Голодный тридцать третий...

Голодный тридцать третий...

Раньше причиной голода на Руси бывал неурожай, вызванный многолетней засухой в большинстве регионов или продолжительной войной. В данном случае все было иначе. Этот голод был результатом самой принудительной экспроприации «излишков» продовольствия у сельского населения. Началось с раскулачивания зажиточных слоев населения, у которых изымалось все продовольствие, а сами они подвергались выселению в отдаленные необжитые районы. Потом этому подвергались и середняки, не желавшие вступать в колхоз. Им отказывали в земельных наделах, забирали в пользу колхозов скот и сельскохозяйственный  инвентарь. Натуральный налог зерновыми культурами был настолько велик, что превышал его сбор с поля. Естественно, чтобы как-то выжить, хозяева должны были утаивать продукты, припрятывая их в укромных местах, в том числе и в ямах под землей. К тому времени в сельской местности появились комсомольские организации и их деятельность была направлена на принудительное изъятие излишков продовольствия. Проводилось это комсомольцами-бригадмильцами днем и ночью, для чего выдавались даже электрофонарики с батарейками. Спустя десять лет в годы войны даже генералы наши не имели таких фонарей, а комсомольцам для ночного обыска вручали это необыкновенное новшество. На фонарике было изображение пионера, больше походившего на американского бойскаута с вымпелом. Но еще большее удивление вызывало то, что делали обыски и изъятия не какие-то городские продотрядники, а свои родные сыновья и братья, даже не пользовавшиеся какими-либо привилегиями или льготами. Видимо, это было продолжением той «единственной Гражданской», воспетой позднее выдающимся бардом — Булатом Окуджавой.

Я помню, как великовозрастные мои одноклассники в пятом классе Исправненской семилетки, именовавшейся школой крестьянской молодежи (ШКМ), в тот год получившей новое название — неполной средней школы (НСШ), иногда засыпали на уроках от ночных бдений по раскулачиванию и изъятию продовольствия. Лозунг «Брат на брата, сын на отца и отец на сына» оставался со времени Гражданской войны Я хорошо запомнил, как отец после обмолота гречихи привез несколько мешков половы для запаривания с отрубями в корм свиньям Теперь мы ее начали толочь в ступках, просеивать, добавлять мороженый картофель, который собирали весной после вспашки, и делать какое-то подобие оладий. Варили по весне крапиву, добавляя жмых. Выручала буренушка, дававшая каждый день пару кувшинов молока.

Наш новый председатель колхоза предвидел исход преобразовательных мер и после выполнения госпоставки и посевной кампании, распорядился смолоть оставшееся зерно пшеницы, кукурузы и ячменя и организовал общественное кормление всех работающих в поле и на  фермах. Это были не ахти какие разносолы: один-два раза в день бригадная стряпуха-повариха готовила чаще всего затируху или клецки, сдабривая растительным маслом или жирами животных, когда те повреждали ноги или подлежали забою по другим причинам. Что такое «затируха»? Это сельское, в основном полевое, первое блюдо. Сначала в котле варился мелко нарезанный картофель, а в это время на крышке стола повариха ровным слоем насыпала муку, потом с помощью метелочки брызгала воду на муку и ладонью начинала затирать мелкие мучные катышки, которые постепенно засыпались в кипящий картофельный бульон. Заправка производилась растительным маслом с луком, а если приходилось забивать скот, то в таком случае бывало мясо.

Оговорюсь сразу: у хуторян в массовом порядке раскулачивание не проводилось Были раскулачены несколько семей, имевших граммофоны, но давно прятавших на чердаках эти «вещдоки» своей зажиточности от соседей и близких. Хотя хуторяне в 1932 году получили на трудодни гораздо меньше, чем в предыдущие два года, но могли бы как-то прожить до нового урожая. Однако нагрянувшее большинство родственников, бежавших из станицы от голода, быстро помогли прикончить все наши запасы и тоже обрекли хуторян голодать. Полевая затируха для многих колхозников явилась основой выживания. В тот голодный год эта пища была деликатесным блюдом, если учесть, что рядом на большаке у ручья умирали опухшие от голода странствующие пришельцы из южных областей Украины. Они несли в заплечных сумках всевозможные домашние носимые вещи, которые хотели обменять в горных аулах Карачаевской автономной области на любые продукты или хотя бы на кукурузу. До железнодорожной станции Невинномысская они ехали поездом, а далее около ста километров шли в горы пешком большаками и, когда им оставалось всего 12–15 километров до «финиша», их покидали силы у ручья. Чтобы утолить голод, они пили воду из ручья. Наступала водянка истощенного организма, и люди умирали.

Были и такие, кто, добравшись до вагончика, просили бригадира дать им тяпку и работали только за еду, проживая тут же, в вагончике. Они выжили в то голодное лето.  

Два брата и сестра из Николаевской области Украины прибыли на хутор вконец истощенными и предлагали матери обменять предметы одежды на продукты, но мать смогла дать им только по две картофелины, сваренных в мундире. Они оставили расшитое льняное полотенце. Председатель приютил их в колхозе. Галя была бухгалтером в конторе, один из братьев был назначен заведующим избой-читальней, а второй работал в бригаде. Все трое пережили лихолетье и через год вернулись в родное село.

Мальчишки моего возраста все лето работали погонышами на лошади, запряженной в конный однорядный культиватор. По той нашей бедности мы не только не имели седел, но и попоны, чтобы постелить на спину лошади, поэтому несколько первых дней натирали себе ягодицы до крови. Привычное занятие для казачат, езда на лошади, превращалось в утомительный труд в летнюю жару на солнце. Однако нам полагался «приварок» и двести граммов хлеба (взрослым по 300 граммов). Кроме того, каждому из нас начислялось по полтрудодня. Считалось за признак хорошего тона сохранить краюху хлеба и принести домой бабушке, которая болела малярией. Только в редкие выходные или праздники мы могли покупаться в жару в речке. В сильно жаркие дни бригадиры тоже иногда отпускали после обеда всех к речке на купание. Бежали все бегом, на ходу снимая одежду. Мы, мальчишки, скакали каждый на своей лошади, так как и кони трудно переносили зной и стремились, как и люди, в воду. Читатель поверит мне на слово, что купальных костюмов в то время не было и в помине ни у мужчин, ни у женщин. Никто даже не знал, что существуют трусы или трико. Купались в реке и в бане, как ныне это делают нудисты. Люди моего поколения, просматривая ныне эротические сцены на экране телевизора, возмущаются. Но стоит мне напомнить те времена, и многие соглашаются с тем, что и у нас «это» было, но вынужденно, так как негде было купить, да и не за что.

Именно в этом году я закончил четвертый класс под началом заведующего нашей начальной школой Петренко Петра Артемовича. Во втором и третьем классах наш класс вела София Сидоровна, мало примечательная учительница, которая понимала, что все мы последуем примеру наших отцов, которым образование как бы ни к чему. Иначе к  этому отнесся Петр Артемович Петренко. Понимая, как низок уровень нашей подготовленности, он много сделал, чтобы в выпускном классе начальной школы нас «поднатаскать» в пятый класс. Но все его потуги оказались тщетными. Из двенадцати выпущенных из четвертого класса только один я настоял на продолжении учебы в пятом классе в станице. Все остальные начали работать дома и в колхозе, а одноклассница Ирина Щербакова уже через год вышла замуж. Таков был возрастной диапазон учащихся в те годы. С четвертого класса через год в невесты...

Трудный, голодный 1933 год не только не нарушил планов председателя, а кое в чем ускорил их выполнение. С первого созревшего ячменя сделали обмолот зерна — на колхозной мельнице намололи муки и выдали как аванс каждой семье. Видимо, это нарушало партийный лозунг: «В первую очередь — государству, потом — коням, а после — нам». Об этой первейшей заповеди писали все газеты и призывали лозунги в клубе и бригадных вагончиках. Человеческая жизнь ценилась дешевле, чем лошадиная. О том, что председатель нарушил этот закон, знали только хуторяне и не распространялись, так как колхозники понимали заботу председателя о своих тружениках и отвечали на это трудолюбием. О размахе того голода в стране, охватившего все южные области Украины и Кубань, долго умалчивалось, так как погибли пять миллионов человек. Были отмечены неединичные случаи каннибализма, о чем тоже сообщалось в нынешней прессе. В 1938 году, когда я уж был заведующим районной библиотекой, один из читателей, работавший в милиции, показывал мне фотографию двоих сестер с сыном. На столе, стоявшем перед ними, были два черепа и стояли тарелки со студнем, приготовленным из трупов умерших от голода своих родителей.

Наверное, после поездки на базар, увиденного впервые трактора и самолета в воздухе следующим хуторским дивом был первый показ кинофильма. Скорее всего, это была кинокомедия «Закройщик из Торжка», так как там были показаны швеи. Названия последующих увиденных помню хорошо: «Абрек Заур», «Праздник святого Иоргена».

Как это было? Привозили на телеге «кинщика» с его аппаратурой — проектором и динамомашиной от ручного привода. В одной из классных комнат вывешивали экран,  на столе устанавливали кинопроектор, приводившийся в движение ручным приводом, в стороне к скамье крепилась динамомашина точно так же, как ныне крепим мясорубку, и так же рукоятью приводили ее во вращение. Молодые парни соглашались «крутить» одну часть за право бесплатно посмотреть всю картину. Фильмы были немыми. Речь записывалась в титрах и для их оглашения выделялся чтец. Обычно в этой роли выступал мой отец. Для меня эти фильмы были огромным событием, а «киношник» в моем понятии был самой выдающейся личностью, настоящим магом. Как могли и умели, мы следили за сюжетом картины, но мне не давало покоя само воспроизведение изображения на экране, тем более в движении. Даже взрослых, видимо, это не особенно занимало, а я ломал свои мозги над этой проблемой, пока не вышел на улицу, открыл ставень, но ничего в оконном проеме не увидел, кроме того же изображения на том же экране. Взрослые сидели за партами, а дети на полу. Духота обычно стояла нестерпимая, но никто этого не замечал. По дороге домой все громко обсуждали увиденное.

Но вернемся снова в памятный тридцатый год. Вот и первые мои зимние каникулы. Они совпали с приготовлением к рождественским праздникам. Мы забили кабана, мать делала и обжаривала домашние колбасы с чесноком. К празднику на побывку пришел дед Онуфрий — отец матери. В каждый приход он приносил нам в качестве гостинца по деревянной ложке, вырезанной им самим. Для матери он вырезал валек для стирки полотна на речке или коромысло. Эти подарки повторялись из года в год. Моих младших сестренок они не радовали, так как ложки бывали гораздо тяжелее покупных, тоже деревянных. И не радовали вот почему: завтракали, обедали и ужинали мы обычно не за столом, так как он стоял в углу и с двух сторон к нему было не подступиться. Посреди комнаты размещался табурет, на него ставилась большая общая миска. Взрослые садились на маленькие скамейки, а мы, малышня, стоя вооружались ложками, а с тяжелой ложкой черпать из общей миски неудобно. По краюхе хлеба нам вручалось перед началом еды. Блюда бывали неприхотливыми: на первое борщ, супы разные, лапша, которая могла готовиться на курином бульоне или на молоке. Вторые  блюда бывали почти всегда на картофельной основе с мясом, иногда с рыбой, птицей. К ним подавались зимой всевозможные соления из погреба: капуста, огурцы, помидоры, яблоки, иногда и арбузы. При наличии пшена, перловки, гречки готовились каши. В праздничные дни выпекались пироги с самой разнообразной начинкой: картофелем, фасолью, творогом, печенью, мясом, тушеной капустой с яйцами, а также всевозможными фруктами. Форма пирогов тоже была разной — от мелких пирожков до круглых пирогов на всю сковородку, которые потом резались на сегменты-дольки. На третье блюдо в обед ставилась общая миска с взваром. Важным блюдом в казачьих семьях бывали вареники. Их тоже готовили с самой разнообразной начинкой: на Масленицу с творогом и маслом, в летнюю пору с фруктами (крыжовником, смородиной, вишнями, сливами). Готовили даже с картофельным пюре и тушеной капустой. В этом случае зажарку делали на растительном масле. Такие разносолы обычно приурочивались к большим годовым праздникам — Рождеству и Пасхе. Наличие в хозяйстве коровы всегда позволяло иметь масло, творог и ряженку.

К рождественским праздникам в начале января 1930 года к нам прибыл дед, о чем я говорил выше. Это были мои первые зимние каникулы. Накануне отец забил откормленного кабана и у матери было полно забот, связанных с начинкой колбас. Тонкие кишки наполнялись мелко нарубленным мясом, салом и чесноком, а толстые — кашами, обычно пшенными и гречневыми со шкварками.

Наша мать хоть и выросла без матери, но приобрела множество навыков от старшей сестры Феодосии, у которой переняла житейский опыт, трудолюбие и смекалку. В тот день, о котором я хочу рассказать, а был это канун рождественского праздника, дед рубил дрова во дворе, я подносил их в хату к печке. С улицы меня окликнула наша соседка, ехавшая на санях в станицу в церковь и на побывку к родственникам. Она поинтересовалась: не хочет ли и наша мать поехать с ней. Зная о ее занятости, я ответил отрицательно, но спустя минут десять я передал матери приглашение ее кумы. Она согласилась с моим ответом, но пожалела, что я не сказал ей сразу, так как она могла бы отпустить меня к своей сестре.  

Услышав такие заверения от матери, я вышел из хаты с чувством большой горечи, подумав о том, что эта ее доброта наигранна, и решил догнать сани, не предупредив об этом мать. Ночью был обильный снегопад, и на дороге было только две колеи от полозьев санок. На мне было верхнее ватное одеяние, пошитое матерью в виде черкески, подпоясанное узким кавказским пояском. Я подсунул спереди обе полы под пояс и направил свои стопы по колее в сторону станицы. Выйдя на окраину, я увидел, что до саней примерно километр. Но расстояние меня не смутило. Я решил догонять, так как в упряжке саней были волы. Пройдя с километр и обернувшись назад, я увидел всадника, скачущего следом. Вскоре я понял, что это была моя родительница. Несмотря на то, что лошадь была без седла, я и не заметил, как она на полном скаку лошади сумела схватить меня за руку, и я оказался впереди нее. Сотворив несколько пощечин, она вернула меня во двор, сбросив с коня в сугроб. Дед, видя избиение внука, с хворостиной бросился отбивать меня, и мать укрылась в хате. Не столько боль от неосуществленной побывки у родичей была причиной моих огорчений, сколько лицемерие отпустить меня одного хоть и с соседкой. Так я подумал в те горькие минуты. Побои в те годы были частыми и по самым разным причинам. Наказывались практически за все: порвал рубаху или платье, околел индюшонок или цыпленок, не успел прополоть грядку, не принес с речки воды, куры или индюки склевали на грядке рассаду огурцов или помидоров. Наказание было неотвратимым. От ударов ремнем отцовского пояса с казачьим набором всяческих бляшек я искал спасение под станком большой немецкой швейной машины «Зингер». Ее боковые стойки были из чугунного литья. Они-то и спасали меня, а мать, наоборот, разбивала иной раз в кровь свои кисти рук о стойки. Иногда она рыдала и сама, бросив ремень на пол и причитая: «Хотя бы ты попросил прощения...» Но я это не делал, так как почти всегда считал себя правым.

Но вернемся к светлому празднику Рождества. Завтракали, как я уже сказал, за табуретом, по очереди черпая ложкой из общей керамической миски. Дед имел окладистую бороду, в которой зависала иногда лапша или капуста, что вызывало смех у моих сестренок. Дед понимал причину  их фырканья» облизывал свою ложку и наносил ею удар по лбу одной из шутниц-внучек. Они обе бросали ложки и мигом оказывались на печке, растирая место ушиба и оплакивая жестокость наказания. В таких случаях он отдавал приказание: «Полезай, внучек, и дай им «леща». Я поднимался тоже на печку, делал ладонями хлопки, сестренки визжали еще больше, а дед твердил: «Так им, так им, а то ржут как кобылицы...» Обычно на этом инцидент исчерпывался. Обе враждующие стороны примирялись.

В такие приезды, а длились они иногда по неделе и более, деду стелили на кровати, и мне полагалось спать с ним, а мать с отцом и девочками размещались на ночь на печке. Одеял в те годы не было. Укрывала нас мать несколькими шерстяными дерюжками и сверху еще дедовой шубой. Дед уходил также внезапно, как и приходил. В станице, видимо, наводились справки, и через день-два появлялись другие родственники с таким же предлогом — «на курятину». Зимой мы еще могли днем или вечером отпроситься у родителей для катания на самодельных санках с ближайшей горки, а в летнее время было столько обязанностей, что и в голову это не приходило.

Стоят летние, жаркие дни, а у меня с утра сильный озноб. Начинается приступ малярии. Мать укрывает меня шубами, но мне холодно. Потом холод сменяется жаром. После засыпаю. Проснувшись, ощущаю чувство голода (1933 год!). В доме ни крошки хлеба. Голову не могу оторвать от подушки. Прошу дать из бутылки молока — единственное, что осталось в хате. Делаю несколько глотков, и меня стошнило. Мать плачет, укутывает меня в шубу и везет за три километра в только что созданный животноводческий совхоз, где есть медпункт. Там лечил бывший станичный фельдшер Пономаренко. Меряет температуру. У меня 41,3 градуса. Сильное истощение. Предсказывает скорую кончину. В те годы были смертельные исходы от малярии, ибо не было даже обычной хины. На мое счастье, на следующий день в хутор приехал врач из областного центра и вручил двенадцать порошков хины. Мало кому ныне известно, как принимать хину в порошке. Отец имел опыт и научил меня. На кусочек бумаги высыпал хину, заворачивал в круглый пакетик и, положив его на язык, запивал водой. Через неделю приступы прекратились. Мое здоровье начало крепнуть. К этому  времени к нам переехала на жительство, спасаясь от голода, бабушка Екатерина — мать отца.

С ее приездом мне вышло значительное облегчение в работе. Но и она заболела малярией. Хины снова нет, и негде ее купить. Помня ее заботы, я старался сделать все, что в моих силах. Однажды после приступа она попросила меня сварить ей полевой суп на костре. Картофель молодой мы уже начали подкапывать, выискивая более крупные клубни. Но хлеба не было. За нашим огородом было поле пшеницы. Я украдкой сорвал несколько колосков зерна, растер их, добавил в картофельный бульон и сварил все это в котелочке на костре в огороде, сделав заправку из молока с молодым лучком Старушке захотелось поесть это варево не в хате, а по-степному — в поле, и я вывел ее в огород. Там, на траве, она съела свой суп и мирно уснула у изгороди на бурке, которую я предусмотрительно постелил ей под вишней. И, о чудо, она пошла на поправку. Помогей степной суп.

Спустя много-много лет, когда я вышел в запас, а мать уже имела семидесятилетний возраст, я стал выезжать к ней в летнюю и осеннюю страду на помощь — справляться с ее двадцатью пятью сотками приусадебного земельного надела. Постранствовав в пределах нашей автономии в нескольких местах, она в 1955 году снова переехала на жительство в наш хутор, где проживали две ее старшие сестры — Феодосия и Анна с многочисленными детьми и внуками, а также сноха по отцовской линии с неменьшим числом семейного «выводка». В мои приезды я оказывал ей помощь в посадке, иногда в прополке и почти всегда в уборке картофеля. Не имея в Москве дачи, я восполнял своими поездками то, что называлось дачными участками. Обычно я лопатой выкапывал клубни картофеля, а мать выбирала. Руки, как я уже написал, были заняты, а язык всегда свободен. Обычно я включал радиоприемник на батарейках и мы слушали передачи «новостей» и музыку. Но это быстро ей наскучивало, и она просила выключить, чтобы поговорить о пережитом. Службу мою она неплохо знала из писем и посещений мест моей службы, поэтому чаще всего я просил ее что-нибудь рассказать. Многое помнил из прежних ее рассказов, но немало услышал интересного впервые, в том числе о девичестве и первых  годах коллективизации. Она открыла мне секрет нашего бурного роста колхоза и источников финансирования под руководством нового председателя колхоза Шапетина. Прибыл он к нам, со станицы Сторожевой, что располагалась в десяти километрах южнее хутора. Он хорошо знал местные обычаи и казачий уклад жизни, хозяйственную деятельность и, самое главное, не имел в хуторе родственников, что наиболее благоприятно отражалось на его руководящей репутации. Был он молод, энергичен, знал повадки земляков. В 1932 году впервые построили детский садик и деятели. Это вызывалось крайней необходимостью, так как старушек-домоседок в хуторе просто не было Все они остались со старшими сыновьями в станице. Матери председатель предложил место стряпухи в детсадике. Членов правления он подбирал по деловым качествам даже невзирая на неграмотность. Таким путем и она оказалась членом правления. Мне было очень интересно услышать от нее об источниках финансирования всех затрат на покупку динамомашины, водной турбины, проводов, столбов, радиоприемника с усилительной аппаратурой. Ведь все это стоило денег, и немалых

Мать улыбнулась и чистосердечно рассказала мне об источниках поступления денег. Приступая к строительству, Шапетин все это рассчитал заранее. Именно в том, наиболее голодном и трудном тридцать третьем он приобрел самое необходимое, расплачиваясь, как сейчас говорят, бартером. Более того, он велел откармливать отходами при детской кухне двух кабанов, которые не проходили по свиноферме, откормили и забили бычка, выходившего в хуторском стаде, а не на ферме. В те годы был замечательный медосбор, и на пасеке собрали бочку меда сверх плана. Все это было продано на рынке и пошло на покупку электро- и радиооборудования. Районное начальство было занято организацией МТС и ослабило контроль над ревизионной работой в колхозах. Припомнилось все это председателю позднее, когда были установлены «нормы по выявлению «врагов» народа, «террористов», «оппортунистов» и прочих недоброжелателей. А тогда, когда впервые в сельской местности загорелась «лампочка Ильича», когда заговорило радио в хуторе, когда целиком вся бригада одновременно могла мыться в колхозной бане, когда  все праздничные торжества и свадьбы начали проводиться в колхозном клубе, тогда это восхвалялось в газете как «Великий почин». В 1937 году это обернулось арестом председателя и «червонцем» в не столь отдаленных местах. Но он и там оказался нужным как организатор. Поэтому и выжил. Но в колхоз его не вернули, хотя колхозники очень жалели о нем и вспоминают и поныне. Вряд ли кто на хуторе помнил эти подробности так, как запомнила и рассказала мне моя неграмотная мать тридцать семь лет спустя.