, разводить огонь там, где горящая спичка или зажженная цигарка видны за километры. Учили нас скрытно окапываться, маскироваться, беззвучно подбираться и снимать часовых, метать финский нож и многому другому, что позволяло выполнить задание и уцелеть самому.

Много времени занимало изучение топографии, способов ориентирования на местности и по звездам, что в голой степи непростое дело. Учились пользоваться трофейным оружием, так как много боеприпасов на себе не унесешь, да и обеспечение групп было весьма ограниченным.

Учились мы все прилежно, стремились во все вникнуть, понять, освоить все приемы и наставления, хорошо сознавая, что от этого зависит выполнение боевого задания и наша жизнь.

До сих пор я помню основы партизанской тактики, лаконично сформулированные в конспектах Ильи Григорьевича Старинова: хорошая разведка, маневренность, умение применять современные средства войны, в первую очередь минно-подрывную технику, знание местности, неожиданность нападения, умение быстро  сосредотачиваться для нанесения удара, немедленное рассредоточение после него и выход группы из боя, взаимная поддержка и стойкость в бою.

Нас обучали умению быстро и резко менять тактические приемы в зависимости от условий боя и обстановки,   ибо противник силен, но склонен к шаблонным действиям. Мы не должны были принимать лобового удара превосходящих сил противника. Нам предписывалось, постоянно маневрируя, неожиданно появляться в тылу врага, затруднять его связь и снабжение, изматывать внезапными ударами.

Нельзя засиживаться на одном месте. Передвигаться и вести боевые действия надо только по ночам, а в дневное время отсиживаться где-нибудь в укрытиях, соблюдая маскировку. Как можно больше хитрить, устраивать засады и уничтожать противника, не вступая с ним в прямое соприкосновение.

В ноябре Совинформбюро передало сообщение о начале тяжелых боев на направлении Нальчик — Орджоникидзе (Владикавказ).

Обстановка на фронтах была очень тяжелой, это удручало всех обитателей нашей спецшколы. Мы замечали, что в нашей среде происходит какая-то суета, догадывались, что идет формирование очередных групп для заброски в тыл противника. Официально об этом не сообщалось. Но дежурившие по спецшколе товарищи сообщали друг другу об уходе очередных групп.

Все занятия в нашей спецшколе проводились в основном в условиях, приближенных к будущему району боевых действий и в любую погоду. Для этого нас ежедневно вывозили за город. Там и проходила эта подготовка.

После окончания учебного дня, а он продолжался с раннего утра до позднего вечера, после ужина, мы обычно собирались в большой комнате, именуемой клубом. Там, затаив дыхание, слушали сводки Совинформбюро, из которых узнавали, что наши войска вели упорные бои в Сталинграде, на Кавказе на перевалах главного Кавказского хребта, под Нальчиком и Грозном. Изредка мелькали сообщения о борьбе партизан в Белоруссии, в брянских лесах, в Югославии, о действиях французских «маки» (партизан). Иногда нам показывали старые кинофильмы. Бывали и танцульки. Так снималось дневное напряжение. Отправки на задания все ждали с нетерпением, в нашу победу верили неукоснительно. Мы знали, что предстоят трудные дни, и не каждому из нас удастся дожить до конца войны. Но в окончательной победе над нацистами не сомневался никто.

В один из первых дней ноября мы возвращались с занятий пешим порядком, двигаясь строем по проезжей части городских улиц, по двое в ряд. В пару ко мне пристроился старшина Черняховский. Я заметил, как он специально отодвинул для этого Федю Воронина, с которым мы всегда ходили парой. Сначала шли молча. Затем он заговорил со мной. Спросил, что утром передавали по радио. Я ответил. Он объяснил, что утром был вызван в штаб и сводку Информбюро пропустил. Мы обсудили этот вопрос.

Затем стал расспрашивать о жизни в детдоме, о том, как в станице, где был расположен наш детдом, казаки встретили сообщение о начале войны, о том, как я попал в армию. Вопросы были ненавязчивы, но показали, что старшина хорошо знал мою анкету. Разговаривали мы как старые друзья. Дорога была длинная, шли около часа. Потом заинтересовался запасной бригадой и чем я там занимался. Задаваемые им вопросы выстраивались в определенную систему. Я понял, что он меня прощупывает, и стал проявлять осторожность.

Потом он сообщил, что ему поручено формирование группы и меня ему рекомендовало руководство спецшколы. Он стал расспрашивать меня о программе полковой школы (учебного батальона), которую я закончил в запасной бригаде, о том, какие системы пулеметов знаю.

Я рассказал, что учился в ней около месяца, что знаю пулемет «Максим» в совершенстве, ручник Дегтярева «ДП» несколько хуже, так как нас специализировали на станкачах, что здесь в спецшколе изучил немецкий пулемет МГ-34 и он мне очень понравился, надежная конструкция. Я рассказал ему, что в серьезных боях не участвовал, был только в истребительном отряде своего района, которому приходилось сражаться с бандами казаков и с немецкими десантниками. С истребительным отрядом и районным руководством я отступал от своей станицы до Махачкалы, в это время было несколько стычек с диверсантами-парашютистами, но чаще всего с ингушами и чеченцами, которые часто обстреливали из засад колонны отступающих войск.

Потом старшина спросил меня в лоб, пристально глядя в глаза, согласен ли я идти на задание в составе его группы? Я согласился не колеблясь, но попросил взять в группу и моего друга Федю Воронина. Старшина стал расспрашивать о нем, а потом с горечью сказал, что об этом следует нам самим обратиться к начальнику школы, и добавил, что двух старших сержантов ему вряд ли дадут.

После ужина мы с Федором обсудили предложение старшины и решили попроситься в группу Черняховского официально. Утром следующего дня, после завтрака, мы зашли в штаб и, как положено, обратились к Алексею Михайловичу Добросердову. Он был не один, возле его стола сидел штатского вида пожилой человек. Мы его часто видели рядом со старшиной. Потом узнали, что он был комиссаром его группы. Окружающие звали его просто Максимыч, фамилию его я тогда не знал.

Когда мы сказали, зачем пришли, Добросердов спросил, почему мы хотим идти вместе? Мы ответили, что хорошо знаем друг друга, а в трудных условиях всегда надежнее иметь рядом друга, которого хорошо знаешь. Комиссар спросил, почему мы хотим попасть именно в группу Черняховского? Мы ответили, что старшина нам очень нравится, а в какую группу быть зачисленным нам все равно, лишь бы поскорее и вместе.

Алексей Михайлович сказал нам, что подумает и, показав на дверь, добавил: «идите, ваши уже позавтракали и дожидаются на улице. Машина прибыла, пора на занятия». Через пару дней старшина отозвал меня в сторону и с сожалением сказал, что пулемета его группе не дадут, поэтому вопрос о нас с Федором отпал сам по себе. И добавил: «жаль, ты, сержант, мне понравился».

Еще через пару дней, перед 7 ноября, мы заметили, что группа знакомых нам лиц перешла во вторую смену питания. Мы поняли, что вышел приказ о формировании новой группы. Вскоре стало ясно, что эта группа старшины Черняховского.

Приказы о создании диверсионно-разведывательных групп на стенде оперативной информации не вывешивались. Их обычно зачитывали перед строем только самой группы, собранной в штабном помещении. В приказе указывался ее персональный состав, руководители, присвоенный номер и кодовое название. Район предстоящих действий и конкретное задание сообщались только командиру, комиссару и заместителю командира по разведке. А шифр для радиосвязи знали только командир и радист.

В середине ноября 1942 года на задание в тыл противника были отправлены сразу пять диверсионно-разведывательных групп.

4 ноября — группа № 71 «Манжи». Командир Батаев, 13 бойцов. Место действий — район дороги, соединяющей хотуны Шатуновский — Уманцево — Садовое — Киселевка

В тот же день — группа № 73 «Кечкенеры». Командир Харцахаев, 15 человек. Ей определили район действия на дороге, соединяющей хотуны Буру — Кечкнеры — Шебенеры — Сораха.

14 ноября группа № 74 «Юста». Командир Огиров, 17 бойцов. Район действия на дороге Яшкуль — Ютта.   ноября отряд под командованием А.М. Федоренко (31 боец) в район дороги Яшалта — Киста и железной дороги на участке Ипатово — Дивное, с задачей парализовать перевозки противника по грунтовой и железной дорогам[14].

На рассвете 17 ноября 1942 года спецшколу покинула и диверсионно-разведывательная группа № 66 «Максим» под командованием старшины Л.М. Черняховского.

В этот день я был помощником дежурного по спецшколе. Каждый день двое сержантов из числа курсантов дежурили по школе, один из них — помощником. Алексей Михайлович вызвал меня и приказал сопровождать вместе с ним группу «Максим» до военной гавани, которая располагалась на окраине Астрахани. Бойцы группы погрузились в крытый брезентом грузовик, и до места назначения никто не проронил ни слова. Добросер-дов сидел в кабине шофера, я в кузове, между командиром и комиссаром.

На пристани нас встретил представитель военного отдела Калмыцкого обкома партии товарищ Альтман. Впоследствии мне с ним приходилось не раз встречаться. Группа выгрузилась из грузовика и во главе с заместителя командира по разведке стала молча подниматься по трапу военного катера. А Добросердов, командир группы, комиссар и Альтман стояли у трапа и о чем-то говорили, наверное, командование группы получало последние наставления от руководства. Наконец, Черняховский и комиссар группы вместе с Альтманом поднялись на борт катера и отчалили от гавани, взяв курс вверх по Волге к месту назначения. Я еще долго вспоминал старшину Черняховского. Стоя на корме катера, Леонид Матвеевич помахал мне рукой и крикнул: «удачи тебе, сержант».

А мы с Добросердовым молча вернулись в расположение нашей спецшколы, и каждый из нас думал о своем.

Группа Л. Черняховского перешла линию фронта в ночь на 18 ноября и вскоре вышла в заданный район действия, в район Заветное, но в конце ноября ей приказали передислоцироваться в район Пролетарское — Куберле[15].

Из последней радиограммы от группы было известно, что она вышла в район хуторов Верхний и Нижний Зундовы и осела на берегах реки Маныч. Но это произошло уже в начале декабря. На этом связь с группой «Максим» прервалась. Видимо, Черняховский сберегал батареи питания радиопередатчика. Ведь запас их был строго ограничен, а впереди была неизвестность.

Диверсионные группы, отправленные в тыл противника, точно в воду канули. Как правило, радиосвязь с ними поддерживалась три-четыре дня и затем обрывалась. Алексей Михайлович ежедневно звонил в разведотдел штаба 28-й армии с одним и тем же вопросом: «для нас что-нибудь есть?». Почти всегда следовал ответ: «для вас ничего не поступало!». Большинство групп, заброшенных на оккупированную территорию, так и не восстановили связь со штабом нашей спецшколы.

Но подробности о боевых действиях и о судьбе этих диверсионных групп я узнал значительно позже, работая с архивными материалами Центрального партийного архива и с Особым партийным архивом Калмыцкой автономной республики.

Людей из состава этих групп я знал плохо. В спецшколе мы держались особняком, в пределах своих учебных групп. Более тесные отношения между курсантами разных групп руководство не поощряло. Оно опасалось, что в случае провала группы и пленения кого-либо из бойцов, те под пытками могут разболтать лишнее. Отсюда следовало основное правило: знать только то, что необходимо для выполнения задания.

До последнего времени существовало убеждение, что в степных условиях крупным отрядам укрыться труднее, чем небольшим группам. Позже жизнь доказала, что это мнение было ошибочным.

После окончания войны усиленно культивировалось мнение, что все коренное население Калмыкии относилось к числу предателей Родины и прислуживало немцам. Это тоже не соответствовало действительности. Так, по данным официальных документов из 220 человек, заброшенных в тыл противника спецшколой № 005 к середине ноября 1942 года, 125 человек были калмыки[16].

Отечественная война все нации страны разделила на «своих» и «чужих». В то трудное для Родины время всплыла вся нечисть. Известно с давних пор, что дерьмо всегда плавает на поверхности. Это в полной мере касается и русской нации. Примерами тому могут служить Власовская РОА, 15-й казачий корпус СС и другие воинские подразделения предателей, верой и правдой служивших германским нацистам.

Не обошло это явление и калмыцкую нацию. Калмыцкий легион, который помогал немцам бороться с партизанами и диверсионными группами в Калмыцких и Сальских степях на астраханском направлении, а также многие разрозненные группы калмыцких прислужников немецким оккупантам, в начале 1943 года при формировании немцами 1-й казачьей дивизии вошли в ее состав в качестве калмыцкого полка. Этот полк состоял их двух дивизионов, по четыре эскадрона в каждом. Этот факт подтверждает атаман Кубанского войска генерал-майор Вячеслав Науменко, который был одним из основателей 1-й казачьей дивизии германской армии.

Вскоре после того, как в феврале 1943 года территория Калмыкии была освобождена, сталинское руководство репрессировало всю республику. Автономия была ликвидирована, население насильственно вывезено в Казахстан. Только в 1957 году калмыков реабилитировали. Как известно, точно так же Сталин в 1943–1944 гг. поступил с ингушами, чеченцами, кабардинцами, балкарцами, карачаевцами, крымскими татарами, с немцами Поволжья. Но я отвлекся от темы.

Формирование партизанских отрядов и диверсионно-разведывательных групп в нашей спецшколе, как я уже говорил выше, происходило скрыто. По какому принципу это делалось нам, курсантам, было непонятно. Сначала проводились индивидуальные беседы. То одного, то другого курсанта кто-либо из старших товарищей отзывал в сторону, расспрашивал о родных, о школе, о предыдущей жизни, о взглядах на обстановку в стране. Потом в один из дней утром, после завтрака, дежурный по школе объявлял фамилии курсантов, которым следовало явиться в штаб. Там им зачитывали приказ о зачислении в такую-то диверсионно-разведывательную группу, знакомили с ее командиром и   комиссаром. Там же каждый боец группы зачитывал, отпечатанную на листе бумаги, присягу — партизанскую клятву и ставил на ней свою подпись.

При этом бойцы, отправленные в спецшколу из армейских подразделений и уже принявшие ранее в своих частях присягу на верность Родине, от процедуры принятия партизанской клятвы не освобождались.

С момента объявления приказа о формировании группы всех ее бойцов размещали в отдельной комнате и несколько дней, иногда неделю, они жили там, привыкая друг к другу. Шло формирование боевого коллектива, подбиралось вооружение и снаряжение. Командир и комиссар продолжали знакомиться с каждым бойцом, распределяли роли и обязанности между бойцами группы, усиленно обучали их на свой лад отдельным тонкостям предстоящей деятельности.

Потом в один из дней, обычно на рассвете до общего подъема, когда все еще спали, эти группы исчезали. Иногда их увозили на машинах, но чаще они пешком сами шли до набережной Волги. Там из военной гавани их переправляли на другой берег в район поселка Трусово, либо на военном катере отправляли по заданному маршруту.

Мы же замечали их отсутствие по свободным местам в столовой. Освободившиеся места сразу занимали вновь прибывшие, и эта процедура повторялась снова и снова.

Увольнения в город, то есть за пределы территории спецшколы, нам давали редко, в основном только жителям Астрахани для посещения родных. Остальным, жителям других мест, считалось, что в городе делать нечего. Но все же иногда и нам случалось выбраться за ограду школы, то с пакетом в штаб 28-й армии, то в обком партии или комсомола. Кроме того, каждую неделю строем мы посещали ближайшую к нам баню.

Бывая в городе, мы видели, что Астрахань готовилась к обороне. Ведь город был забит войсками. В нем продолжалось формирование частей 28-й армии, Штаб которой находился в городском Кремле. Город и особенно порт время от времени бомбила авиация противника. В спецшколе имелся и женский контингент, в основном, девушки нашего возраста. Этим «контингентом» мы интересовались серьезно. Но нас одергивало командование, предупреждая и напоминая, что флирт и любовь в школе под запретом.

Девчата жили в отдельном одноэтажном флигеле, и нам, парням, дорога туда была закрыта категорически. Девушки обучались радиоделу, медицине и подрывному делу. Были среди них и несколько снайперов, с некоторыми из которых мы иногда встречались на занятиях.

В спецшколе было несколько групп, но мы держались особняком. Ведь мы уже были солдатами, а большинство курсантов были из штатских. Я сильно сдружился со своим бывшим командиром Федей Ворониным. Все время и на занятиях, и на отдыхе, мы старались быть вместе.

Раньше, в полковой школе в 28-й запасной бригаде он учил меня стрелять. Поэтому очень переживал, когда я, бывший его ученик, на стрельбище в тире при всей группе утер ему нос. Стреляя из немецкого пулемета МГ-34, я выписал пулями на щите свое имя — «Вова». Когда это дошло до начальства, меня заставили повторить это, но уже в бумажную мишень, наклеенную на щит, и дали мне в руки пулемет Дегтярева. Начальство стояло сзади, я конечно нервничал. Но по команде «пли» короткими очередями уничтожил весь черный круг мишени. После этого мне объявили благодарность и освободили от дальнейших занятий по стрелковой подготовке.

Так проходил день за днем. Время бежало быстро и удивительно незаметно. Ноябрь перевалил на вторую половину.

Тем временем обстановка на южном участке советско-германского фронта с каждым днем все больше осложнялась. Еще в середине сентября танковая армия генерал-полковника Германа Гота подошла к Сталинграду на 40 километров. В конце сентября 1942 года командующим Сталинградским фронтом был назначен генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский (1896–1968).

В середине ноября 11-я армия генерал-фельдмаршала. Эриха фон Манштейна (1887–1973) была переброшена с Волховского участка Ленинградского фронта под Сталинград. Гитлер приказал ему принять на себя участок фронта по обе стороны Сталинграда. На базе Штаба его 11-й армии была создана группа армий «Дон», которая должна была спасти окруженную армию Паулюса. Ожесточенные бои под Сталинградом происходили с 19 по 23 ноября. К 24 ноября кольцо окружения было настолько тонким, что прорвать его не стоило большого труда.

В ответ советское командование бросило свою подвижную армию вдоль нижнего течения Дона к Ростову-на-Дону и отрезало группу армий «А».

Генералу Готу было поручено деблокировать окруженную 6-ю армию генерала Паулюса. Танковой группе Гота удалось продвинуться вглубь кольца окружения и выйти к речке Мышкова у деревни Громославка. Но здесь, всего в 40 километрах от внутреннего обвода кольца окружения, ее остановила 2-я гвардейская армия генерала Р.Я. Малиновского (1898–1967).

Подробности об этом эпизоде я расскажу ниже.

В середине ноября генерал-полковник Эвальд фон Клейст был назначен командующим группой «А» вместо фельдмаршала фон Бока и его войска подошли к Ростову-на-Дону. 20 ноября в наступательную операцию включился Сталинградский фронт. В ходе его наступления армия генерал-полковника Гота вместе с остатками 4-й румынской армии были отброшены от Сталинграда и оказались южнее внешнего кольца окружения.

В это же время части 28-й армии, за полосой обороны которой нам предстояло действовать, атаковали противника и прорвали линию обороны немцев, начавших отход. Но на рубеже Чилгир — Яшкуль им удалось остановить наступление советских войск. В середине декабря Манштейн начал операцию по освобождению окруженной армии Паулюса. План этой операции получил название «Зимняя гроза».

Ставка немецкого Главнокомандования включила в армейскую группу «Дон» свыше 30 дивизий, которые развернулись по фронту от станицы Вешенской до станицы Пролетарская. Ей было поручено спасти окруженную в Сталинграде армию генерал-полковника Паулюса.

Как я сказал выше, в армейскую группу «Дон» была включена и танковая армия генерал-полковника Гота, в голове которой находилась мотострелковая дивизия СС «Викинг». Танковой армии Гота было поручено пробить коридор в «котел» окружения армии Паулюса.

Я считаю, что без этой исторической справки читателю трудно будет понять обстановку на южном фланге советско-германского фронта, в которой приходилось действовать бойцам диверсионно-разведывательных групп и партизанских отрядов южного отдела ЦШПД, в том числе выпускникам нашей спецшколы.

В один из дней конца ноября, когда мы после завтрака построились во дворе школы, из штаба вдруг выскочил взволнованный Алексей Михайлович и, подозвав к себе дежурного, спросил, где болтается его помощник. Тот ответил: «вы сами отправили его в штаб 28-й армии с пакетом». Тогда Добросердов, оглянувшись, увидел меня и крикнул: «старший сержант Пятницкий, ко мне». Я вышел из строя и вытянулся перед ним. Он коротко бросил: «за мной». Я спросил его: «оружие взять?». Он махнул рукой и побежал к воротам, я за ним.

На улице у ворот школы стояли два грузовика, крытые брезентом. Мы разместились в кабинах и сразу же тронулись. Проехав через город, остановились у гражданского причала. Там в окружении отряда комендантской роты находились около 50 вооруженных людей. Они представляли собой весьма колоритную группу — все в старых обгоревших ватниках, в рваных ботинках, у многих подметки были подвязаны веревками или телефонным  проводом. Среди них были раненые и, как оказалось, больные.

Алексей Михайлович, выскочив из машины, бросился к этим людям. Они обнимались, жали друг другу руки, некоторые плакали от радости встречи. Это были две разведгруппы, заброшенные в тыл к немцам в начале октября. Им первым из всех заброшенных в тыл противника удалось вернуться из немецкого тыла на свою территорию. Связь с ними была утрачена, мы считали их погибшими.

Добросердов подозвал к себе командира комендантского наряда, который окружил причал, объяснил ему, что это разведгруппы, вернувшиеся с задания, попросил снять оцепление. Затем, накричав на меня за то, что стою без дела, приказал раненых и больных грузить в первую машину, остальных во вторую. А сам пошел к коменданту гавани, чтобы связаться с разведотделом 28-й армии. Переговорив с руководством штаба армии, он подошел к машинам, сел в ту, где были раненые и больные, приказав мне вторую машину вести в «расположение» — в спецшколу — всех накормить, помыть и переодеть. А сам повез больных и раненых в ближайший госпиталь. Там их уже ждали.

Группы В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева, всего 39 человек, были отправлены в тыл немцам 12 октября. Задания им дали идентичные — дезорганизация перевозок противника в соседних улусах и разведка. Обе группы должны были вместе дойти до реки Маныч, а там разойтись по отведенным им районам.

Линию фронта обе группы пересекли в районе 10-го разъезда Астрахано-Кизлярской железной дороги. Двигались по ночам, пешком, ориентируясь по компасу и звездам. Днем в светлое время отлеживались где-нибудь в низине, спрятавшись в невысокой, высушенной солнцем, траве. Двигались почти месяц, без отдыха, преодолев более 350 километров по плоской, как столешница, степи, уничтожая по пути следования небольшие группы и посты противника. Они потеряли связь со штабом, село питание для рации, кончилось продовольствие. А в калмыцких степях разжиться едой негде. Очень трудно было с водой, чтобы напиться и наполнить запасы воды приходилось в буквальном смысле драться за доступ к колодцам.

На 22-й день пребывания в тылу противника соединенный отряд В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева возле хотуна Шара-Халстун в устье реки Калаус наткнулся на немецкую заставу и почти полностью ее уничтожил. Затем, после большого ночного перехода, отыскав неглубокую ложбину, отряд лег там на дневку, выставив охранение. Часовые выполняли свои обязанности в положении лежа. После ночного боя и форсированного марш-броска все сразу заснули. А уже через час охранение подняло тревогу.

Отряд был окружен. Два эскадрона калмыцких и казачьих легионеров и рота солдат 16-й немецкой мотодивизии окружили лощину, где расположился отряд наших диверсантов. В течение десяти часов бойцы сводного отряда отбивали одну атаку за другой, нанося противнику ощутимые потери. Причем, атаковали только немцы. Легионеры окружили плотным кольцом место боя, чтобы не дать уйти тем, кому удастся прорваться. Немцы обстреливали наших ребят из пулеметов и миномета, потом подожгли из огнемета сухой камыш и траву. Когда огонь подошел к позиции отряда, его бойцам под прикрытием огня и дыма удалось прорвать кольцо окружения и оторваться от противника. При этом отряд потерял убитыми двух человек, без вести пропали четверо, дезертировали двое.

Попытайтесь представить себе бой, где 39 бойцов сражаются против роты солдат и двух эскадронов легионеров.

Оставшись без боеприпасов, продовольствия и теплой одежды, которые погибли в горящем камыше или были уничтожены огнем миномета, эти группы смогли добраться до реки Маныч, укрыться в ее лимане и, дождавшись темноты, ночью переправиться на другой берег. В ноябре вода в Маныче и его лиманах очень холодная, а обсушиться негде. Поэтому все простудились, некоторые очень сильно.  За Манычем начинается Ставрополье. Там они встретились с конным партизанским отрядом ставропольских казаков. С их помощью и под их прикрытием нашим ребятам удалось перейти линию фронта и добраться до Кизлярской железной дороги, где на одном из разъездов они разыскали пустую теплушку и в ней добрались до пригорода Астрахани поселка Трусово.

На пристани в Трусово они своим видом перепугали всех, в том числе коменданта, который принял наших ребят за банду дезертиров. В ту трудную пору их немало бродило по степям на ничейной земле. Вояки комендантской роты, увидев перед собой группу оборванных вооруженных людей, здорово струсили. Пропустив их на паром, они тут же связались с комендантом Астрахани. Вот почему на пристани наших ребят встретила поднятая по тревоге, рота комендантского резерва. Об остальном вы уже знаете из предыдущего рассказа.

Сведения о действиях диверсионных групп В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева я привел по документу № 136 от 1 января 1943 года и по рассказам участников этих действий[17].

Родина была нашей общей матерью, а мать к детям своим относится по-разному, но при этом всегда остается самым дорогим существом. Поэтому все плохое, что мы видели в нашей стране, а мы уже научились это замечать, мы воспринимали как явление временное или ошибочное.

В спецшколе я ничем не отличался от других курсантов. Отношения со всеми были равными и приятельскими. Но возраст сказывался. Среди нас были и 20-летние. Они смотрели на нас, молодых, свысока. Ведь большинству из нас было 17–18 лет. Но требования ко всем были одинаковыми и мы, малолетки, часто утирали им нос в силу своего развития и образования.

По-настоящему дружеские отношения у меня сложились с Федором Ворониным, моим бывшим командиром  и учителем. Воевать он начал еше в Финскую кампанию. Он был молчалив, угрюм, очень строг и настойчив. Потом я узнал причину тому. Он был из семьи раскулаченных крестьян, родом из Осташково Тверской области, то есть «нетипичным советским гражданином». Этот факт своей биографии он скрывал и боялся, что если о нем станет известно, то его тоже репрессируют как сына кулака, скрывшего правду о своих родителях. Я как мог его успокаивал. Но о своей родословной молчал, красочно расписывая жизнь в детдоме. Я очень хорошо помнил наставления своего комсорга Степы Козлова, что «все свое надо нести в себе и никогда не вытряхивать наружу».

Я был веселый, контактный парень, никогда не унывал, это помогало выжить в любой обстановке. Но все же мысли о судьбе родителей появлялись часто. О матери я вспоминал реже, а вот к судьбе отца и брата память возвращала настойчиво. Особенно после неудач на фронте. Я не мог понять, как могло случиться, что немцы оказались под Москвой, Сталинградом и на Кавказе.

В моей памяти возникали картины недавнего прошлого. Я вспоминал Тухачевского, Гая, Корка, которые жили в нашем доме, в соседних подъездах, Берзи-ня — дядю Пашу, который часто, бывал в нашем доме и в рабочем кабинете отца, дядю Мишу Трилиссера, с которым каждый выходной день встречался в доме отдыха ЦК в Нагорном[18].

Этих знакомых и близких мне людей, легендарных героев Гражданской войны, объявили «врагами народа». Я не мог понять, как люди, совершившие Октябрьскую революцию и героически сражавшиеся в Гражданской войне, защищая советскую власть, оказались врагами этой власти. Но я все еще был ортодоксом коммунистической идеи, впитавшей ее с молоком матери — одним из многих «Павликов Морозовых», ставивших интересы Отечества выше своих переживаний. Меня так воспитали родители и вся обстановка, в которой я жил.

Но в моем мозгу уже стало что-то происходить. Все чаще возникали вопросы, ответы на которые я не мог найти. А делиться своими мыслями с кем-либо я боялся. Разобраться же в них сам в то время еще не мог, и это угнетало. Осознание всего происходившего произошло значительно позже. Сама жизнь обкатала и отшлифовала мое сознание.

Я уже говорил выше, что подготовку нашей группы младшего командного состава вели ускоренными темпами. Нас даже освобождали от всякого рода хозяйственных нарядов. Нам долю оставили лишь ночное дежурство по школе и патрулирование вокруг территории школы. Мне приходилось несколько раз дежурить в штабе спецшколы то дежурным, то его помощником. Эти дежурства были суточными. Дежурных освобождали от занятий, тогда как людей, занятых ночным патрулированием, от занятий не освобождали.

Вспоминаю курьезный случай, произошедший со мной во время очередного дежурства. Однажды в декабре я дежурил по школе в паре со старшиной Мишей Бурдиным. Это был рыжий веснушчатый крепыш, немного старше меня. Он был старшим, я — помощником. Поздно вечером в день нашего дежурства Бурдин заговорщически отозвал меня в сторону и сообщил, что договорился с девчатами, что они нас ждут к себе после отбоя. Запрет запретом, а жизнь идет своей чередой.

Когда прозвучал отбой, начальство разошлось по квартирам, спецшкола затихла, мы с ним тихонько прошли в  девичий флигель, в «светлицу», как мы его называли между собой. Миша прихватил с собой фляжку со спиртом. Ума не приложу, где он сумел раздобыть ее. Мы зашли в одну из комнат, где девчата уже ждали нас и тихонечко, как нам казалось, стали праздновать чей-то день рождения. Как я понял потом, это был только предлог. «После спирта все мы забыли и о времени, и о запрете. Девчата раскраснелись, они были полураздеты и доступны. Кровь заиграла в наших головах. Стали раздеваться и мы. Ведь никто из нас не знал, что с нами будет завтра, мы стремились жить сегодняшним днем. Многие группы, заброшенные за линию фронта, сразу же бесследно исчезали. Такая участь, очевидно, ждала и нас

И вот в самый разгар веселья, вдруг зажегся свет и в. нашу «светлицу» вошло сразу все руководство спецшколы. Это произошло столь неожиданно, что все мы оторопели. Девчата вскрикнули и закрылись одеялами. Бурдин как был без штанов, так и вскочил с девичьей кровати, вытянувшись перед начальством. А я инстинктивно сполз с кровати и юркнул под нее, прихватив с собой одежду. Кровати стояли вдоль одной стены с маленькими промежутками, где были тумбочки, по одной на две кровати.

Начальники стояли посреди комнаты, уставившись на Бурдина. Я же, вспомнив уроки спецтактики, тихонько прополз по-пластунски под кроватями, пока не оказался за спиной начальства у открытой двери, шмыгнул в нее и по коридору добрался до женского туалета. Там, превысив все нормативы по времени, оделся. И в это время услышал приказ начальника школы «помдежа ко мне!».

Выскочив во двор и пробежав немного вдоль забора, я, запыхавшись, вбежал в женский корпус. Там уже никто не спал, шел тщательный «шмон». Искали парней, нарушителей внутреннего порядка. Я остановился перед начальством и доложил о прибытии. На вопрос «где ты болтаешься?» отрапортовал, что проверял внешний обвод спецшколы, что там все в порядке, патруль совершает очередной обход территории, в казармах тишина.   Добросердов возмущенно сказал: «какой же это порядок» и показал на Мишу Бурдина. Он стоял уже одетый, весь красный, цвета своих веснушек и выглядел очень испуганным. Алексей Михайлович, обращаясь ко мне, спросил: «а как же ты услышал, что я вызывал помдежа, если проверял патрули на внешней обводе?». Я, не моргнув глазом, ответил, что как раз возвращался во двор школы и заметил открытую дверь в женский корпус. Видимо, Вы забыли ее закрыть. Добросердов, конечно, знал, что я ему вру, но проглотил это молча. Затем он показал мне на Бурдина и приказал: «Этого в карцер! Ответственным дежурным назначаю Вас. Внимательно проверить мужскую казарму. После завтрака — общее построение во дворе!».

Я попал в весьма щекотливое положение. Пришлось вести своего товарища в карцер, который располагался под лестницей в маленькой темной каморке основного корпуса.

Утром, после завтрака, было общее построение. Начальник школы, в присутствии представителей Центрального штаба, сообщил выстроившимся инструкторам и курсантам о безобразном отношении некоторых, тут он усилил голос, к установленным правилам, указав на случай самовольных отлучек из расположения спецшколы, и остановился на вчерашнем ночном эпизоде. Миша Бурдин стоял перед строем без ремня, с пустыми петлицами. Было холодно. Я же, дежурный по школе, стоял подтянутый рядом с Алексеем Михайловичем с левой стороны от него, в ботинках, до блеска начищенных, вытянувшись по стойке «смирно».

Потом Добросердов зачитал приказ, который гласил, что старшина Бурдин за грубое нарушение установленного распорядка и нарушение приказа начальника спецшколы разжалован в рядовые и отчислен в штрафную роту 28-й армии. Бурдина тут же увел наряд городской комендатуры, вызванный руководством заранее.

Подождав, когда эта процедура завершится, начальник спецшколы продолжил экзекуцию. Дошла очередь и до меня. Он приказал мне стать перед строем. Когда я это сделал, Добросердов сообщил, что помощник дежурного старший сержант Пятницкий совершил такой же проступок, что и бывший старшина Бурдин, однако в тех обстоятельствах, в которых оба они очутились, не растерялся, незаметно ретировался из комнаты, показав при этом отличное знание бесшумного перемещения по-пластунски, а главное — хладнокровие и находчивость. А в этом и заключается основа действий в экстремальной обстановке.

Исходя из этого, руководство школы и представители Центрального штаба решили в отношении старшего сержанта Пятницкого ограничиться наказанием, — три дня карцера без освобождения от занятий. А за находчивость в экстремальных условиях и при этом полное хладнокровие и самообладание объявить ему благодарность.

Решение было необычным, оно вызвало массу пересудов. Опять моя фамилия стала у всех на устах. Меня узнали и запомнили все: и начальство, и парни, и девушки. Те и другие считали обязательным при встречах со мной улыбнуться и похлопать меня по плечу.

Между тем, время бежало вперед, занятия продолжались обычным порядком.

Вернулась с задания диверсионная группа Очирова № 74 «Юста».

С момента встречи на Волжском берегу возвращавшихся из немецкого тыла ребят сводного отряда В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева, я стал для них поверенным в делах. За время их отсутствия контингент в спецшколе поменялся и они, не встретив старых знакомых, чувствовали себя в ней чужаками.

С другой стороны, сами, побывав во всяких переделках, к новичкам относились свысока, считая их необстрелянной молодежью, а себя уже бывалыми бойцами. К нашей же группе младших командиров, большинство из которых уже побывало в боях, были ранены и имели награды, питали настороженное уважение. В спецшколе были также и другие люди сержантского состава, присланные из 28-й и 51-й армий Сталинградского фронта, но они тоже держались особняком. Они прибыли раньше нас и почти все были задействованы в группах, уже заброшенных в тыл противника.

А вот с некоторыми ребятами из групп В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева, которых мне довелось встречать в военной гавани после их возвращения с задания, у меня сложились довольно доверительные отношения. Особенно с ребятами из отряда В.Н. Кравченко. Иногда они обращались ко мне с разными вопросами о новых порядках, установленных в спецшколе в их отсутствие. Изредка мне поручалось сопровождать некоторых из них в госпиталь, проведать раненых и больных товарищей. Так завязалась дружба. Ведь со многими из них мы были однолетками.

Особенно близко я сошелся с Лешей Вдовиным, Борисом Бритиковым, Виктором Аксеновым и Ваней Дуриным. Все они были астраханцами. Близко познакомился я и с руководителями отряда Василием Никитовичем Кравченко и комиссаром Дорджи Горяевичем Горяевым.

Командир отряда во всех официальных документах и сводках именовался с инициалами, в отличие от других руководителей групп, так как существовала и другая группа, которой командовал другой Кравченко. Они были совершенно разными людьми и по возрасту, и по опыту, и по виду.

Ребята из группы В.Н. Кравченко называли своего командира просто «Батей», а командир со всеми бойцами, кроме комиссара и своего заместителя по разведке и двух-трех сверстников, обращался, называя их не по фамилиям, а с неизменным «сын» к ребятам или «дочь» к девчатам. «Бате» в ту пору было уже 55 лет, и для нас он действительно являлся «отцом».

При нашей первой встрече, на пристани в военной гавани, командир группы № 55 поразил меня своим видом. Он чем-то напоминал мне знаменитого в то время В.И. Чапаева. Он был среднего роста, значительно выше своего комиссара, крепко сложен, широк в плечах. На голове прочно сидела, заломленная назад, каракулевая папаха. Он был, как и все его бойцы в обгорелом ватнике, а на плечах, как бурка на казаке, был накинут брезентовый плащ, тоже прожженный в нескольких местах. Но поражали его глаза и полуседые усы. В тот раз они выражали гнев и возмущение, вызванное нерадивой встречей и действиями комендантского наряда. Его усы дергались в такт взмахов его правой руки. Усы у него всегда дергались, когда он был чем-то возмущен.

Командир и комиссар всегда ходили вместе. Они были дружны еще до войны, работали в одном районе — Приютинском.

Комиссар группы был калмык. У него было очень сложное имя — Дорджи-Горяев Лежи-Горя Дорджи Горяевич. Но выговорить это было нелегко, и бойцы отряда звали его просто «товарищ комиссар» или просто «Дорджи Горяевич». По-русски он говорил с небольшим акцентом. Он был небольшого роста, крепкого телосложения, с очень смуглым лицом и выпирающими скулами. Обладал неиссякаемой энергией, вмешивался во все дела, касающиеся бойцов группы, покорял окружающих силой духа, верой в грядущую победу и жгучей ненавистью к предателям.

С заместителем командира по разведке Александром Андреевичем Аксеновым — отчимом моего нового друга Виктора Аксенова, отношения у меня не сложились. Он был очень высокомерен, и на всех малолеток смотрел сверху вниз, чем отличался от своих непосредственных начальников, командира и комиссара. Но я в то время от него не зависел и, по возможности, стремился избегать с ним контактов. Ребята в группе, обращаясь к нему, называли его просто «Дядя Саша», а он всех их, даже своего пасынка Витьку, называл только по фамилиям.

С ребятами из группы И.Н. Чернышева у меня контактов почти не было. Поэтому эту группу я знал значительно хуже.

В конце ноября вернулась с задания диверсионно-разведывательная группа А.Р. Потапова № 50 «Андрей».

Наступил декабрь 1942 года.

Здесь я считаю уместным привести текст докладной записки представителей Центрального штаба партизанского движения, направленной начальнику ЦШПД. П.К. Пономаренко, о мероприятиях по усилению деятельности партизан, от 30 декабря 1942 года (документ 131)[19].

С момента наступления частей Красной Армии нами проведены и проводятся следующие мероприятия:

1. Направлены две новые диверсионные группы (БЕСПАЛОВА и КРАВЧЕНКО) на железную дорогу Сальск — Егорлыкская, Сальск — Котельниково.

2. Перебазирована группа ЧЕРНЯХОВСКОГО из района Заветное на железную дорогу Сальск-Котель-никово.

3. Группы ГОЛУБЕВА, БАТАЕВА и ХАРЦХАЕВА, оставшиеся на территории, освобожденной частями Красной Армии, сейчас обеспечиваются боеприпасами, продовольствием и обмундированием и засылаются в тыл противника в новые районы на дороги Элиста — Зимовники, Ремонтное — Заветное.

4. Переформированы и на днях по получении оружия будут засланы в тыл противника на дороги Элиста — Приютное — Сальск и Приютное — Дивное отряды В.Н. КРАВЧЕНКО и И.Н. ЧЕРНЫШОВА. Эти отряды усилены численно до 34–35 человек и состоят из трех групп в каждом отряде по 10–11 человек, подготовленных для выполнения самостоятельных задач.

5. Имеется подготовленных 58 подрывников-диверсантов (четыре группы), которые будут направлены в тыл противника в ближайшие дни по получении оружия.

6. Продолжает отбор людей для формирования новых партизанских отрядов и групп.

Представитель Центрального штаба партизанского движения Рыжиков

Заместитель представителя ЦШПД Шестаков