ВОСПОМИНАНИЯ ФИЛОЛОГА ТАВРИЗ АРОНОВОЙ

ВОСПОМИНАНИЯ ФИЛОЛОГА ТАВРИЗ АРОНОВОЙ

Признаюсь сразу: я встречалась с Юлианом Семеновым всего три раза. Правда, достаточно часто и подолгу мы говорили с ним по телефону.

На первую встречу с писателем я не шла, а буквально летела, обуреваемая каким-то сумасшедшим восторгом и ощущением, что вот он-то меня не только поймет, поддержит, подскажет, направит, но, главное, оценит результаты моей предварительной работы — мною были собраны и обработаны сотни статей, очерков, газетно-журнальных публикаций о жанре детектива, который в общем-то хоть и не считался высокой литературой, но вместе с тем был столь увлекателен и любим народом, что нуждался в объективной научной оценке.

На эту встречу, как и на остальные две, я пришла не одна — меня сопровождал мой научный руководитель Алексей Васильевич Терновский, о котором надо сказать особо.

Настоящий ученый, воплощавший лучшие качества русского интеллигента: высочайшую порядочность, редкое благородство, действенную, а не слезливую доброту, энциклопедические знания, такт и какую-то совсем не современную, по советским меркам, кротость.

По дороге мы условились, что говорить в основном будет Алексей Васильевич, а я, так сказать, — на подпевках. Ни страха, ни неуверенности я почему-то не ощущала. Было безумно интересно и волнительно, вперемежку с какой-то, совершенно беспочвенной самоуверенностью.

Юлиан Семенов встретил нас подчеркнуто вежливо, но в его лице мы не заметили ни малейшего интереса ни к нам, ни к моей, такой замечательно-смелой (с моей, безапелляционной точки зрения) идее написать диссертацию о его творчестве.

О том, что эта идея и замечательная, и смелая, думала только я. Алексей Васильевич считал эту задумку слишком дерзкой, хоть и интересной. А сам Юлиан Семенов, похоже, не испытывал никакого желания подобрать хоть какие-то эпитеты к моему проекту.

Он равнодушно слушал, кивал, отвечал на вопросы, оставаясь при этом несколько отстраненным.

Я совсем пала духом и, понимая, что заколачиваю последний гвоздь в крышку гроба, в котором уже лежала моя идея-мечта, вдруг ринулась в бой с самим Семеновым.

Я категорически отказывалась принимать его мягкое недоверие, скепсис и полное отсутствие каких-либо эмоций.

Это был не тот Семенов, образ которого угадывался во всех его книгах, каким я его видела в телепередачах.

Мой эмоциональный взрыв неожиданно помог мне. Писатель вдруг включился в разговор, отбросив куда-то свое меланхоличное недоверие. И, зажигаясь каким-то внутренним азартом, торопливо заговорил.

Как же он говорил! Сколько страсти, любви и трепетной нежности, ненависти и разочарования, тоски и едкой иронии, веры и усталого безверия прозвучало тогда.

И мы, слушая его, ужасались и негодовали, печалились и оскорблялись, хохотали и не верили, улыбались и верили, любили и ненавидели, растворялись и отторгали, взмывали в восторге и камнем падали вниз. Это было какое-то, почти осязаемое, единение душ.

Когда мы прощались, он, чуть улыбаясь, сказал:

— Что ж, милое дитя, пиши, а вдруг и получится.

Удивительное дело. Прошло уже более 20 лет, а я, мне кажется, не забыла ни единой детали, даже самого маленького нюанса этого взрывного знакомства.

На вторую встречу я шла как на заклание — несла Юлиану Семенову рукопись первого варианта диссертации, на страницах которой разгулялась в мыслях, ощущениях и выводах, без малейшей оглядки на цензуру.

Я была почти уверена, что Семенов будет, мягко выражаясь, разочарован, обнаружив, что диссертантка позволила себе отнюдь не тяжеловесно-академический стиль в своем научном исследовании. Да и выводы, сделанные мною, могли показаться писателю не просто неожиданными и непозволительно резкими, но и непочтительными, не отвечающими общепринятым стандартам.

Этот первый вариант он одобрил в целом, хотя и были у нас с ним споры и несогласия (если так можно выразиться). Правда, признаюсь с откровенной радостью, что он был приятно удивлен и даже обрадован общей тональностью и выводами диссертации.

Он много смеялся и уверял, что в таком виде работа не пройдет через бастионы профессуры кафедры советской литературы МГПИ им. Ленина, где мне и довелось быть аспиранткой. Однако охваченная ликованием от осознания того, что первый вариант был Семеновым не просто одобрен, но даже пару раз удалось сорвать аплодисменты, я внутренне приготовилась к яростной схватке.

Увы, Семенов оказался прав. Кафедральные оппоненты буднично-серыми голосами, всего за пять минут доходчиво объяснили, что это интересно, элегантно, временами даже умно (вероятно, им на удивление), но в таком непричесанном виде не пойдет. Да и вообще, не надо умничать и выписывать сложные пируэты — не о Достоевском пишете.

Ни о какой схватке, яростной или родовой (в смысле рождения истины), и речи быть не могло.

Вся в тоске и скорби, я позвонила Семенову. А он вдруг, совершенно неожиданно для меня, откровенно-безудержно обрадовался.

Готовый вариант диссертации с авторефератами и всеми отзывами официальных оппонентов я принесла Семенову на третью, последнюю нашу встречу.

Мы втроем сидели на кухне в его шикарной квартире в доме на Набережной, пили зеленый чай, шутили, смеялись, но как-то вполсилы. Как будто истощился заряд оптимизма и веселья.

Прощаясь, он вдруг как-то протяжно-тоскливо сказал:

— Завалят тебя на защите! Может, мне прийти в качестве моральной поддержки?

Алексей Васильевич, помолчав, задумчиво сказал:

— Нет, это может быть расценено как психологическое давление — вы слишком знамениты и популярны.

— Да ей-то за что страдать? — воскликнул Семенов. — Мои враги будут рассчитываться с этой девчушкой!..

За «девчушку» я немедленно обиделась и, запальчиво так, как-то по-юношески, порывисто вскочила и, глядя ему прямо в глаза, отчеканила:

— У вас нет врагов, у вас есть лютые завистники.

Семенов как-то странно посмотрел на меня и, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, сказал:

— У тебя, деточка, есть еще один серьезный минус: ты еврейка, а я — наполовину. Тебя могут обвинить (не в открытую, конечно) в том, что еврейка защищает диссертацию по творчеству полукровки.

Я, глупое провинциальное дитя, высокомерно-надменно улыбнулась.

— Я готова к любым баталиям и уверена в победе. Ваши ненавистники не могут не знать, как вы любимы и почитаемы народом. Вашего Штирлица обожают все, даже воры в законе. Мне об этом говорил начальник колонии в Узбекистане, мой студент-заочник. Абсолютно не ведая о том, что я занималась творчеством Семенова, он как-то у меня спросил: «Можно ли достать книги Юлиана Семенова? А то в моей колонии, в тюремной библиотеке, — уже 73 заявки на его романы, и среди них есть заявки даже от воров в законе. Хотя этим-то с воли пришлют». Я ответила: «Его книги нарасхват и на воле. Законопослушные граждане СССР любят Семенова, пожалуй, поболее ваших заключенных».

Семенов выслушал мою тираду, а потом сказал:

— Я не смогу сидеть и ждать твоей защиты. Лучше уж я в Ялту полечу. Там хоть как-то отвлекусь от беспокойства и волнения.

Алексей Васильевич даже обрадовался:

— Да, это мудро. А мы уж тут сами, без вас справимся.

А назавтра нас ожидал такой мощный выпад из стана завистников Юлиана Семенова, которые окопались тогда в секретариате Союза писателей Москвы, что мы не просто изрядно поволновались, а попросту впали в глубочайшую, почти безысходную тоску-печаль.

Представьте себе мое потрясение, да что там потрясение, — шок, когда главный оппонент — заведующий кафедрой Литературного института имени Горького, доктор филологических наук, профессор, ровно за сутки до означенного срока сдачи вдруг отказывается от защиты, если не будут изменены некоторые формулировки и выводы, напрямую касавшиеся Юлиана Семенова.

Справедливости ради надо отметить, что диссертацию он одобрил, но… у него были профессионально-дружеские связи с некоей группой не особливо удачливых писателей и журналистов, которые, кто тайно, кто явно, стремились усложнить жизнь Юлиану Семенову. Они использовали в качестве рычагов давления и влияния ложь, клевету, слухи, домыслы, вымыслы, а то и прямые запреты, если имели на это возможность.

Мой оппонент не мог противостоять жесточайшему давлению, которое оказывали на него эти люди. К счастью, он оказался не настолько коварным, чтобы вынести смертный приговор моей диссертации прямо на защите, но весьма малодушным, ибо о своих претензиях заявил только за сутки, хотя работа находилась в его распоряжении полгода.

Авторитет Алексея Васильевича, полное доверие ему как научному руководителю, ученому помогли нам найти удивительного человека — доктора филологических наук, профессора Петра Ивановича Плукша.

Профессор Плукш, сам с удовольствием читавший Юлиана Семенова, очень удивился, что нашлась в «далекой Азии столь рисковая аспирантка».

Он с явным, искренним, а не показным энтузиазмом согласился стать моим оппонентом. Конечно, он вздохнул, когда мы его поставили прямо-таки в прифронтовые условия (написать за сутки отзыв — дело нешуточное), но на следующий день в 6.15 вечера под неодобрительно-строгим взглядом ученого секретаря, еле переводя дух, я сдала все отзывы и диссертацию в секретариат.

Я опоздала на пятнадцать минут. Все заканчивали работу в 6 часов.

До защиты оставалось ровно тридцать дней, как и было положено по инструкциям ВАК[132].